Я не знаю, кто его написал, но знаю точно, что не я. Все, кому интересен Призрак Оперы, все, что с ним свяазно, прошу, наслаждайтесь. Своеобразное продолжение.

"Эрик - Призрак Оперы,
или Частная Жизнь Жизели".

«Я ещё не хочу умирать… Не так сразу…»
Гастон Леру. «Призрак Оперы».

«Чем меньше увидишь, тем больше можешь вообразить…
Иногда, - прибавил он, - лучше вовсе не видеть».
Питер Акройд. «Чаттертон».
ГЛАВА 1.

… и так прошли три недели, и ещё, и ещё много недель, а он не умер, хотя, не желая сразу умирать, жить он тоже не хотел: просто не было сил…
У него не было сил, чтобы жить, но их не хватало и для того, чтобы умереть… Иногда для этого недостаточно просто нежелания жить, нужно ещё стремление умереть, особенно если твоё тело противится смерти, по-животному иррационально, отличаясь большей, чем полагается добропорядочному человеческому индивидууму, живучестью.
О нет, добропорядочным он не был, как, по-видимому, не был и просто человеческим индивидуумом… Он был «монстром», «чудовищем» - или чем там ещё его называли?
Целая вереница оскорбительных, грубых, жестоких названий, на которые не скупились окружающие… Кто бы его ни окружал… Удивительно легко слетали эти жалящие, как раскаленные угли, слова. Обжигающие… Он получал их «за просто так», только за то, что был не таким, как они.
Они все…
Ничто не могло компенсировать его внешность, его проклятую оболочку, заставить забыть о ней. Она лишала его права на нормальное человеческое отношение, и это не обсуждалось. Это казалось всем вполне естественным, это ставило его вне принятых между людьми норм поведения, с ним можно было поступать так, как цивилизованные воспитанные люди никогда бы не позволили себе поступить с «нормальным» человеком. Его судили по другим, гораздо более жестким, меркам.
И какими бы талантами и достоинствами он не обладал, они ничего не значили рядом с его лицом. Лицо его – подписанный приговор, не подлежащий обжалованию. Наказание за необъявленную вину, и никому не интересно разбираться, в чем она.
И так всегда было, даже для тех, кто знал его лучше других.
Как мало их, знающих его. За всю его жизнь их набралось всего ничего. Чтобы всех пересчитать пальцев на руках было чересчур много. Даже на одной руке - хватало в избытке…
Вообще, они оказались лишними для него. Пальцы, он подразумевал.
Его длинные, тонкие пальцы: просто кости, покрытые слоем кожи мертвенного оттенка. Изумительный инструмент, хорошо послуживший ему: звуки его музыки, линии рисунков и чертежей – застывшая музыка архитектуры, фантазии, организующие пространство, преобразующие бесформенный хаос в гармонию формы… недостижимой для него самого. Волшебные ключи, открывающие… нет, не ключи – отмычки. Ловкие, искусные: он открывал всё, что хотел. Всё – кроме самого желанного, без чего, как оказалось, всё остальное не могло сохранить смысл.
Его пальцы так и не смогли достучаться до сердца женщины.

Впрочем, это больше никоим образом его не задевало… не правда ли?
Да и как может такая суетная вещь волновать человека, который безнадежно мертв… по крайней мере, наполовину… или больше? Нет, конечно, больше. Интересно высчитать в процентах, какая часть его души мертва… возможно, как-нибудь на досуге он этим и займется. Непонятно только, для чего это ему может понадобиться. И так хорошо. Но особенно непонятно, как он ухитряется жить с таким скудным процентом души… и зачем? Чего ради?
Но лучше не задумываться над этим. Благословенный инстинкт самосохранения наглухо заблокировал некоторые участки мозга, совершенно бесполезные сейчас. Как нервы – они словно перестают реагировать на боль, если боль чересчур сильна, непереносима: в медицинских терминах это называется шок. В первые моменты после очень сильной травмы не чувствуешь боли. Он хорошо это знал. Испытал на своей шкуре: чего-чего, а травм в его жизни было предостаточно.
Состояние шока имеет свои преимущества, но, похоже, его инстинкт самосохранения на этот раз перестарался. Дело, видимо, в том, что он у него очень развит, натренирован. Иначе он бы не выжил в своей кошмарной жизни. Но этот шок всё не проходит; теперь он так и живет, исключительно по привычке. Привык, знаете ли, давно живу, вот и вошло в привычку – двигаться, ходить, даже разговаривать. Всё это необязательно, но что он может поделать?
Вокруг него пустота, а пустота всегда чем-нибудь заполняется, природа не терпит пустоты. Внешняя пустота заполняется механическими движениями, щемящая, тоскливая, тупая пустота внутри него не заполнена ничем. Может быть, теперь под его маской нет ничего, маска теперь - полая оболочка, лишенная теплой сердцевины содранная кожура, бесполезная высохшая скорлупка, хрупкая опустевшая раковина: хрустящий под ногами мусор, пригоршня праха.
Боль была лучше, когда была боль, он знал, что ещё жив. Теперь, когда боль прошла, притупилась, он не в силах сказать определенно, жив он или мертв, и это самое отвратительное. Живой мертвец. Теперь он, наконец-то, стал соответствовать той внешности, которой его одарила природа, или наказал Бог… и он не знает, за что. Одарила… Как издевательски это звучит, как бы он хотел избавиться от этого подарка. Дары Богов… «Не следует бежать от даров Бога», - так любит повторять Аслан. Куда от них убежишь… Дары подобного рода возвращают только смерти, для последующей передачи дарителям. Но он не смог.
Ослепительный взрыв, в небо медленно, величественно, тяжеловесно взмывают обломки, толстые каменные стены оседают внутрь, вслед за проваливающимся Аполлоном, вздымающим свою лиру в тщетной попытке вырваться, взмыть в небо, вернуться к себе, на свой Олимп.
Но Олимп недосягаем для таких, как он… закованных в жесткий камень, или заточенных в страшную плоть.
Потом обломки падают на землю, они падают ещё медленнее, чем взлетали в воздух, потом оседает пыль и затихает грохот, и наступает тишина…
Роскошная, величественная гробница – руины парижской Гранд Опера, грандиозное надгробие в новейшем стиле, на зависть ветхим египетским фараонам, прячущим свои иссохшие лица за золотыми масками, так же, как и он. Он отказался от него, но не жалеет об этом. В этом не было смысла, как не было его ни в чем, потому что она не полюбила его, нет, она его не любила. Всё одинаково бессмысленно – и жизнь, и смерть… так зачем они ему. Раз ему равно не нужна своя смерть и своя жизнь, зачем ему чужие жизни, хотя ему и не составляет труда взять их. Это так легко – как прыжок кузнечика. Кузнечик пружинисто отталкивается от опоры, берет высоту и исчезает, и вместе с ним исчезает всё… бронзовый кузнечик, изящная безделушка… Но без любви всё теряет смысл. Купить любовь ценой смерти нельзя. Стоит ли поднимать такой шум.
Как ему всё надоело…
Кстати, возьмем, к примеру, Аслана…
Аслан проявляет необычайную бдительность, сказывается профессиональная закалка. Дарога не оставляет его своим вниманием, крутится, наблюдает за его жизнью. Жизнью Эрика, бывшего Призрака Оперы, его призрачной жизнью… сколько их у него? Не дай Бог – штук девять, как у кошек. Ну, несколько явно уже израсходовано, слава тебе… Сколько же может эта мука продолжаться, право… надоело, устал… осточертело всё…
Так вернемся к дароге… Что ж, он имеет право на свои принципы, какими бы странными они ни казались. Дарога серьезно полагает, что оказал ему любезность, не оставив в покое.
Нашел, теребил, уговаривал, тормошил… Заставлял пить настойки. Стоял над душой, требуя, чтобы он их составлял. Следил, чуть ли не по часам, чтоб принимал.
Ему в тот момент было вообще всё равно, он был как автомат его собственного изготовления. Вложил программу, нажал кнопки – и пошло.
В своё время он сделал их немало: искусно изготовленных кукол, неотличимых от своих живых прототипов, фальшивых людей, людей-обманок, с внешностью и повадками человека и темной пустотой внутри…
Создатель изготовил человека по своему образу и подобию. Чтобы понять, как работает тот или иной механизм, лучше всего разъять его на составные части и изучить детали, их расположение и сочленение. Возможно, он пытался уподобить себя Создателю? В любом случае, он так и не понял, почему он такой. Манекены выполняли всё, что он хотел. Люди тоже… он умел заставлять их… но не всегда… И, может быть, теперь его собственный манекен незаметно подменил его самого, а Аслан не понял, не разобрался…
Зачем?.. Зачем говорил всё время, убеждал, разубеждал… Он его почти не слышал, а Аслан всё говорил, говорил… монотонно, обыденно, по-житейски рассудительно… Проходит всё, пройдет и это… пройдет… И есть заставлял, насильно, фактически. Зачем?..
Маятник колебался между жизнью и смертью. Его достаточно было только легонько подтолкнуть.
Надо было подтолкнуть его в сторону смерти, Аслан. Это было бы милосерднее. Ты ошибся, Аслан.