Ермий пришёл в свою пустыню и
удивился, увидав в той расщелине, где он стоял, гнездо воронов. Жители
деревни говорили ему, что они отпугивали этих птиц, но они не оставляют
скалы.
- Это так и должно быть, - ответил им Ермий. - Не мешайте им вить свои
гнёзда. Птицы должны жить в скале, а человек должен служить человеку. У вас
много забот; я хочу помогать вам. Хил я, но стану делать по силам. Доверьте
мне ваших коз, я буду их выгонять и пасти, а когда возвращусь с стадом, вы
дайте мне тогда хлеба и сыра.
Жители согласились, и Ермий начал гонять козье стадо и учить на свободе
детей поселян. А когда всё село засыпало, он выходил, садился на холм и
обращал свои глаза в сторону Дамаска, где он узнал Памфалона. Старец теперь
любил думать о добром Памфалоне, и всякий раз, когда Ермий переносился
мыслью в Дамаск, мнилось ему, что он будто видит, как скоморох бежит по
улицам с своей Акрой и на лбу у него медный венец, но с этим венцом
заводилося чудное дело: день ото дня этот венец все становился ярче и ярче,
и, наконец, в одну ночь он так засиял, что у Ермия не хватило силы смотреть
на него. Старик в изумлении закрыл даже рукою глаза, но блеск проникает
отовсюду. И сквозь опущенные веки Ермий видит, что скоморох не только сияет,
но воздымается вверх всё выше и выше - взлетает от земли на воздух и несётся
прямо к пылающей алой заре.
Куда он несётся! Он испепелится, он там сгорит. Ермий рванулся за
Памфалоном, чтобы удержать его или чтобы по крайней мере с ним не
расстаться, но в жарком рассвете зари между ними вдруг стала преграда... Это
как бы частокол или решётка, в которой каждая жердь одна с другою не схожи.
Ермий видит, что это какие-то знаки, - во весь небосклон большими еврейскими
литерами словно углём и сажей напачкано слово: "самомненье".
"Тут мой предел!" - подумал Ермий и остановился, но Памфалон взял свою
скоморошью епанчу, махнул ею и враз стер это слово на всём огромном
пространстве, и Ермий тотчас увидал себя в несказанном свете и почувствовал,
что он летит на высоте, держась рука за руку с Памфалоном, и оба беседуют.
- Как ты мог стереть грех моей жизни? - спросил Памфалона на полёте
Ермий.
А Памфалон ему отвечал:
- Я не знаю, как я это сделал: я только видел, что ты затруднялся, а я
захотел тебе пособить, как умел. Я всегда всё так делал, пока был на земле,
и с этим иду я теперь в другую обитель.
Дальнейших речей их не слышал уже списатель сказанья. Прохладное облако
густою тенью застлало дальнейший их след от земли, и с румяной зарею заката
вместе слились их отшедшие души.