До тех пор, пока зрелище развлекает и интригует нас, мы смотрим на всё с точки зрения иностранца. Это потому, что мы не схватили суть. Ведь то, что является существенным в традициях, или обрядах, или в правилах игры, - это вкус, который они придают жизни, это - значение жизни, которую они создают. Но как только это разгадано, ничто больше не кажется живописным и колоритным, а только весьма естественным и простым.
***
В городах человек забывает, кто он. Он превращён в свою функцию: почтальон, продавец, сосед, беспокоящий вас. Пустыня лучше всего обнаруживает, каков человек. Кто-то долго шёл после аварии с самолётом к небольшому форту Нуакшоту. Он мечтал увидеть форт среди вздымающихся миражей, рождённых его жаждой. Но там его приветствует только старый сержант, месяцами затерянный среди этих песков и растроганный втречей до слёз. И безбрежная ночь опускается, когда каждый вспоминает свою жизнь и дарит другому свои воспоминания, обнаруживающие общечеловеческое родство. Двое людей встретились и обмениваются своими подарками с достоинством послов.
***
Достаточно погубить одну только жизнь, лишь одну. Прохожие всё ещё очищали штукатурку с одежды, другие бежали куда-то, облако дыма начало рассеиваться, но жених, чудом не получивший ни единой царапины, стоял, не спуская глаз с невесты, локоть которой в позолоченной ткани он сжимал минуту назад, и теперь она превратилась в пропитанную кровью губку, массу из плоти и полотна. Опускаясь на колени, но ещё ничего не понимая, жених медленно качал головой и только бормотал: "Как странно!" Он не мог признать свою подружку в этом распластанном куске. Отчаяние не спешило в сердце юноши. В течение ещё одной томительной секунды, ошеломлённый этим "похищением", он искал вокруг себя лёгкую знакомую фигурку, словно она могла существовать.
Но не осталось ничего, кроме комка грязи... Исчезло всё, ничего не сохранилось от того хрупкого позолоченного существа! И пока из горла жениха не хлынул крик, какой-то странно растянутый и долгий, он успел понять, что любил не эти губы, а их недовольную гримасу, их улыбку. Не эти глаза, а их взгляд. Не эту грудь, а лёгкий запах моря, исходящий от неё. У него хватило времени обнаружить теперь, наконец, причину душевных страданий, которые любовь, возможно, принесла ему. Разве не преследовал он неосязаемое? Не это тело сводило его с ума, а румянец, пыл, невесомая душа, спрятанная в нём...
***
Этот зов волнует тебя, мучает тебя, как и всех остальных людей. Назовём ли мы его жертвенностью, поэзией или риском, голос - всё тот же... Домашняя утка понятия не имела, что её крошечная голова достаточно ёмкая, чтобы вместить океаны, континенты и небеса. Но вот она бьёт крыльями, отказываясь от зерна и червей... И так ты чувствуешь себя подвластным этому внутреннему зову куда-то вдаль, о котором никто никогда не говорил с тобой... Внезапно, во время полуночного откровения, сбрасывающего с тебя всё, принадлежащее тебе, ты обнаруживаешь в себе существо, о котором не ведал... Кого-то великого, кого ты никогда не сможешь забыть. И этот кто-то - и есть ты сам... Он расправил крылья, он больше не привязан ко всему бренному, ко всему мирскому, он согласился умирать ради блага всех людей и так вошёл в нечто всеобщее. Могущественное дыхание проносится сквозь него. Вот он, отказавшийся от своей оболочки, суверенный господин, который лежит в бездействии внутри тебя, и имя ему - человек. Ты равен музыканту, творящему мелодии, физику, расширяющему горизонты знания... Ты достиг той высоты, где всё измеряется любовью. Возможно, ты страдал, чувствовал себя одиноким, твоё тело, вероятно, не находило убежища, но в этих раскрытых объятиях сегодня тебя встретит любовь.
***
Можно откапывать деревянных идолов и воскрешать старые языки, так или иначе послужившие в своё время, можно реанимировать мистику пангерманизма или Римской империи. Можно опъянить немцев эйфорией, что они родились немцами и соотечественниками Бетховена. Эти демагогические идолы плотоядны. Человек, умирающий за торжество знания или ради лекарства для страждущих, служит жизни даже своей смертью. Прекрасно умереть за расширение пределов Германии, или Италии, или Японии, но тут уже ты воюешь не с уравнением против интегрирования, не с раком, сопротивляющимся сыворотке; тут твой враг - человек, живущий по соседству. Он должен противостоять тебе, но сегодня это уже не вопрос, завоюешь ли ты его. Каждый становится за бетонной стеной. Каждый - ведь ему ничего другого в этой схватке не остаётся - ночь за ночью выпускает эскадрильи, уничтожая недра другого. Победа остаётся за тем, кто сгниёт последним, и, как в Испании, оба противника гниют вместе.
***
Видите ли, в конкретном факте нет никакой драмы; она существует только в воображении. Я мог, вероятно, растрогать вас историей о несправедливо наказанном ребёнке. Но я завлёк вас в циклон, возможно даже не взволновав. Но разве не наблюдаем мы, неделя за неделей, бомбардировку Шанхая из плюшевых глубин кресел кинотеатров? Без дрожи мы можем любоваться клубами сажи и пепла, которые эти искусственные вулканы выбрасывают в небо. А ведь вместе с зерном из зернохранилищ, имуществом, накапливаемым поколениями, и старыми семейными реликвиями, там есть и плоть сожжённых детей, которая, превращаясь в пепел и дым, медленно подкармливает эти тёмные облака.
Но сама по себе материальная драма касается нас только тогда, когда она открывает нам свой духовный смысл.