Во имя Единственного Бога!
Я увидел себя, своё тело. Голова моя опустилась подбородком на грудь, и мой обнажённый торс и ноги оказались перед моим взглядом. Спокойствие, странное в такой ситуации, снизошло на меня при виде собственной плоти, обречённой на гибель. «О чём волноваться, если никак не можешь себе помочь?» К этому моменту мне уже удалось простить окружавших распятие людей, по крайней мере, настолько, чтобы интерес к ним отодвинулся на весьма и весьма удалённый план. Даже гул толпы звучал теперь как будто бы за стеной, а здесь, в стенах храма (не я ли называл тело храмом?) было тихо, и становилось величественнее и величественнее. Последней мыслью было - простить своей плоти её грядущую смерть. Ведь это - моё тело, более близкое и знакомое мне, чем все те люди, что ликовали, присутствуя при моей казни. И, значит, простив их, я должен с большой лёгкостью простить и своё тело; - простить ему то, что не выполнило всех своих обещаний, не раскрыло и малой доли возможностей, заложенных в меня Богом, Творцом моим. И вот теперь это тело должно уйти, ибо, в угоду желанию большинства, контроль мой над ним был грубо прерван: разведённые руки закреплены по сторонам, и не в моей воле даже прикрыть ими свою наготу (а как сильно желание это в сынах Адама!). Боль, надоев, ушла, а с ней и последние мысли о том, как спасти своё тело. В тишине, свободный от телодвижений, от звуков и мыслей, уронив голову, я принялся просто смотреть на свои ноги - и они начали с огромной скоростью уходить от меня, вытягиваясь, куда-то вниз, в бездну, - оставаясь в то же время на месте: я продолжал чётко видеть землю в нескольких метрах подо мной, у основанья креста. Казалось, что мир стал бешено расширяться и застыл одновременно, - и там, в этой бездне, глубиной с мои ноги, я увидел огромное количество людей, гораздо больше, чем только что видел вокруг.
Их было больше даже, чем звёзд на небе в самую ясную ночь. Толпы, мириады, они приходили ко мне, припадали к моим ногам, желая поведать мне о своей боли, или сравнить свою боль с моей. И каждого из них я видел в отдельности, видел и понимал его душу, видел, понимал и любил его со всей его жизнью. И многие молились во имя моё, и поклонялись мне, как Господу Богу, что причиняло мне боль невыносимую. Господи! Доселе Ты был в сердце моём, теперь же я искал знамений Твоих - и не находил их; искал губами вина, а находил уксус; искал слова Твоего, а находил молчание; искал выход, но оставался один - удерживать миллиарды заблудших, жаждущих моей крови в обмен на ненужные мне ритуалы и славословия. В этот страшный миг мне впервые открылась - как поздно дана была она мне! - ещё одна Твоя ипостась, о, Единый Творец мой: Твоё одиночество. Разум мой человеческий был, наверное, не в силах вынести этого последнего Твоего дара; белая пелена непонимания затмила в моём сознании всё. Не помню, как я поднял голову, но вдруг увидел перед собой безмерно красивые облака, озарённые солнечным светом, медленно плывущие по голубому небу, и воскричал: - «Или, Или, Лама савафхани!»