А насчет веры, - начал он, улыбнувшись (видимо не желая так оставлять
Рогожина) и кроме того оживляясь под впечатлением одного внезапного
воспоминания, - насчет веры я, на прошлой неделе, в два дня четыре разные
встречи имел. Утром ехал по одной новой железной дороге и часа четыре с
одним С-м в вагоне проговорил, тут же и познакомился. Я еще прежде о нем
много слыхивал, и между прочим, как об атеисте. Он человек действительно
очень ученый, и я обрадовался, что с настоящим ученым буду говорить. Сверх
того, он на редкость хорошо воспитанный человек, так что со мной говорил
совершенно как с ровным себе, по познаниям и по понятиям. В бога он не
верует. Одно только меня поразило: что он вовсе как будто не про то говорил,
во все время, и потому именно поразило, что и прежде, сколько я ни
встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, все мне казалось,
что и говорят они, и в книгах пишут совсем будто не про то, хотя с виду и
кажется, что про то. Я это ему тогда же и высказал, но, должно быть, неясно,
или не умел выразить, потому что он: ничего не понял... Вечером я
остановился в уездной гостинице переночевать, и в ней только что одно
убийство случилось, в прошлую ночь, так что все об этом говорили, когда я
приехал. Два крестьянина, и в летах, и не пьяные, и знавшие уже давно друг
друга, приятели, напились чаю и хотели вместе в одной каморке, ложиться
спать. Но один у другого подглядел, в последние два дня, часы, серебряные,
на бисерном желтом снурке, которых, видно, не знал у него прежде. Этот
человек был не вор, был даже честный, и, по крестьянскому быту, совсем не
бедный. Но ему до того понравились эти часы и да того соблазнили его, что он
наконец не выдержал: взял нож и, когда приятель отвернулся, подошел к нему
осторожно сзади, наметился, возвел глаза к небу, перекрестился и, проговорив
про себя с горькою молитвой: "Господи, прости ради Христа!" - зарезал
приятеля с одного раза, как барана, и вынул у него часы.
Рогожин покатился со смеху. Он хохотал так, как будто был в каком-то
припадке. Даже странно было смотреть на этот смех после такого мрачного
недавнего настроения.
- Вот это я люблю! Нет, вот это лучше всего! - выкрикивал он
конвульсивно, чуть не задыхаясь: - один совсем в бога не верует, а другой уж
до того верует, что и людей режет по молитве... Нет, этого, брат-князь, не
выдумаешь! Ха-ха-ха! Нет, это лучше всего!..
- На утро я вышел по городу побродить, - продолжал князь, лишь только
приостановился Рогожин, хотя смех все еще судорожно и припадочно вздрагивал
на его губах, - вижу, шатается по деревянному тротуару пьяный солдат, в
совершенно растерзанном виде. Подходит ко мне: "купи, барин, крест
серебряный всего за двугривенный отдаю; серебряный!" Вижу в руке у него
крест и, должно быть, только что снял с себя, на голубой, крепко заношенной
ленточке, но только настоящий оловянный с первого взгляда видно, большого
размера, осьмиконечный полного византийского рисунка. Я вынул двугривенный и
отдал ему, а крест тут же на себя надел, - и по лицу его видно было, как он
доволен, что надул глупого барина, и тотчас же отправился свой крест
пропивать, уж это без сомнения. Я, брат, тогда под самым сильным
впечатлением был всего того, что так и хлынуло на меня на Руси; ничего-то я
в ней прежде не понимал, точно бессловесный рос, и как-то фантастически
вспоминал о ней в эти пять лет за границей. Вот иду я да и думаю: нет, этого
христопродавца подожду еще осуждать. Бог ведь знает, что в этих пьяных и
слабых сердцах заключается. Чрез час, возвращаясь в гостиницу, наткнулся на
бабу с грудным ребенком. Баба еще молодая, ребенку недель шесть будет.
Ребенок ей и улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от своего рождения.
Смотрю, она так набожно, набожно вдруг перекрестилась. "Что ты, говорю,
молодка?" (Я ведь тогда все расспрашивал.) "А вот", говорит: "точно так, как
бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку
заприметит, такая же точно бывает и у бога радость, всякий раз, когда он с
неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву
становится". Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую,
такую тонкую и истинно-религиозную мысль, такую мысль, в которой вся
сущность христианства разом выразилась, то-есть все понятие о боге, как о
нашем родном отце и о радости бога на человека, как отца на свое родное дитя
- главнейшая мысль Христова! Простая баба! Правда, мать... и, кто знает,
может, эта баба женой тому же солдату была.