Наше душевное спокойствие или смятение зависят не столько от важнейших
событий нашей жизни, сколько от удачного или неприятного для нас сочетания
житейских мелочей.
Как ни злы люди, они все же не осмеливаются открыто преследовать
добродетель. Поэтому, готовясь напасть на нее, они притворяются, будто
считают ее лицемерной, или же приписывают ей какие-нибудь преступления.
Люди часто изменяют любви ради честолюбия, но потом уже никогда не
изменяют честолюбию ради любви.
Непомерная скупость почти всегда ошибается в своих расчетах: она чаще,
чем все другие страсти, уходит от цели, к которой стремится, и оказывается
во власти настоящего в ущерб будущему.
Скупость нередко приводит к самым противоречивым следствиям: многие
люди приносят все свое состояние в жертву отдаленным и сомнительным
надеждам, другие же пренебрегают крупными выгодами в будущем ради мелочной
сегодняшней наживы.
Людям, видно, мало своих недостатков: они еще. умножают их
всевозможными чудачествами, которыми словно бы даже гордятся; эти
странности, взращенные с таким усердием, становятся в конце концов
природными недостатками и отделаться от них уже невозможно.
Насколько ясно люди понимают свои ошибки, видно из того, что, рассказывая о своем поведении, они всегда умеют выставить его в благоприятном
свете: то самое самолюбие, которое обычно ослепляет их ум, в этом случае
придает ему такую зоркость и проницательность, что им удается ловко утаить
или смягчить любую мелочь, способную вызвать неодобрение.
Впервые вступая в свет, молодые люди должны быть застенчивы или
даже неловки: уверенность и непринужденность манер обычно оборачиваются
наглостью.
Людские ссоры не длились бы так долго, если бы вся вина была на
одной стороне.
Быть молодой, но некрасивой так же неутешительно для женщины, как
быть красивой, но немолодой.
Есть люди столь ветреные и легковесные, что у них не может быть ни
крупных недостатков, ни подлинных достоинств.
Молва припоминает женщине ее первого любовника обычно лишь после
того, как она завела себе второго.
Есть люди, столь поглощенные собой, что, влюбившись, они
ухитряются больше думать о собственной любви, чем о предмете своей страсти.
Как ни приятна любовь, все же ее внешние проявления доставляют нам
больше радости, чем она сама.
Ум ограниченный, но здравый в конце концов не так утомителен в
собеседнике, как ум широкий, но путаный.
Терзания ревности - самые мучительные из человеческих терзаний, и к
тому же менее всего внушающие сочувствие тому, кто их причиняет.
После всех рассуждений о лицемерности многих показных добродетелей
нужно сказать несколько слов и о лицемерности презрения к смерти. Я имею в
виду то презрение, о котором говорят безбожники, похваляясь, что черпают его
не в уповании на лучшую жизнь, а в своей собственной неустрашимости. Между
стойким приятием смерти и презрением к ней - огромная разница: первое
встречается довольно часто, второе же, по моему мнению, не бывает искренним
никогда. Правда, было написано множество убедительных трактатов, в которых
доказывалось, что смерть совсем не страшна; самые слабые люди, точно так же,
Как славнейшие герои, явили
тысячи знаменитых примеров, подтверждающих такой взгляд. Я убежден,
однако, что его никогда не разделял ни один здравомыслящий человек.
Настойчивость, которую проявляют приверженцы этого взгляда, пытаясь внушить
его другим и самим себе, уже говорит о том, что эта задача не из легких.
Можно по каким-либо причинам питать отвращение к жизни, но нельзя презирать
смерть. Даже люди, добровольно обрекающие себя на нее, отнюдь не считают
смерть такой уж малостью; напротив, они, как и все остальные, страшатся, а
порой и отвергают ее, если она приходит к ним не той дорогой, какую они для
нее избрали. Колебания, которым подвержено мужество доблестнейших людей,
объясняется именно тем, что смерть не всегда рисуется их воображению с
одинаковой яркостью. Все дело в том, что они презирают смерть, пока не
постигли ее, но, постигнув, поддаются страху. Следует всячески избегать
мыслей о ней и обо всем, что ее окружает, иначе она покажется нам величайшим
бедствием. Самые смелые и самые разумные люди - это те, которые под любыми
благовидными предлогами стараются не думать о смерти. Всякий, кому довелось
узнать ее такой, какова она в действительности, понимает, что она ужасна.
Единственным источником стойкости для философов всех времен являлась
неизбежность смерти. Они считали необходимым с готовностью идти туда, куда
не могли не идти, и, будучи не в состоянии навеки сохранить свою жизнь, изо
всех сил старались увековечить хотя бы свою славу и спасти от крушения все,
что возможно. Ограничимся же тем, что ради сохранения нашего достоинства не
станем даже самим себе признаваться в наших мыслях о смерти и возложим все
надежды на бодрость нашего духа, а не на шаткие рассуждения о том, будто к
ней следует приближаться безбоязненно. Желание стяжать себе славу стойкой
смертью, утешительные мысли о печали окружающих, надежда оставить после себя
доброе имя, уверенность в освобождении от жизненных тягот и прихотей судьбы
- все это недурные средства, но ни одно из них нельзя считать надежным. От
них не больше проку, чем от деревянной изгороди для солдат, которым нужно
перебежать поле под огнем врага. Пока изгородь далеко, людям кажется, что
она может их защитить, но по мере приближения к ней они начинают понимать,
что защита эта непрочна. Было бы слишком самонадеянно с нашей стороны
думать, что смерть и вблизи покажется нам такой же, какой мы видели ее
издали, и что наши чувства, имя которым - слабость, достаточно закалены,
чтобы позволить нам бестрепетно пройти через самое тяжкое из всех испытаний.
Равным образом, и на себялюбие может рассчитывать лишь тот, кто его не
понимает: оно не способно заставить нас легко отнестись к событию, которое
ему же несет гибель. Наконец, разум, в котором многие надеются найти
поддержку, слишком слаб, чтобы при встрече со смертью мы могли на него
опереться. Наоборот, он особенно часто предает нас и, вместо того чтобы
научить презрению к смерти, ярко освещает все, что есть в ней ужасного и
отталкивающего. Единственное, что в его силах, - это посоветовать нам
отвратить от нее взоры и сосредоточить их
на чем-нибудь другом. Катон и Брут обратились к возвышенным помыслам,
а не так давно некий лакей удовольствовался тем, что пустился в пляс на том
самом эшафоте, где его должны были колесовать. Невзирая на то, что способы
различны, - результат один и тот же. Хотя разница между великими людьми и
людьми заурядными огромна, те и другие, как явствует из множества примеров,
нередко принимают смерть одинаково. Впрочем, есть и отличие: у великих людей
презрение к смерти вызвано ослепляющей их любовью к славе, а у людей простых
- ограниченностью, которая не позволяет им постичь всю глубину ожидающего их
несчастья и дает возможность думать о вещах посторонних.
Дарования, которыми господь наделил людей, так же разнообразны как
деревья, которыми он украсил землю, и каждое обладает особенными свойствами
и приносит лишь ему присущие плоды. Потому-то лучшее грушевое дерево никогда
не родит даже дрянных яблок, а самый даровитый человек пасует перед делом
хотя и заурядным, но дающимся только тому кто к этому делу способен. И
потому сочинять афоризмы, не имея хоть небольшого таланта к занятию такого
рода, не менее смехотворно, чем ожидать, что на грядке, где не высажены
луковицы, зацветут тюльпаны.
Разновидностей тщеславия столько, что и считать не стоит.
Свет полон горошин, которые издеваются над бобами.
Кто слишком высоко ценит благородство своего происхождения, то
недостаточно ценит дела, которые некогда легли в его основу.
В наказание за первородный грех бог дозволил человеку сотворить кумир из
себялюбия, чтобы оно терзало его на всех жизненных путях.
Своекорыстие - душа нашего сознания: подобно тому, как тело, лишенное
души, не видит, не слышит, не сознает, не чувствует и не движется, так и
сознание, разлученное, если дозволено употребить такое выражение, со
своекорыстием, не видит, не слышит, не чувствует и не действует. Потому-то
и человек, который во имя своей выгоды скитается по морям и землям, вдруг
как бы цепенеет, едва речь заходит о выгоде ближнего; потому-то внезапно
погружаются в дремоту и словно отлетают в иной мир те, кому мы рассказываем о
своих делах, и так же внезапно просыпаются, стоит их почуять в нашем
рассказе нечто, хотя бы отдаленно их затрагивающее. Вот и получается, что наш
собеседник то теряет сознание то приходит в себя, смотря по тому, идет ли дело
о его выгоде или, напротив, не имеет к нему никакого касательства.
Мы всего боимся, как и положено смертным, и всего хотим, как будто
награждены бессмертием.
Порой кажется, что сам дьявол придумал поставить леность на рубежах
наших добродетелей.
Мы потому готовы поверить любым рассказам о недостатках наших ближних,
что всего легче верить желаемому.
Исцеляет от ревности только полная уверенность в том, чего мы больше
всего боялись, потому что вместе с нею приходит конец или нашей любви, или
жизни; что и говорить, лекарство жестокое, но менее жестокое, чем недоверие
и подозрение.
Где надежда, там и боязнь: боязнь всегда полна надежды, надежда всегда
полна боязни..
Не следует обижаться на людей, утаивших от нас правду: мы и сами
постоянно утаиваем ее от себя.
Мы чаще всего потому превратно судим о сентенциях, доказывающих
лживость людских добродетелей, что наши собственные добродетели всегда
кажутся нам истинными.
Преданность властям предержащим - лишь другая личина себялюбия.
Где конец добру, там начало злу, а где конец злу, там начало добру.
Философы порицают богатство лишь потому, что мы плохо им распоряжаемся.
От нас одних зависит и приобретать, и пускать его в ход, не служа при этом
пороку. Вместо того, чтобы с помощью богатства поддерживать и питать
злодеяния, как с помощью дров питают пламя, мы могли бы отдать его на
служение добродетелям, придав им тем самым и блеск, и привлекательность.
Крушение всех надежд человека приятно и его друзьям и недругам.
Поскольку всех счастливее в этом мире тот, кто довольствуется малым, то
власть имущих и честолюбцев надо считать самыми несчастными людьми, потому
что для счастья им нужно несметное множество благ.
Человек ныне не таков, каким был создан, и вот убедительнейшее
доказательство этому: чем разумнее он становится, тем больше стыдится в душе
сумасбродства, низости и порочности своих чувств и наклонностей.
Сентенции, обнажающие человеческое сердце, вызывают такое возмущение
потому, что людям боязно предстать перед светом во всей своей наготе.
Люди, которых мы любим, почти всегда более властны над нашей душой,
нежели мы сами.
Мы часто клеймим чужие недостатки, но редко, пользуясь их примером,
исправляем свои.
Человек так жалок, что, посвятив себя единственной цели -
удовлетворению своих страстей, беспрестанно сетует на их тиранство; не желая
выносить их гнет, он вместе с тем не желает и сделать усилие, чтобы сбросить
его; ненавидя страсти, не менее ненавидит и лекарства, их исцеляющие;
восставая против терзаний недуга, восстает и против тягот лечения.
Когда мы радуемся или печалимся, наши чувства соразмерны не столько
удачам или бедам, доставшимся нам на долю, сколько нашей способности
чувствовать.
Хитрость - признак недалекого ума.
Мы расточаем похвалы только затем, чтобы извлечь потом из них выгоду.
Людские страсти - это всего лишь разные склонности людского себялюбия.
Окончательно соскучившись, мы перестаем скучать.
Люди хвалят или бранят чаще всего то, что принято хвалить или бранить.
Множество людей притязают на благочестие, но никого не привлекает
смирение.
Физический труд помогает забывать о нравственных страданиях; поэтому
бедняки - счастливые люди.
Истинному самобичеванию подвергает себя лишь тот, кто никого об этом не
оповещает; в противном случае все облегчается тщеславием.
Смирение - это угодный богу алтарь для наших жертвоприношений.
Мудрец счастлив, довольствуясь немногим, а глупцу всего мало: вот
почему почти все люди несчастны.
Нас мучит не столько жажда счастья, сколько желание прослыть
счастливцами.
Легче убить желание в зародыше, чем потом ублаготворять все вожделения,
им рожденные.
Ясный разум дает душе то, что здоровье - телу.
Так как великие мира сего не могут дать человеку ни телесного здоровья,
ни душевного покоя, то все их благодеяния он всегда оплачивает по слишком
дорогой цене.
Прежде чем сильно чего-то пожелать, следует осведомиться, очень ли
счастлив нынешний обладатель желаемого.
Истинный друг - величайшее из земных благ, хотя как раз за этим благом
мы меньше всего гонимся.
Любовники начинают видеть недостатки своих любовниц, лишь когда их
увлечению приходит конец.
Благоразумие и любовь не созданы друг для друга: по мере того, как
растет любовь, уменьшается благоразумие.
Ревнивая жена порою даже приятна мужу: он хотя бы все время слышит
разговоры о предмете своей любви.
Какой жалости достойна женщина, истинно любящая и при том
добродетельная!
Мудрый человек понимает, что лучше воспретить себе увлечение, чем потом
с ним бороться.
Куда полезнее изучать не книги, а людей.
Обычно счастье приходит к счастливому, а несчастье - к несчастному.
Порядочная женщина - это скрытое от всех сокровище; найдя его, человек
разумный не станет им хвалиться.
Кто очень сильно любит, тот долго не замечает, что он-то уже не любим.
Мы браним себя только для того, чтобы нас похвалили.
Нам почти всегда скучно с теми, кому скучно с нами.
Говорить всего труднее как раз тогда, когда стыдно молчать.
Как естественна и вместе с тем как обманчива вера человека в то, что он
любим!
Нам приятнее видеть не тех людей, которые нам благодетельствуют, а тех,
кому благодетельствуем мы.
Скрыть наши истинные чувства труднее, чем изобразить несуществующие.
Возобновленная дружба требует больше забот и внимания, чем дружба,
никогда не прерывавшаяся.
Куда несчастнее тот, кому никто не нравится, чем тот, кто не нравится
никому.
Старость - вот преисподняя для женщин. {1}
Себялюбие - это любовь человека к себе и ко всему, что составляет его
благо. Оно побуждает людей обоготворять себя и, если судьба им потворствует,
тиранить других; довольство оно находит лишь в себе самом, а на всем
постороннем останавливается, как пчела на цветке, стараясь извлечь из него
пользу. Ничто не сравнится с неистовством его желаний, скрытностью умыслов,
хитроумием поступков; его способность подлаживаться невообразима,
перевоплощения посрамляют любые метаморфозы, а умение придать себе чистейший
вид превосходит любые уловки химии. Глубина его пропастей безмерна, мрак
непроницаем. Там, укрытое от любопытных глаз, оно совершает свои неприметные
круговращения, там, незримое порою даже самому себе, оно, не ведая того,
зачинает, вынашивает, вскармливает своими соками множество приязней и
неприязней и потом производит на свет таких чудищ, что либо искренно не
признает их своими, либо предпочитает от них отречься. Из тьмы, окутывающей
его, возникают нелепые самообольщения, невежественные, грубые, дурацкие
ошибки на свой счет, рождается уверенность, что чувства его умерли, когда
они только дремлют, убеждение, что ему никогда больше не захочется бегать,
если в этот миг оно расположено отдыхать, вера, что оно утратило способность
желать, если все его желания временно удовлетворены. Однако густая мгла,
скрывающая его от самого себя, ничуть не мешает ему отлично видеть других, и
в этом оно похоже на наши телесные глаза, зоркие к внешнему миру, но слепые
к себе. И действительно, когда речь идет о заветных его замыслах или важных
предприятиях, оно мгновенно настораживается и, побуждаемое страстной жаждой
добиться своего, видит, чует, слышит, догадывается, подозревает, проникает,
улавливает с такой безошибочностью, что мнится, будто не только оно, но и
каждая из его страстей наделена поистине магической проницательностью.
Привязанности его так сильны и прочны, что оно не в состоянии избавиться от
них, даже если они грозят ему неисчислимыми бедами, но иногда оно вдруг с
удивительной легкостью и быстротой разделывается с чувствами, с которыми
упорно, но безуспешно боролось многие годы. Отсюда можно с полным основанием
сделать вывод, что не чья-то красота и достоинства, а оно само распаляет
свои желания, и что лишь его собственный вкус придает цену вожделенному
предмету и наводит на него глянец. Оно гонится не за чем-либо, а лишь за
самим собой и, добиваясь того, что ему по нраву, ублажает свой собственный
нрав. Оно соткано из противоречий, оно властно и покорно, искренне и
лицемерно, сострадательно и жестоко, робко и дерзновенно, оно питает самые
разные склонности, которые зависят от самых разных страстей, попеременно
толкающих его к завоеванию то славы, то богатства, то наслаждений. Свои цели
оно меняет вместе с изменением нашего возраста, благоденствия, опыта, но ему
неважно, сколько этих целей, одна или несколько, ибо, когда ему нужно или
хочется, оно может и посвятить себя одной и отдаться поровну нескольким. Оно
непостоянно и, не считая перемен, вызванных внешними обстоятельствами, то и
дело рождает перемены из собственных своих глубин: оно непостоянно от
непостоянства, от легкомыслия, от любви, от жажды нового, от усталости, от
отвращения. Оно своенравно, поэтому порою, не зная отдыха, усердно трудится,
добиваясь того, что ему не только невыгодно, но и прямо вредоносно, однако
составляет предмет его желаний. Оно полно причуд и часто весь свой пыл
отдает предприятиям самым пустячным, находит удовольствие в том, что
безмерно скучно, бахвалится тем, что достойно презрения. Оно существует у
людей любого достатка и положения, живет повсюду, питается всем и ничем,
может примениться к изобилию и к лишениям, переходит даже в стан людей, с
ним сражающихся, проникает в их замыслы и, что совсем уже удивительно,
вместе с ними ненавидит самое себя, готовит свою погибель, добивается своего
уничтожения, словом, в заботе о себе и во имя себя становится своим
собственным врагом. Но не следует недоумевать, если иной раз оно объявляет
себя сторонником непреклонного самоотречения и, чтобы истребить себя, храбро
вступает с ним в союз: ведь погибая в одном обличий, оно воскресает в
другом. Нам кажется, что оно отреклось от наслаждений, а на деле оно лишь
отсрочило их или заменило другими; мы думаем, что оно побеждено, потерпело
полное поражение, и вдруг обнаруживаем, что, напротив, даже сдав оружие, оно
торжествует победу. Таков портрет себялюбия, чье существование исполнено
непрерывных треволнений. Море с вечным приливом и отливом волн - вот точный
образ себялюбия, неустанного движения его страстей и бурной смены его
вожделений.
Сила всех наших страстей зависит от того, насколько холодна или горяча
наша кровь.
Умеренность того, кому благоприятствует судьба, - это обычно или боязнь
быть осмеянным за чванство, или страх перед потерей приобретенного.
Умеренность в жизни похожа на воздержанность в еде: съел бы еще, да
страшно заболеть.
Мы любим осуждать людей за то, за что они осуждают нас.
Гордость, сыграв в человеческой комедии подряд все роли и словно бы
устав от своих уловок и превращений, вдруг является с открытым лицом,
высокомерно сорвав с себя маску: таким образом, высокомерие - это в сущности
та же гордость, во всеуслышанье заявляющая о своем присутствии.
Тот, кто одарен в малом, противоположен свойствами характера тому, кто
способен к великому.
Человек, понимающий, какие несчастья могли бы обрушиться на него, тем
самым уже до некоторой степени счастлив.
Нигде не найти покоя тому, кто не нашел его в самом себе.
Человек никогда не бывает так несчастен, как ему кажется, или так
счастлив, как ему хочется.
Тайное удовольствие от сознания, что люди видят, до чего мы несчастны,
нередко примиряет нас с нашими несчастьями.
Только зная наперед свою судьбу, мы могли бы наперед поручиться за свое
поведение.
Может ли человек с уверенностью сказать, чего он захочет в будущем,
если он не способен понять, чего ему хочется сейчас.
Любовь для души любящего означает то же, что душа - для тела, которое
она одухотворяет.
Не в нашей воле полюбить или разлюбить, поэтому ни любовник не вправе
жаловаться на ветреность своей любовницы, ни она - на его непостоянство,
Любовь к справедливости рождена живейшим беспокойством, как бы кто не
отнял у нас нашего достояния; оно-то и побуждает людей так заботливо
оберегать интересы ближнего, так уважать их и так усердно избегать
несправедливых поступков. Этот страх принуждает их довольствоваться благами,
дарованными им по праву рождения или прихоти судьбы, а не будь его, они
беспрестанно совершали бы набеги на чужие владения.
Справедливость умеренного судьи свидетельствует лишь о его любви к
своему высокому положению.
Люди не потому порицают несправедливость, что питают к ней отвращение,
а потому, что она наносит ущерб их выгоде.
Перестав любить, мы радуемся, когда нам изменяют, тем самым освобождая
нас от необходимости хранить верность.
Радость, охватывающая нас в первую минуту при виде счастья наших
друзей, вызвана отнюдь не нашей природной добротой или привязанностью к ним:
она просто вытекает из себялюбивой надежды на то, что и мы в свою очередь
будем счастливы или хотя бы сумеем извлечь выгоду из их удачи.
В невзгодах наших лучших друзей мы всегда находим нечто даже приятное
для себя.
Как мы можем требовать, что бы кто-то сохранил нашу тайну, если мы сами
не можем ее сохранить?
Самое опасное следствие гордыни - это ослепление: оно поддерживает и
укрепляет ее, мешая нам найти средства, которые облегчили бы наши горести и
помогли бы исцелиться от пороков.
Потеряв надежду обнаружить разум у окружающих, мы уже и сами не
стараемся его сохранить.
Никто так не торопит других, как лентяи: ублажив свою лень, они хотят
казаться усердными.
У нас столько же оснований сетовать на людей, помогающих нам познать
себя, как у того афинского безумца жаловаться на врача, который исцелил его
от ложной уверенности, что он - богач.
Философы и в первую очередь Сенека своими наставлениями отнюдь не
уничтожили преступных людских помыслов, а лишь пустили их на постройку
здания гордыни.
Не замечать охлаждения друзей значит мало ценить их дружбу.
Даже самые разумные люди разумны лишь в несущественном; в делах
значительных разум обычно им изменяет.
Самое причудливое безрассудство бывает обычно порождением самого
утонченного разума.
Воздержанность в еде рождена или заботой о здоровье, или неспособностью
много съесть.
Человеческие дарования подобны деревьям: каждое обладает особенными
свойствами и приносит лишь ему присущие плоды.
Быстрее всего мы забываем то, о чем нам прискучило говорить.
Когда люди уклоняются от похвал, это говорит не столько об их
скромности, сколько о желании услышать более утонченную похвалу.
Люди порицают порок и превозносят добродетель только из своекорыстия.
Похвала полезна хотя бы потому, что укрепляет нас в добродетельных
намерениях.
Красота, ум, доблесть под воздействием похвал расцветают,
совершенствуются и достигают, такого блеска, которого никогда бы не
достигли, если бы остались незамеченными.
Себялюбие наше таково, что его не перещеголяет никакой льстец.
Люди не задумываются над тем, что запальчивость запальчивости рознь,
хотя в одном случае она, можно сказать, невинна и вполне заслуживает
снисхождения, ибо рождена пылкостью характера, а в другом - весьма греховна,
потому что проистекает из неистовой гордыни.
Величием духа отличаются не те люди, у которых меньше страстей и больше
добродетелей, чем у людей обыкновенных, а лишь те, у кого поистине великие
замыслы.
Короли чеканят людей, как монету: они назначают им цену, какую
заблагорассудится, и все вынуждены принимать этих людей не по их истинной
стоимости, а по назначенному курсу.
Даже прирожденная свирепость реже толкает на жестокие поступки, нежели
себялюбие.
О всех наших добродетелях можно сказать то же, что некий итальянский
поэт сказал о порядочных женщинах: чаще всего они просто умеют прикидываться
порядочными.
То, что люди называют добродетелью, - обычно лишь призрак, созданный их
вожделениями и носящий столь высокое имя для того, чтобы он могли
безнаказанно следовать своим желаниям.
Мы так жаждем все обратить в свою пользу, что видим добродетель в
пороках, несколько схожих с ними по внешности и ловко переряженных нашим
себялюбием.
Иные преступления столь громогласны и грандиозны, что мы оправдываем их
и даже прославляем: так, обкрадыванье казны мы зовем ловкостью, а
несправедливый захват чужих земель именуем завоеванием.
Мы сознаемся в своих недостатках только под давлением тщеславия.
Люди никогда не бывают ни безмерно хороши, ни безмерно плохи.
Человек, неспособный на большое преступление, с трудом верит, что
другие вполне на него способны.
Пышность погребальных обрядов не столько увековечивает достоинства
мертвых, сколько ублажает тщеславие живых.
Сквозь изменчивость и шаткость, как, будто царящих в мире, проглядывает
некое скрытое сцепление событий, некий извечно предопределенный Провидением
порядок, благодаря которому все идет как положено по заранее
предначертанному пути.
Чтобы вступить в заговор, нужна неколебимая отвага, а чтобы стойко
переносить опасности войны, хватает обыкновенного мужества.
Кто захотел бы определить победу по ее родословной, тот поддался бы,
вероятно, искушению назвать ее, вслед за поэтами, дочерью небес, ибо на
земле ее корней не отыскать. И впрямь, победа - это итог множества деяний,
имеющих целью отнюдь не ее, а частную выгоду тех, кто эти деяния совершает;
вот и получается, что хотя люди, из которых состоит войско, думают лишь о
собственной выгоде и возвышении, тем не менее они завоевывают величайшее
всеобщее благо.
Не может отвечать за свою храбрость человек, который никогда не
подвергался опасности.
Людям куда легче ограничить свою благодарность, нежели свои надежды и
желания.
Подражание всегда несносно, и подделка нам неприятна теми самыми
чертами, которые пленяют в оригинале.
Глубина нашей скорби об утрате друзей сообразна порою не столько их
достоинствам, сколько нашей нужде в этих людях, а также их высокому мнению о
наших добродетелях.
Нелегко отличить неопределенное и равно ко всем относящееся,
благорасположение от хитроумной ловкости.
Неизменно творить добро нашим ближним мы можем лишь в том случае, когда
они полагают, что не смогут безнаказанно причинить нам зло.
Чаще всего вызывают неприязнь те люди, которые твердо уверены во
всеобщей приязни.
Нам трудно поверить тому, что лежит за пределами нашего кругозора.
Уверенность в себе составляет основу нашей уверенности в других.
Порою в обществе совершаются такие перевороты, которые меняют и его
судьбы, и вкусы людей.
Истинность - вот первооснова и суть красоты и совершенства; прекрасно и
совершенно лишь то, что, обладая всем, чем должно обладать, поистине таково,
каким должно быть.
Иной раз прекрасные творения более привлекательны, когда они
несовершенны, чем когда слишком законченны.
Великодушие - это благородное усилие гордости, с помощью которого
человек овладевает собой, тем самым овладевая и окружающим.
Роскошь и чрезмерная изысканность предрекают верную гибель государству,
ибо свидетельствуют о том, что все частные лица пекутся лишь о собственном
благе, нисколько не заботясь о благе общественном.
Леность - это самая безотчетная из всех наших страстей. Хотя могущество
ее неощутимо, а ущерб, наносимый ею, глубоко скрыт от наших глаз, нет
страсти более пылкой и зловредной. Если мы внимательно присмотримся к ее
влиянию, то убедимся, что она неизменно ухитряется завладеть всеми нашими
чувствами, желаниями и наслаждениями: она - как рыба-прилипала,
останавливающая огромные суда, как мертвый штиль, более опасный для
важнейших наших дел, чем любые рифы и штормы. В ленивом покое душа черпает
тайную усладу, ради которой мы тут же забываем о самых горячих наших
упованиях и самых твердых намерениях. Наконец, чтобы дать истинное
представление об этой страсти, добавим, что леность - это такой сладостный
мир души, который утешает ее во всех утратах и заменяет все блага.
Судьба порой так искусно подбирает различные людские поступки, что из
них рождаются добродетели.
Все любят разгадывать других, но никто не любит быть разгаданным.
Какая это скучная болезнь - оберегать свое здоровье чересчур строгим
режимом!
Легче полюбить, когда никого не любишь, чем разлюбить, уже полюбив.
Большинство женщин сдается не потому, что сильна их страсть, а потому,
что велика их слабость. Вот почему обычно имеют такой успех предприимчивые
мужчины, хотя они отнюдь не самые привлекательные.
Нет вернее средства разжечь в другом страсть, чем самому хранить холод.
Любовники берут друг с друга клятвы чистосердечно признаться в
наступившем охлаждении не столько потому, что хотят немедленно узнать о нем,
сколько потому, что, не слыша такого признания, они еще тверже убеждаются в
неизменности взаимной любви.
Любовь правильнее всего сравнить с горячкой: тяжесть и длительность и
той, и другой нимало не зависит от нашей воли.
Высшее здравомыслие наименее здравомыслящих людей состоит в умении
покорно следовать разумной указке других.
Мы всегда побаиваемся показаться на глаза того, кого любим, после того,
как нам случилось приволокнуться на стороне.
Должен обрести успокоение тот, у кого хватило мужества признаться в
своих проступках.