В темноте ничего не было видно. Август все-таки… Дом был крошечный - бывший домик лесничего стоял он на окраине леса, зато был свой, и была баня. Кириллов сидел за столом пил спитой чай из стакана в помятом подстаканнике, заедая это вареным яйцом. Он всматривался в темную стену деревьев и жевал свой ужин. В соседней комнате спала на его кровати девушка. Он ее нашел в овраге, куда собирался выбросить помойку… Сначала он подумал, что это труп. Потом услышал всхлипы и помог ей выбраться. Кое-как ее согрел. Налил самогона, хотел растереть спиртом, но девушка так страшно на него посмотрела, что даже рука не поднялась к ней прикоснуться… Теперь - иш вон сопит! Он пошарил под столом и достал самогон – налил себе в освободившийся от чая стакан и залпом выпил. Потом рухнул на диван и уснул.

Звали ее Любой. Мать умерла. Она с отцом ехала к тетке в деревню и… как обычно – работники ножа. Отца убили… лошадь понесла… догнали… синяки до сих пор не сошли… как обычно. Он не стал ей сначала говорить, что той деревни, куда она направлялась, уже давно нет – всю выжгли…

Конечно, приятно, когда приходишь, а тебе ставят на стол не вареное яйцо, а горячую дымящуюся кашу или картошки с грибным пирогом, а иногда и мяса или потрошки... Когда по углам не висит паутина и даже зеркало протерто. Бобылем жил, пригрел вот теперь – помощницу. На вид он бы ей дал шестнадцать, но оказалось было все 20 - в том овраге нашел ее паспорт. Маленькая, пухленькая, волосы каштановые, личико серьезное, глаза серые как лед… Георгий мотнул головой, что бы вытрясти мысли о Любе. Что еще за бред! Завтра же пристроит ее куда-нибудь. И перед товарищами стыдно… Завтра… И он снова вспомнил кашу и пушистые каштановые пряди…

Однажды он сильно выпил. Приковылял к себе в «лес», на пороге споткнулся и больно ушибся лбом о ручку двери. Почему-то от этого его взяла страшная злоба, особенно, когда увидел перед собой Любкино испуганное лицо, край ее овчиной куцовейки и дрожащую коптящую свечу в ее лапке.

- Что уставилась!- ему стало еще противнее от собственного сиплого пьяного баса, срывавшегося на фальцет, - что стоишь как полено! Отворяй!
- Георгий Петрович, вы ударились? Я вам помогу… - она протянула свободную руку что бы помочь ему войти.
- Что ты лезешь! – он резко рванул дверь так, что Любка отскочила как ошпаренная кошка вглубь пристройки, - иди в дом!
На лице Любки изобразился отчаянный ужас. Она как была со свечой бросилась в комнату… Он долго и шумно разувался, чувствуя, как за правым ухом пульсирует жила. Кураж не пропал, а от ее выражения ужаса стало еще противней за себя и захотелось бузить еще. Он вошел в комнату. Любки там не было. Он уселся за круглый стол, так грохнув венским стулом, что у самого зазвенело в ушах.
- Ну и где мой ужин! – он раздул ноздри и покраснел.
В спальне из-за комода появилась тень, а потом робко замаячила на пороге ее фигурка. Она поставила перед ним горшок с кашей и кувшин молока, стараясь не подходить близко…
- Это что? – он ткнул пальцем в кувшин.
- Молоко, - прошелестела она.
- Ты что? Озверела! Какое молоко! Упала ты, девка, с печи что ли?! (тут он крепко выругался) И кулаком саданул по кувшину, разметав по комнате белые брызги.
Потом вскочил и уселся на крякнувший диван. Три минуты он молча сопел и смотрел, как Любка, сгорбив маленькие круглые плечи в куцовейке, стоя на коленях, собирает осколки и шлепает тряпкой по молочной луже. Она быстро убрала результат его пьяного гнева, и поспешно нырнула в спальню… Он еще посидел на диване, потом поднялся и тоже побрел в спальню. Уголок с ее кроватью был отделен занавеской. Судя по звукам, Любка там плакала. Он отвернулся и побрел обратно к столу. Каша остыла и пахла салом. Свеча догорела. Он плюнул и достал из-под стола еще самогона. Выпив один за другим два стакана в кромешной темноте, он начал отключаться. Шатаясь, побрел к себе на кровать. Комната была освещена луной. И тут его помутневший взгляд уперся в Любкину занавеску…Кураж и ссадина на лбу снова стали себя проявлять. Он проковылял к ней и отдернул ткань. Любка сидела с мокрым лицом в дальнем углу и смотрела как подбитый хорек на пса. Георгий обдал ее сивушным дыханием и протянул руку.
- Мягонькая…
Она посмотрела на него как тогда, в августе, вызверилась вся. Трясущимися руками, не издавая не звука и не сводя с него затравленного взгляда, стала рвать с себя кофту и открыла его пьяному взгляду край рубашки, голое плечо, грудь, блеснула на ее шее цепочка нательного крестика. Что-то ударило у Георгия в виске, он уже не видел Любку, словно потонул в ее злобном взгляде, и как в дешевой пьесе про бедняцкую жизнь, схватился за голову и стал медленно отходить. Даже когда Георгий рухнул плашмя на свою кровать, Любкины глаза сверлили его пьяную совесть.

Утро наступило. С утром наступило и похмелье. С утром же наступили и всепрожигающий стыд, и страх. Георгий поднялся и обвел взглядом комнатку. Любки не было. На столе он нашел горячую кашу, стакан водки и рассол. Он закрыл глаза, и, казалось, умер стоя. Потом он снова ожил и, осушив стакан, жадно выпил кринку рассола. Сразу стало легче. Больше расковыряв кашу, чем съев, встал из-за стола немного помятым, но все-таки новым человеком. Жаль, что, то же самое он не мог сказать про совесть. На душе скребли кошки. Слова не шли на ум, ведь надо было извиниться… Он вышел на улицу, накинув бушлат на плечи, подбрел к умывальнику. Вода в нем подернулась тонким ледком. Георгий вздохнул и стал умываться, наслаждаясь жгучим холодом… Вдруг он остановил свое плескание и уставился на Любку. Она сидела на поленнице, боком к нему и смотрела на поляну, где прыгали сороки, что-то искавшие в замерзшей траве под березой. Она повернула к нему голову в платке и подняла бровь. Бледная - бледная, и под глазами виднелись синяки от недосыпа. Все равно она была красавица. Как волшебная царевна из старой сказки. И в этой поднятой брови было что-то царственное. Георгий выпятил нижнюю губу и забегал глазами, стараясь не глядеть на нее.
-Люба… Я… - он сглотнул, - я не хотел тебя… так обидеть… я… Люба… я…
- Запахнитесь Георгий Петрович, а то простудитесь, - она говорила короткими равнодушными фразами.
-Люба! Не сердись!- он плюхнулся коленями на замерзшую грязь, - Хочешь, я уйду? Хочешь, я себя убью? Что пожелаешь, сделаю! Любонька!...
Он размазывал ободранными кулаками слезы по пшеничного цвета щетине на щеках…
-Все что хочешь!- он уже выл белугой, - Лю-у-у-ба-а-а-а..
Люба встала, обошла его сгорбленную фигуру и тихо сказала:
- Истопи баню, Георгий Петрович. Четверг сегодня.
Георгий, все еще сидя на земле, сморщил лоб и оглянулся на ее уходившую фигуру. В первых лучах солнца ее платок казался алым.

Целый день они не разговаривали. Периодически всплывали в памяти раскаленными иглами ее плечо, грудь и пронизывающий затравленный взгляд…Он нехотя помылся. Потом немного обновленный, он даже сбрил многодневную щетину и подровнял усы. Оделся в новое, и побрел в дом. На встречу ему попалась Любка с кулечком. Он остановился и смотрел, как, выпустив клубы пара, за ней затворилась дверь в баню.
Через час она вернулась, наполнив комнату влажным банным и еще каким-то пряным и трепетным запахом. Влажные волосы выбивались из-под платка, лицо было румяно и лоснилось.
Красавица….
Георгий покраснел, потому что сказал это слово вслух. Любка же снова подняла бровь и стала стряпать. Они молча поели.
-Георгий Петрович, ну и мне что ли налей?- ему показалось, что ее голос дрогнул.
Он с сомнением глянул на нее, но Любкино лицо было уверенно и строго.
Все в том же неловком молчании он налил ей самогона и себе. Они чокнулись и выпили.
-Еще давай! - она раскраснелась и спустила платок на плечи.
Он налил еще. Еще выпили. Он закусил черемшой и увидел, что Любка не отрываясь смотрит на него.
- Люба…,- голос снова стал подводить, и Георгий решил говорить шепотом,- Люба…
Она влажно посмотрела на него и, придвинув к его носу свое, пахнувшее черемшой и березовым веником лицо, поцеловала в губы. Ему показалось, что сходит с ума и, что у него останавливается сердце. Георгий медленно поднялся и отстранил Любку:
- Ты пьяная…
- Георгий, не отталкивай меня. Я не нравлюсь тебе? – она помутившимся взглядом посмотрела ему в глаза.
Он понял, что устоять не в силах. Закрыв глаза, он вздохнул, и снова открыв их, сказал:
- Я люблю тебя. Люба. Люблю…- он сжал ее плечи и крепко поцеловал.
Он не был святым, да и 28 лет…Он тонул в пряном запахе ее кожи, гладил мягкие груди, прижимался к шее. Ощущал, как ее ладони ползают по его плечам, гладят живот, подернутый белесыми волосами, сцепляются у него на пояснице. Напряженное тело, выгибающееся под ним, светящееся влажным потным блеском. Он зарывал лицо в каштановые волосы, ощущал на своей шее и плечах поцелуи, щекотал усами ее ухо.
- Мягонькая…
Любка проснулась рядом с ним. Солнышко пробивалось из-за ставней. Повернувшись на другой бок, она стала смотреть на него. Георгий спал на спине, сладко похрапывая. Широкие плечи, жилистый пресс, узкие бедра… Она погладила его щеки и белобрысые брови, очертила пальцем точеный профиль и поцеловала шершавый подбородок.

Через три дня Любка повесилась.

А Георгий сгорбился, подурнел и из прежнего богатыря превратился в 30 лет в старика. Он пил. Женился на вдове. Избил ее до смерти. Попал по этапу. Его отправили в лечебницу, он бежал. Снова был пойман. Умер от тифа.