[240x137]
Он был маленького роста. У него было некрасивое лицо, большая голова, кривоватые ноги, кифоз (то есть, горб). К тому же он хромал. Рано начал лысеть. Не отличался чистоплотностью – «на нем рубашку всегда рвали товарищи, потому что сам он ее не менял…». Были и другие физические недостатки.

Душа поэта, конечно же, отчаянно плохо чувствовала себя в безобразной фигуре хромого и горбатого карлика. Лермонтов был дерзок, язвителен, злопамятен, беспощаден к слабостям других и высокомерен. Вот только некоторые характеристики, данные ему современниками: «неприятный до последней степени», «его ум ни на что не годен, кроме дерзости и грубости», «отталкивающая личность, высокомерно презирающая остальной люд», «существо желчное, угловатое, испорченное и предающееся самым неизвинительным капризам», «дурной человек: никогда ни про кого не отзовется хорошо; очернить имя какой-нибудь светской женщины, рассказать про нее небывалую историю, наговорить дерзостей – ему ничего не стоило»… Не случайно в своей короткой 26-летней жизни он участвовал в трех дуэлях, еще четыре с трудом удалось в последний момент предотвратить.

Любовь и опилки
Астрологи утверждают, что люди, родившиеся под знаком Весов, отличаются хорошими манерами и образцовым вкусом, стремятся везде и во всем соблюдать меру. Лермонтов, родившийся под знаком Весов, видимо, этого не знал. Во всяком случае, чувство меры в еде ему неизменно отказывало. По словам М. Меликова, товарища Лермонтова по Московскому Университету, он был «ужасно прожорлив и ел все, что подавалось». Александр Васильчиков, близкий друг поэта, вспоминал: «…когда к обеду подавали блюдо, которое он любил, то он с громким криком и смехом бросался на блюдо, вонзал свою вилку в лучшие куски, опустошал все кушанье и часто оставлял всех нас без обеда». Надо сказать, что поэт был охоч не только до любимых кушаний, но и до еды вообще. Однажды это неумение сдерживать свой аппетит сыграло с ним злую шутку. Рассказывает Екатерина Сушкова (в то время – юная красавица, в которую был безответно влюблен молодой поэт):

«…очень посмеивались мы над ним в том, что он не только был неразборчив в пище, но никогда не знал, что ел, телятину или свинину, дичь или барашка; мы говорили, что, пожалуй, он со временем, как Сатурн, будет глотать булыжник. Наши насмешки выводили его из терпения, он спорил с нами почти до слез, стараясь убедить нас в утонченности своего гастрономического вкуса; мы побились об заклад, что уличим его в противном на деле. И в тот же самый день после долгой прогулки верхом велели мы напечь к чаю булочек с опилками! И что же? Мы вернулись домой утомленные, разгоряченные, голодные, с жадностью принялись за чай, а наш-то гастроном Мишель, не поморщась, проглотил одну булочку, принялся за другую и уже придвинул к себе и третью, но Сашенька и я, мы остановили его за руку, показывая в то же время на неудобоваримую для желудка начинку. Тут не на шутку взбесился он, убежал от нас и не только не говорил с нами ни слова, но даже и не показывался несколько дней, притворившись больным».
Возможно, именно после этого случая Лермонтов взял себе за правило обедать только дома, говоря всем, что его желудок не переносит никакой другой пищи, кроме домашней.

Ядовитый взгляд
Все в наружности Лермонтова, как писал Тургенев, казалось зловещим и трагическим. Даже смех поэта, громкий и пронзительный, был неприятным и недобрым. Не имея возможности нравиться женщинам физически, он решил соблазнять и будоражить их воображение, драпируясь в байронизм, бывший тогда в моде. Его героем и образцом для подражания стал Дон Жуан: он начал изображать из себя личность таинственную, мрачную, дерзкую… Держась на балах всегда в стороне, он стоял, скрестив на груди руки, и выбирал «жертву». Затем направлял на нее долгий и пронзительный взгляд. «Жертва» обыкновенно приходила сначала в смущение, затем в замешательство и, наконец, обращалась в бегство. Даже мужчины не были в состоянии вынести пристального взгляда его черных как смоль глаз. Один из соучеников вспоминал, что поэт «сидел на лекциях и занятиях всегда отдельно», и что «ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна».

Еще одна забава – расстраивать готовящиеся браки. Для этого он изображал из себя отчаянного влюбленного, осыпал чужую невесту цветами, стихами, подарками и другими знаками внимания. Не стеснялся он и угроз, с обещанием покончить с собой, если его «Джульетта» отдаст руку другому. Но как только предполагаемый брак – из-за внезапно вспыхнувшей любви невесты к «влюбленному поэту» – окончательно расстраивался, виновник сего быстро сменял пылкую любовь на холодное равнодушие. Или открыто заявлял о своем розыгрыше, при этом смеясь «жертве» в лицо…

«Один раз он, забавы ради, – вспоминала известная поэтесса Евдокия Ростопчина, – решился заместить богатого жениха, и, когда все считали уже Лермонтова готовым занять его место, родители невесты вдруг получили анонимное письмо, в котором их уговаривали изгнать Лермонтова из своего дома и в котором описывались всякие о нем ужасы. Это письмо написал он сам и затем уже более в этот дом не являлся».

Фаталист
В судьбе каждого великого писателя есть странные совпадения. Лермонтов неслучайно написал рассказ «Фаталист». Разного рода предсказания и приметы вызывали в нем живой интерес. Он появился на свет в богатой, но неблагополучной дворянской семье, где упрямый дед его, тоже Михаил, отравился назло нелюбимой властной жене прямо за новогодним столом (а та имела жестокость сказать о муже и отце любимой дочери: «Собаке собачья смерть», не ведая, что эти жуткие слова потом скажет царь об ее убитом внуке), рос без изгнанного из дома отца и рано умершей матери, и уже при рождении мальчика акушерка неожиданно предрекла, что он не умрет своей смертью.

Гоголь очень верно сказал о нем – «какая-то несчастная звезда». Тень неудачи, предвестницы трагедии, всегда омрачала короткую жизнь Лермонтова. Норовистая лошадь разбила бесшабашному юнкеру ногу, сделав его похожим на хромого лорда Байрона. Он проигрывал во всех играх и состязаниях, даже в катании пасхальных яиц, и лишь неудачное падение ловкого француза Баранта в решающем выпаде спасло раненого поэта на первой дуэли. Перед последней кавказской ссылкой Лермонтов отправился к знаменитой гадалке А.Ф. Кирхгоф, и та сказала: в Петербурге ему вообще не бывать, не бывать и отставки от службы, а что ожидает его другая отставка, «после коей уж ни о чем просить не станешь». На перекрестке кавказских дорог беспечный поручик сам решил погадать, еще раз пошутить с судьбой, подбросил полтинник – куда ему ехать: на службу или еще погулять, заехав на пару дней в Пятигорск. И выпало ему – ехать в Пятигорск. Там и убил его на дуэли отставной кавалерист, старый приятель, который, как выяснилось, был никудышным стрелком, перед этим всего только три раза стрелявшим из пистолета…

Дуэль не по правилам
Легенда о «неправильной» дуэли Лермонтова с Мартыновым живет уже полтора столетия. Секундант Лермонтова князь Александр Васильчиков так описывал ссору:
«Однажды на вечере у генеральши Верзилиной Лермонтов в присутствии дам отпустил какую-то шутку над Мартыновым... Выходя на улицу из дома, Мартынов подошел к Лермонтову и сказал ему очень тихим и ровным голосом: «Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах». После этого он заявил, что в противном случае сумеет заставить приятеля замолчать. На что Лермонтов не менее спокойным голосом ответил: «А вы потребуйте у меня удовлетворения» либо (по другим данным) усмехнулся: «На дуэль, что ли, вызовешь?» Он уже забыл о стычке, но Мартынов вдруг прислал к нему секундантов...»

Надо сказать, что Мартынов не очень обижался на лермонтовские карикатуры, хотя один из рисунков Мишеля изображал Мартынова опиравшимся на огромный кинжал в позе отправления большой нужды. Но когда при дамах, за которыми они оба ухаживали, Лермонтов в очередной раз назвал приятеля «горцем с большим кинжалом» (по-французски фраза эта звучит в рифму), Мартынов не выдержал.

Условия дуэли были обычными: стрелялись с тридцати шагов, что по тем временам было довольно большим расстоянием. Однако вся эта трагическая дуэль была совершенно неправомочна с точки зрения общепринятых правил. Сам Лермонтов выстрелил в воздух, на что не имел права (он мог заведомо стрелять выше головы Мартынова, но просто поднять руку и выпалить в небо означало только одно: дополнительно оскорбить противника). Говорят, что последними словами поэта стала фраза: «Стану я стрелять в такого дурака!». Существует и другая версия, пожалуй, более правдоподобная: Лермонтов воскликнул: «Я свиней не бью!» – и выстрелил в воздух. «А я так бью!..» – ответил Мартынов и выстрелил в обидчика. Пуля попала Лермонтову в правый бок и, пройдя под сердцем через оба легких, вышла слева. Поэт истек кровью и через несколько минут умер.

Поразительный и необъяснимый факт: сразу после вызова на дуэль Лермонтов сказал Васильчикову: «Нет, я сознаю себя настолько виновным перед Мартыновым, что чувствую, что рука моя на него не поднимется». Это слова благородного человека. Однако на дуэли поэт почему-то повел себя отнюдь не благородно…

Два лица одного гения
Великие умы и таланты всегда дают почву для размышлений своим потомкам. Слишком уж не вписываются они в обычные рамки – «добрый – злой», «честный – лживый» и т. д. Очень легко ошибиться, совершая суд над ними, выписывая им свой вердикт: этот – хороший, а этот – плохой… Вот и с Лермонтовым дело не простое. С одной стороны – поэт высшей пробы, чародей слова, психолог, философ; с другой – пошляк, солдафон, завистник… С одной стороны – верный и надежный товарищ, храбрый воин, снисходительный друг, образцовый сын (вернее, внук); с другой – безжалостный критик, вероломный любовник, откровенный циник и просто самонадеянный наглец…

Неприятный в обществе, в домашней жизни Лермонтов превращался в совершенную противоположность: был «почти всегда весел, ровного характера», мягок и предупредителен с близкими и родными. Маска байронизма, которую он, однажды нацепив, не снимал до самой смерти, была для него ширмой, не позволявшей чужим заглядывать в душу – нежную, чувствительную и легко ранимую. Так трусость часто маскируется излишней храбростью, а застенчивость – нарочитой грубостью.

Остается только сожалеть, что истинное лицо поэта знали немногие. «Что за огненная душа, что за могучий дух, что за исполинская натура у этого мцыри!» – восклицал проницательный Белинский. Знаменитый диагност И. Е. Дядьковский, профессор медицины, после вечера, проведенного с Лермонтовым, многократно повторял свой восторженный диагноз: «Что за человек! Экий умница, а стихи его – музыка, но тоскующая». «Какие были силы у этого человека! – будет сокрушаться позднее Лев Толстой. – Что бы сделать он мог! Он начал сразу как власть имущий… Каждое его слово было словом человека, власть имущего».

Еще больше приходится сожалеть о том, что, проживи Лермонтов лет на 10 дольше, он вполне мог бы затмить своим гением славу Пушкина… Мог бы… если бы не был таким злым. Иначе говоря – если бы не был Лермонтовым.
© Александр Казакевич