Это снова бой. Противник - другой и, прежде чем мы бросимся друг на друга, мы обмениваемся репликами. Я плохо помню слова, помню лишь, что он надо мной смеялся, а я называл его трусом, потому что он не отваживался на честный бой, прячась за другими, шантажируя... И я первый его ранил.
Хей-хо!.. Догоняй, догоняй их!.. Они убегают, они струсили!.. Они боятся нас, спасаясь бегством! Они мчатся во весь опор к своей деревеньке, эти трусливые шакалы, прислужники Врага! Догоняй их!.. Славная охота для таких, как мы, единственных воинов Света.
Он схватился за ногу, согнулся, сжимая свой меч. Его затопили гнев и недоумение, он ударил в отчет - и его меч пришёлся в наруч. "Что за металл?" - спросил он, не увидев ни царапинки на сверкающей поверхности. Он увидел у меня в руке флакон с неким средством и засмеялся над ним, и тогда я, наполовину прижав горлышко флакона пальцем, наотмашь обрызгал его. И он упал.
Ну и деревенька!.. Куча шалашей, и только. Ну, не совсем шалашей, но эти деревянные домишки... Нам навстречу выкатилась толпа. Во главе - воины и охотники с приличным оружием, но их была горстка. Мы их смяли во мгновенье ока. И кто первый крикнул: "Убить их, приспешников Врага! Убить всех, незачем этой падали жить!.." И тогда мечи и кинжалы прервали жизни раненых, стрелы настигли убегающих, ножи резали, копья протыкали насквозь тела напуганных смертью крестьян, вооружённых топорами, кольями, вилами, косами, женщины - и серпами. Да, мы били их всех. Всех до одного. Даже дикие степняки не убивают детей в таких набегах: девочек похищают или режут косы, чтобы было видно, что её пощадили, мальчикам ставят шрам или, реже, если крепкие, калечат правую руку, чтобы не могли быть воинами, но не забирают жизнь. Мы - забирали.
Я присел возле упавшего. Он не выпустил меча, и теперь, приходя в себя, бросал недвусмысленные взгляды на нынешнего заложника. Я почти положил меч ему поперёк горла и сказал: "Убьёшь - я убью тебя, потому что терять мне будет нечего". Его меч стремительно двинулся - и попробовал мой второй наруч. Удар - я поймал его клинок на гарду и сказал: "Я не хочу этого делать", - и, обойдя его меч, ранил его левую руку. Лежащего.
...Живых в деревеньке не осталось. Я проходил по улицам, уже очищенным от трупов, но не от следов крови, и вдруг увидел, как между домов метнулась тень. Слишком маленькая для взрослого. Я бросился следом. Это была девочка лет четырнадцати. Не знаю, где она пряталась, но зря, очень зря попыталась убежать от нас так рано. Очень зря, думал я, ощущая, как гнев превращается в животное озверение. Зря, девочка... Ох как зря...
Снадобье действовало. Ему оставалось не больше минуты. Я не отходил, я оставался...
...и тогда я разворошил углив очаге ближайшего дома, и дом вспыхнул. Сгорит, всё сгорит, все следы того, как я потерял голову от крови и осознания безнаказаности. И ничего не останется. Всё съест огонь. Через минуту деревня пылала. И лишь я знал правду, ну да ладно...
Всё кончено. Совсем. Я подобрал его меч - нет, не его, - освободил заложника и вернул ему оружие. Заложник сжал свой меч обимим руками и спросил: "Почему? Почему ты его, моего врага, слушался?" Я отобрал у него клинок и спросил сам. Меч долго молчал, и наконец сказал: "Чтобы уравнять силы". И я понял. Всё очень просто: со снадобьем, наручами и мечом я был сильнее. Меч решил - так будет правильно. И он был прав.
И я не ощущал торжества победителя. Ни там, ни тут...
Пробуждение, как обычно, от толчка, тряхнувшего весь вагон, и стоящего пассажира, чуть не севшего мне на колени. Пассажир извинился, как обычно, я принял извинение, как обычно, но осчталось ощущение ,чо сон мною пережит. И это уже не обычно.