Сегодня, 3 июля, годовщина смерти моей бабушки. Умерла она достаточно давно, чтобы мама и тётя уже перестали плакать, и всё же достаточно недавно, чтобы я хорошо помнила и голос её и манеру хмурить брови.
Мне кажется, добрее и душевнее её никого на свете не было. Она была терпеливой, мягкой, всегда готовой прийти на помощь. Я знала её не так хорошо и долго, как мои сёстры, но этого времени было достаточно, чтобы я запомнила её на всю жизнь.

Она часто со мной оставалась, пока тяжело не заболела. И я, мелочь с щедро накрашенными вместе с пальцами ногтями, всегда ощущала за неё какую-то ответственность. И жалость. Я ненавижу в себе жалость - это такой мерзкое чувство, от которого всё моё нутро буквально гниёт. Но я чувствовала жалость. Жалость к моей рассеянной, всегда чем-то озабоченной бабушке. Помню, как мы гуляли с ней, а потом возвращались домой на маленьком стареньком автобусе - и она вдруг поняла, что потеряла пенсионное удостоверение. Бабушка сильно разволновалась, стала бессмысленно бегать по остановке, а я вдруг зачем-то разревелась в голос, чем только прибавила проблем. И сели мы потом на скамейку возле Вечного огня и долго-долго успокаивались. А ещё я тогда случайно порвала бусы, которые бабушка сделала мне из сухой рябины. И было так горько, как никогда мне в жизни не было, наверное. Помню убийственную жалость: к бабушке, к себе, к бусам этим.
А девочки, мои сёстры, помнят о ней намного больше меня: чай с мятой, колорадских жуков в картошке, какие-то игры, разговоры, песни...
А потом бабушка заболела. Сначала стремительно стала всё забывать, вскоре слегла. И мы ухаживали за ней всей семьёй. Папа находил разных врачей, они приходили к бабушке домой, осматривали, назначали какие-то дорогущие лекарства, что-то обещали. Это было ужасное время. Помню, моя тётя была в постоянных истериках, глаза её всегда были опухшими от слёз. Моя мама тихонько плакала в подушку и рассказывала нам разные истории про своё детство, про свою маму...
Не помню уж, сколько времени мы так жили. Кажется, не очень много (хотя что в таком случае значит "не много"?), но время просто казалось нам вечностью. Все были измотаны, напуганы, нервы - на пределе. И однажды, когда я пришла домой из школьного лагеря, сестра мне сказала, что бабушка умерла.
Я не помню, чтобы я испытала какие-то особые чувства. Моя реакция была какой-то по-взрослому циничной: "Ну что ж, этого можно было ожидать". Я смотрела, как все мои близкие плакали и ничего не могла понять: почему они плачут, когда все слёзы уже выплаканы? Почему ведут себя так, будто это сильнейший шок? И почему, в конце концов, я не могу выдавить из себя ни единой слезинки?..
Ох, сколько я передумала всего, переколошматила в своём подростково-детском мозгу.
Я, что, не любила свою бабушку? - думала я. - Я чёрствый сухарь: смотрю, как горе сводит с ума моих самых близких и мечтаю, чтобы "этот спектакль" скорее закончился. Я не понимала защитную реакцию своей подростковой психики и оттого сводила себя с ума вопросами, на которые никак не могла найти ответов. Я даже одна пошла в комнату, где лежала моя бабушка. Зашла - и ничего не почувствовала. Поцеловала её в лоб - и снова ни страха, ни боли. Потом я случайно увидела своё отражение в трельяжном зеркале и подумала о чём-то стороннем: что-то вроде "зачем мама заставила меня надеть этот жуткий сарафан - он ужасно мне не идёт!". Совсем недавно я прочитала что-то подобное в воспоминаниях Фаины Раневской: на похоронах родного человека она выдавила из себя слезу и невольно взглянула в зеркало: "А как я выгляжу в трауре?.." Вот уж воистину непредсказуемо человеческое подсознание!..
Чуть позже кто-то из старших нашёл силы и время поговорить со мной. Меня успокоили тогда: "боль может быть внутри, тебе совсем не обязательно плакать". Но как я могла сказать им, что и внутри, внутри-то у меня ничего нет!
Сейчас я пишу это и почти плачу: бабушка была и осталась в моих глазах почти святой. Как Дева Мария. Её и звали так: Мария.

Царство небесное! Я всегда буду тебя помнить, бабушка Маша.