Прочла я теперь эту книжку (хотелось чего-то печального, после чего вздыхаешь и думаешь: "Как здорово, что у меня не так"). Меня действительно возмущает отношение Флобера к своим героям. Никого он не любит, всех презирает. Муж, Шарль Бовари, кажется безнадежным идиотом, потому как много лет даже не подозревает об изменах жены. И глубокая любовь к ней, его скорбь после ее смерти не может спасти лекаря от презрения Флобера и читателей. Сама Эмма Бовари кажется мелочной, взбалмошной женщиной, лишенной христианских добродетелей. Главная героиня, она не вызывает никаких симпатий. А герои ее романов? Они настолько никакие, что кажется, только обстоятельства заставляли Эмму любить именно их. Что ей предмет любви? Главное – самое чувство.
Почему бы и нет, это дело Флобера, то, как надо ему изображать героев. Но меня возмущает именно то, что вместе с персонажами такими же мелочными кажутся человеческие чувства: любовь, дружба. Эмма грезит о возлюбленном и грубо отталкивает маленькую дочь, которая падает и ранит себе щеку. Читатель не может сочувствовать такой любви.
Но тем не менее, описания, флоберовские описания чувств и действий людей, движимых ими, настолько бесподобны и точно, что их стоит выписать отдельно. Наверно, они повторяют движения души каждого человека, который когда-нибудь любил. Это удивительно, как много схожего не только в мыслях, но и в действиях. Может, и мы мелочны?

«Леон ломал себе голову, как объясниться Эмме в любви. Он боялся
оттолкнуть ее от себя; с другой стороны, ему было стыдно за свою трусость,
и от полноты чувств и от сознания своей беспомощности на глазах у него
выступали слезы. Он принимал твердые решения, писал письма и тут же их
рвал, назначал себе сроки, а потом отодвигал их. Он часто шел к ней,
готовый как будто бы на все, но в ее присутствии мужество покидало его, и
когда Шарль, войдя, предлагал ему прокатиться в шарабанчике в одну из
окрестных деревень, где надо было навестить больного, он немедленно
соглашался, прощался с хозяйкой и уходил. Он утешал себя тем, что в муже
есть что-то от нее самой.»

«Он казался Эмме очаровательным; она приковала к нему
мысленный взор; она припоминала те положения, какие он принимал в другие
дни, сказанные им фразы, звук его голоса, весь его облик и, протягивая
губы словно для поцелуя, твердила:
- Да, он обворожителен! Обворожителен!.. Уж не влюблен ли он? -
спрашивала она себя. - Но в кого же?.. Да в меня!
Вся цепь доказательств в одно мгновение развернулась перед Эммой,
сердце у нее запрыгало. От огня в камине на потолке весело бегали
отблески. Эмма легла на спину, потянулась.
И вслед за тем начались беспрерывные вздохи:
"Ах, если б это сбылось! А почему бы нет? Кто может этому помешать?.."

«Разговор не клеился. Г-жа Бовари поминутно прерывала его, Леон тоже как будто чувствовал себя крайне неловко. Он сидел на низеньком стуле у камина и вертел в руке футлярчик из слоновой кости; Эмма шила и время от времени расправляла ногтем рубцы. Она не говорила ни слова; Леон, завороженный ее молчанием, как прежде ее разговором, также был нем.
"Бедный мальчик!" - думала она.
"Чем я ей не угодил?" - спрашивал себя он.»

«А между тем она была полна вожделений, яростных желаний и ненависти. Под ее платьем с прямыми складками учащенно билось наболевшее сердце, но ее стыдливые уста не выдавали мук. Эмма была влюблена в Леона, и она искала уединения, чтобы, рисуя себе его образ, насладиться им без помех. С его появлением кончалось блаженство созерцания. Заслышав его шаги, Эмма вздрагивала, при встрече с ним ее волнение утихало и оставалось лишь состояние полнейшей ошеломленности, которую постепенно вытесняла грусть.»

«С той поры память о Леоне стала как бы средоточием ее тоски. Она горела
в ее душе ярче, нежели костер, разведенный на снегу путешественниками в
русской степи. Эмма бросалась к огню, грелась около него, осторожно
помешивала в этом догоравшем очаге, всюду искала, что бы еще в него
подбросить. Самые далекие воспоминания и совсем недавние происшествия, то,
что она испытала, и то, что она воображала, разлетевшиеся сладострастные
мечты, думы о счастье, ломавшиеся на ветру, как сухие ветки, ее никому не
нужная нравственность, ее неутоленные чаяния…»

«Несмотря на свои чудачества, как выражались ионвильские дамы, Эмма все
же не производила впечатления жизнерадостной женщины, углы ее рта были
вечно опущены, как у старой девы или у незадачливого честолюбца. Она
всегда была бледна, бела, как полотно, морщила нос, смотрела на всех
невидящим взглядом. Обнаружив у себя на висках три седых волоса, она
заговорила о том, что начинает стареть.»

«- Да ведь я тебя люблю! - опять начинала она. - Так люблю, что жить без
тебя не могу, понимаешь? Иной раз так хочется тебя увидеть - кажется,
сердце разорвется от муки. Думаешь: "Где-то он? Может, он сейчас говорит с
другими? Они ему улыбаются, он к ним подходит..." Нет, нет, тебе никто
больше не нравится, ведь правда? Есть женщины красивее меня, но любить,
как я, никто не умеет! Я твоя раба, твоя наложница! Ты мой повелитель, мой
кумир! Ты добрый! Ты прекрасный! Ты умный! Ты сильный!»

«Он долго припоминал все исчезнувшие радости, все ее позы, движения,
звук ее голоса. За одним порывом отчаяния следовал другой - они были
непрерывны, как волны в часы прибоя.»

«Все же иной раз кто-нибудь из любопытных заглядывал через изгородь в
сад и с удивлением наблюдал за опустившимся, обросшим, неопрятным
человеком, который бродил по дорожкам и плакал навзрыд.»

« Он сидел напротив Шарля и, облокотившись на стол, жевал сигару и болтал, а Шарль, глядя ему в лицо, упорно думал, что это вот и есть тот самый человек, которого она любила. И казалось Шарлю, будто что-то от Эммы передалось Родольфу. В этом было какое-то колдовство. Шарлю хотелось сейчас быть этим человеком.»

«- Я на вас не сержусь, - сказал он.
Родольф окаменел. А Шарль, обхватив голову руками, повторил слабым голосом, голосом человека, свыкшегося со своей безысходной душевной болью:
- Нет, я на вас больше не сержусь!
И тут он первый раз в жизни прибегнул к высокому слогу:
- Это игра судьбы!»