Моя любимая, моя вечная Яковлева три года боролась со мной: учила меня общаться и не бояться собственной искренности. Однажды это пришло ко мне. Настигло где-то в середине совместной работы надо мной; я тогда пребывала в чувствах - как мне казалось, взаимных - и я писала, не скупясь на слова и метафоры, обо всех падениях берлинских стен и разрушении мира внутри меня, о моем житье-бытье на пороховой бочке, не имея иных способов самовыражаться.
Потом я перестала писать, перешла к страданиям и выворачиванию всего вслух. Не по одному десятку раз, монотонно, используя одни и те же словесные конструкции.
А после со мной случился Петербург, и я встретила Аню (как теперь понимаю, встреча была роковой, но для меня неуместной). По старой привычке я продолжала говорить, рассказывать новому человеку о моей жизни до нашей встречи, вновь разжигая до сих пор неутихшие страсти. И в ответ не слышала ничего привычного. Не Аня в этом виновата - у нее математический склад ума, у меня - гуманитарный: чтобы осознать, мне надо проговорить. За год в Петербурге я разучилась говорить.
И когда наступило сегодня, и мы все с той же вечной, любимой моей Яковлевой пришли в гости к нашей учительнице по акушерству, которая прощала мне постоянное клевание носом после дежурства, неожиданную неявку на экзамен и пропущенные последующие две недели учебы без объяснения причин своего поведения, и даже государственную практику, запомнившуюся мне сигаретным туманом и внутренним сметением, я не смогла обнять ее на прощание и сказать "спасибо".
Страшно - любить, но не уметь рассказать о своих чувствах.