И все-таки это должно было рано или поздно случиться, и это случилось, причем не походило на преступление, даже на запретное приключение: зона "В", седьмой этаж, аспирантское общежитие филологического факультета, блок из двух комнатух, но с одним душем и одним сортиром, осенние сумерки, бутылка коньяка, и не суть важно, как я там оказался - по старой привычке, должно быть, ибо никто в тот вечер не стал бы утверждать, что я был чрезмерно трезв. Она располагала крестьянской чухонской внешностью, светленькая в желтизну, с простым круглым миловидным лицом, с широким низковатым тазом, приветливая и пьющая, и не прошло и полбутылки, как мы были в постели.
При всей вольности тогдашних нравов университетских общежитий, и зная мужскую молву о легендарной сексуальной свободе жительниц Скандинавского полуострова - золотое доспидовое время, но это вырвалось к слову, - я был удивлен все же скорости этого контакта, ведь знакомы мы до того не были и пяти минут. По-видимому, все дело было в моем шарме; это бесхитростное соображение и нетребовательный жар мимолетного соединения, ее половая предупредительность без этого нашего самоуничижения или гордыни, так - добродушное гостеприимство плоти, - все вместе не позволило мне тут же оценить - что именно со мной произошло. Лишь допивая коньяк, я спохватился, что ступил-таки на заветную дорогу, но сколь ни понуждал себя - ничего необыкновенного в случившемся не находил. Не знаю, может быть, всякий, страстно мечтая попасть туда, куда ведет, как кажется, опасный, крутой и прекрасный путь, и слишком долго предвкушая миг, когда заветная дверь скрипнет и приоткроется, пожинает разочарование, - предвкушение всегда слаще свершения; или для натуры импульсивной слишком долгая подготовка всегда чревата лишь рутиной; к тому ж тот факт, что сошлись мы так по-свойски, что она живет в общежитии точно так же, как многие мои знакомые из Финляндии, пишет диссертацию по Шукшину и говорит по-русски почти без ошибок, тоже расхолодил меня и ввел в заблуждение, ведь и Финляндия, и общежитие были, как ни крути, когда-то частями моей империи; так или иначе - в тот первый вечер я был почти разочарован, и ничто меня не толкнуло, ничто не подсказало, что самые роковые пути имеют свойство открываться самым будничным образом, заманивая исподволь - так втягиваются в ремесло и в преступление, в любовь или в болезнь, о которой потом никто не заключит - излечима ли, и которая в лучшем случае закончится не смертью, но ее репетицией...
Мы стали видеться время от времени. Конечно, мне льстило, что наконец-то у меня - своя иностранка, как и было положено в богемном кругу, где я тогда отирался...
По мере того как встречи наши делались все более обязательными, я кое-что выяснял о ней и понял наконец, к немалому удивлению, что у нее никого нет - ни жениха в Хельсинки, ни любовника в финляндском посольстве, но что больше всего поражало воображение, так это то, что, по всей вероятности, молодые женщины на Западе точно так, как и в нашей простецкой стране, не прочь выйти замуж. Во мне стала зреть смутная мысль - не сознательный план, не более или менее отчетливая перспектива, но некий светящийся образ, зреть с той нежной медлительностью, с какой зреют только самые баснословные идеи, набухая подспудно, а вовсе не приходя во сне, как любят обманывать шарлатаны доверчивую публику, - идеи, которым суждено перевернуть жизнь человека, а иногда и всего человечества, - короче говоря, мне пришло в голову, что жениться на ней - мог я, но этого не надо было говорить вслух, чтобы не сглазить. Если б это произошло - надо ли пояснять, что могло бы случиться: мы с ней садимся в поезд под названием "Толстой", как в кино, пересекаем границу, а там уж Бог ведает, что стряслось бы - удар, взрыв, озарение, и я оказался бы в западном потустороннем мире, о котором мы все знали так же много легенд, как о рае и аде, но которые при всем желании не подлежали проверке в этой нашей грешной жизни.
Я легкомысленно верил, что с ее помощью удалось бы преодолеть все политико-бюрократические запреты и преграды - получалось же это у некоторых, неизвестно, правда, какой ценой, - раз уж она так склонна к замужеству, и дело оставалось за малым - убедить ее, что замуж она хочет именно за меня. Сделать я мог это только одним способом - убедив самого себя, что не могу без нее жить, это не всегда просто, но в данном случае все сходилось как раз наилучшим образом - одно к одному.
Здесь важно, что при всей ограниченности средств - по западным меркам, конечно, - она чувствовала себя, как в те годы и любая иностранка в Москве, более или менее - феей, ведь она располагала знанием высшего порядка, какого у всех нас, как персонажей смертных, быть не могло, возможностью общения с иными силами и иными мирами - скажем, способностью проникновения в западные посольства, за что любого на месте поразил бы гром, связью с заграницей по международному телефону, за что неосторожного тоже могли покарать нездешние силы, наконец, обладая волшебными вполне бумажного вида конвертируемыми финскими марками, которые мне и держать-то в руках в темноте было опасно, она могла войти в валютный магазин или валютный бар, непринужденно, как я в аптеку. По-видимому, на каком-то этапе отношений каждой даме свойственно стремиться быть для любовника волшебницей, щедро и лукаво приподнося свои дары, - вот только в век тотальной демистификации секса для этого все меньше возможностей, - каково ж было обрести фееричность для такой простоватой финской девушки, причем очень дешево, всего как приложение к советской въездной визе. Здесь есть, конечно, тонкость, феи помогают лишь сказочным героям, пусть и дуракам, но как раз в те годы этот вопрос для меня не стоял на повестке дня; был молодым непечатающимся писателем, что в российском климате и пространстве являлось испытанным эвфемизмом героичности, тем более ей внятным, что была она литературоведом-русистом. И еще одно: часто ночуя у нее в общежитии, посещая вечеринки, что устраивала ее землячка и коллега, рыжая жердь с лицом реликтового пресмыкающегося, - на этом фоне моя подруга была верхом женского совершенства, - я подвергался известному риску, не только нарушая довольно строгий режим, но нарушая его путем контакта с иностранкой, и эти два порознь простительных греха, перемножившись, и впрямь могли привести к неприятностям, скажем - меня могли запросто вышибить из редакции журнальчика, где я тогда подвизался, - и подчас я ненароком понижал голос, ища глазами неведомые микрофоны, - и это тоже бесспорно работало на мой романтический имидж, коли ради возлюбленной я иду на постоянный риск. Все делало наши ночи только страстнее.
С другой стороны, и я сам, поначалу ничего особенного в ней не обнаружив, мало-помалу стал искренним образом убеждаться, что эта обыкновенная девушка, выпивоха и хохотушка, правда, весьма прилежная стажерка, все множившая карточки с наблюдениями над языком и стилем своего деревенского объекта, скрывает в себе и впрямь что-то необычное. Роль здесь играли прежде другого мелочи: ее акцент, и нежданная наивность в некоторых советских очевидных реалиях, и мелкие вещицы, до тех пор невиданные мною, и приемы макияжа, и вовсе уж диковинные тампексы, которые в случае крайней нужды можно вытащить изнутри, потянув за веревочку. Конечно, именно пустяки волнуют влюбленного - даже если его избранница простая смертная, но тут было другое, ведь я имел дело... с потусторонним. Теперь всякий раз, когда она открывала мне навстречу свое щедрое лоно, я испытывал немалый трепет не столько эротического, сколько мистического порядка, как если бы, веруя, приближался к Иерусалимскому храму. Только любящий экстатически воспринимает женщину, как если бы именно из ее чрева он появился на свет Божий; я же, проникая в нее, лишь предчувствовал, что могу таким способом нащупать путь - в неведомое и запредельное, не назад - вперед; что ж тут странного - ведь чем дальше, тем вернее слияние с ней сулило не проникновение лишь обратно в лоно, но попадание прямо - в мир иной... Прошло месяца два, о браке не было ни слова, но теперь всякое утро, если я не ночевал у нее, я получал телефонный звонок, а через три дня на четвертый - какое-нибудь свидетельство ее внимания, какие по тому времени могли вывалиться только из феиного рукава: скажем, посмертный двухтомник Шукшина, мне, в общем-то, ненужный, но купленный за валюту в ихнем волшебном магазине, или великолепный альбом Миро, - о Миро я и не слыхал прежде, - вывезенный не иначе как из книжного "Стокмана", что возле хельсинкского вокзала, - впрочем, о существовании такого заведения я узнал лишь много лет спустя.
Самые трогательные вечера мы наладились проводить в дальнем углу кафе "Националь", которое в разное время сыграло важную роль в жизни определенной части московских обитателей разных поколений - и в моей когда-то. Ни она, ни я богаты не были, но ведь и "Националь" в те годы был дешев, червонец - ужин на двоих, на двадцать же рублей можно было наесться икрой под шампанское. Но для проникновения внутрь кафе, если на улице стояла очередь у дверей, а стояла она всегда, даже по понедельникам, приходилось применять особую тактику: подружка моя отправлялась через гостиничный вход с финляндским паспортом наперевес, объясняла швейцару, что она - переводчица, ведь гостиничной карточки и у нее не было, сквозила по второму этажу мимо ресторанного зала с балалаечниками и валютного бара, спускалась по другой лестнице в холл, а там уж обрабатывала другого привратника - но не с улицы, а изнутри; наконец дверь приоткрывалась, в узкую щель, под его плечом, на котором некогда красовались погоны, смененные ныне на золотые лампасы на штанах, я просачивался внутрь меж пронырливых проституток и бодрых молодых людей, у которых, увы, не было волшебной помощницы, а уж найти место в зале можно было всегда - в кафе осуществлялась негласная фильтрация клиентов, хоть свободных мест было достаточно и по субботам, но посторонний, не ведающий здешних порядков, мог очутиться в "Национале" только чудом.
Счастливое совместное преодоление препятствий сближает больше, чем еда, какой нам всегда не хватало в общежитии, чем армянский коньяк, который мы, смакуя, отглатывали, глядя в глаза друг другу. И может быть, именно такие минуты и оседают накрепко в памяти, тогда как все остальное - лишь приблизительная реконструкция...
Впрочем, эта вечерняя идиллия всегда омрачалась, делалась хрупкой, едва мы вспоминали, что не знаем, сможем ли быть вместе этой ночью. После одиннадцати вечера ее зона "В" особенно тщательно охранялась, привратники, как ни странно, были неподкупны, но кое-кто, узнавая нас, ленился спрашивать у меня пропуск, принимая за постояльца, а иногда удавалось попасть к ней в постель черной лестницей, ведущей из подвала, куда по неряшливости забыли запереть дверь; хуже всего бывало как раз в конце недели, когда на вахту заступали члены оперативного студенческого отряда, комсомольские ломоносовы, со сладострастием бросающиеся на жертву стаей. Неумолимы они были, как сам железный Феликс, благо лишь считались добровольными помощниками милиции, являясь на деле, конечно же, подручными КГБ. Их-то приходилось избегать пуще всего, ведь по молодому неутоленному рвению они могли нас выследить и установить за ее комнатой особое наблюдение, - и было в этой неопределенности тоже что-то сладкое - от прощания, и все придавало нашей нежности щемящий привкус неверности и разлуки.

Что-то растревожили воспоминания, даже во рту пересохло - пойду-ка чайку откушаю и бутербродик с языком.