[525x700]Холодный, холодный пот… Холодные, дрожащие пальцы… Запах страха… Его ноздри раздувались широко, он пытался надышаться перед взлётом.

Я как всегда сидел у иллюминатора. Я сидел у окна, уткнувшись в книжку. Читал «По ком звонит колокол», то и дело отвлекаясь на объявления пилота, стюардесс, проходящих мимо людей. Самолёт уже стоял в ожидании своей очереди у взлётной полосы. Ещё несколько минут. Отключились лампы. Спокойствие растекалось вдоль прохода, все сидели, занятые своим делом. Я посмотрел в окно, самолёт начал движение. Он сделал поворот и выехал на взлётную полосу.

Перед взлётом ожидаешь, что он остановится собраться перед взлётом, но вместо этого он продолжает мерное движение по полосе, потом скорость всё увеличивается, всё быстрее мелькают огни, и вот я уже ощущаю, что мы сейчас взлетим. За несколько секунд, полминуты, самолёт расстался со спокойствием и превратился в целеустремлённую волю к взлёту. За мгновение до того, как оторваться от земли, я всем своим телом ощутил, что настал момент, что мы сейчас оторвёмся. А потом придавливает к креслу, а потом всё время смотришь на уменьшающийся город. Без сожаления, без каких-либо чувств. Просто смотришь на него, на Москву, как на что-то безразличное – на инфузорию-туфельку под микроскопом.

Сосед справа обращается к стюардессе, спрашивает, есть ли места у окна – мест нет. Проходит ещё несколько минут – он просит апельсинового сока. Ещё несколько минут – он просит, можно ли пересесть в хвост самолёта – там только места по середине, неудобные. Спрашивает, можно ли его пересадить в бизнес-класс – естественно, нет. Я поворачиваюсь к нему:
- Вы хотите пересесть?
- Да?
- Лучше не стоит.
- Почему?
- Если самолёт упадёт, то трупы будут опознавать по местам. Вас так никогда и не найдут, останетесь без вести пропавшим.

Сосед справа сидит тихо, смотрит на свои колени. Его ноздри раздуваются ещё шире, я начинаю бояться, что, если и дальше так пойдёт, нам может не хватить кислорода. Темно, не видно даже крыла, видна только лампочка на конце крыла. Такие лампочки видно и с земли, когда самолёты взлетают и идут на посадку, неинтересно. Я люблю летать так, что в полёте было видно, что происходит внизу, и было видно, как восходит или садиться солнце. Я люблю прилетать вечером, когда оно опускается, но не за горизонт, а за облака. Вот тогда действительно веришь, что оно ложится спать.

Я читаю и завидую Хемингуэю. Мир всё-таки меняется. Не неспособность действовать нас останавливает – это неправда. Человек выбирает, человек идёт. Нам не нравятся методы, мне не нравится направление, куда это всё приведёт. Мы ускоряемся, мы бежим, но к чему сравнение со стадом, бегущим к обрыву? Это слишком пошло. Я закрываю глаза, я знаю, что психологическая игра не заканчивается никогда.

Два человека – это всегда танец змей. Брачный танец. Каждое слово может обернуться ядом и убить, но укусить – воля обоих танцоров. Абсолютная свобода, абсолютная грация. Переплетающиеся тела, скользящие одно по другому, мы подставляем друг другу шею. Одно слово – способно убить, но самые искусные могут впрыснуть весь яд и оставить партнёра в живых, не получив ни одного укуса. Пляска змей, пляска огня, двух лижущих друг друга языков. Каждые два человека слышат только одним им доступную музыку, направляющую их движения. Красота, смертоносная красота.

***

[530x600]Прошла неделя, я вернулся в Москву. Снег. Нет Солнца, нет весны, нет неба. Всё обнесено стеной новых районов и дымных облаков. Я снова потерял имя, я снова эритроцит – голубое во мне – это память прибалтийского неба – железо. А воздух – это мысли. Я спускаюсь в столичный кровоток. Не часть системы, часть организма. Неведомо для себя – я делаю часть работы. Но потом – бунт, выход наружу. Но и там всё серо, всё неприятно, всё тает под ногами, и даже ботинки жмут. Хочется быстрее домой, быстрее… Не хочется успеть. Когда летели, над облаками, было так спокойно, небесное спокойствие. Было так удобно – хотелось лететь, пока солнце не начнёт садиться.

Именно на обратной дороге рождались мысли, связанные с романом. А когда я ещё был на земле, было желание взяться за ручку и блокнот, записать, начать разговор с самим собой, ответить на мысли.

Мне, последнее время, чего-то не хватает – не хочется писать. Это почти как с витаминами. Долго не спишь – и тебе не хочется спать, долго не ешь – и тебе не хочется есть, а не хватает витаминов. Здесь даже не нужны вопросы и ответы. Пока ещё в лёгких остаётся воздух, свежий и солёный, хочется говорить. Но ещё немного, и я снова замолчу. От долгого общения человек стирается, как стираются детали в сложном механизме. Их необходимо смазывать. У человека, конечно, всё сложнее. Ему нужна любовь, но люди… Нужно чувствовать любовь, исходящую из окружающего места. Дышащие воспоминаниями набережные, голубые небеса и отражающая их река. В городе должна быть река, которая бы уносила прочь из него всё дурное. И река должна быть у моря, чтобы эта грязь растворялась в океане, никому не навредив, а не переходила к другим. Для устойчивости, человек должен иметь возможность выйти на берег моря – здесь сходятся четыре измерения. Первое – это край суши. Он стоит у тебя за спиной, соснами упираясь в дюны. Второе – край море, граница между ним сушей очерчена песком, на которым ты стоишь. Трете – небо, спускающееся с макушек сосен и кутающее вдали море кучевыми облаками. И последнее – время – заходящее солнце отмеряет его не только своим положением на небе, но и окраской трёх других измерений. Как без этого не сойти с ума?

В таких местах, как то, в котором я родился, есть ещё много отмычек, чтобы не сойти с ума. Они помогают открывать двери, бежать от сегодняшнего дня и времени. Они дают отдых, чтобы вернуться и схватить время за горло. В больших городах люди сходят с ума. Это факт – в больших городах живут только сумасшедшие. И я сейчас схожу с ума, ещё несколько дней осталось до окончательного помрачения. А между тем – без пятнадцати два, я соврал себе и тебе – я потратил на это час или чуть меньше.

Остаётся поставить в конец плейлиста «спой мне ещё», чтобы на завтра не забыть, что я человек.

Привет!