"Многим из нас приходилось слышать о существовании палиндрома «Г.Ревзин — изверг», и обычно кроме приступа благодушия шутка вызывала легкое недоумение: что такое мог совершить этот махатма архитектурной критики, один из коммерсантовских мэтров, чтобы стать объектом подобной юмористики? Однако после того как вышеупомянутый Г.Ревзин сам публично объявил махатмой (литературным) М.Кантора и убедил всякого, в ком осталась хоть капля разума, мести с полок тираж 1418-страничного двухтомника, — вот тут в шутке обнаружились и зловещие обертоны.  

      Пришлось и вашему обозревателю что есть силы дыхнуть на очочки; а ведь тут не то что прочесть — поднять затруднительно… 1418 страниц неизбежно провоцируют поерничать насчет циклопических объемов, но этому желанию лучше отдаться, если вы — признанный мастер малой формы; наверное, таким правом мог бы воспользоваться, например, В.О.Пелевин — который, в сущности, пишет те же «учебники рисования», только сжатые и афористичные; все прочие могут попытаться изложить «все то же самое» короче — интересно, что у них получится. 

     Организовав беседу с М.Кантором, я попытался было предложить пересказать роман ему самому, но он наотрез отказался «профанировать»; уверен, что лучше бы ему все-таки было попробовать. Павел Рихтер, рассказчик/хронист — художник. Он из русско-еврейской семьи, интеллигент в четвертом поколении и вращается среди деятелей так называемого «второго авангарда», которые после 1985-го с энтузиазмом участвуют в вестернизации России, продавая и покупая как наследство, так и плоды собственного творчества, материальные и идеологические. Мы наблюдаем за тем, как мыслящие тростники все сильнее и сильнее деформируются под западным ветром — на протяжении 20 лет, до 2005-го; нередкие экскурсы в другие эпизоды XX века позволяют назвать роман историей не только этих двух десятилетий, но целого столетия. Историей, правда, не столько событийной, сколько идеологической — в том смысле, что главное событие здесь — не войны и покорение космоса, а конфликт между Авангардом и Революцией. В более узком смысле «Учебник» — роман о поражении России в третьей мировой и последствиях — на всех уровнях, от политики до искусства — встраивания империи, преданной «компрадорской интеллигенцией», в новый мировой порядок.  

      Неудивительно, при такой-то фабуле, что приобретенный за немалые деньги роман мало кто дочитывал дальше второй главы; удивительно то, что мнение о нем есть почти у всех — составленное обычно либо с чужих слов, либо на основе репутации Кантора-художника.  

        Знакомство с романом позволяет развеять следующие заблуждения. 

      Нет, это не «графомания на полторы тыщи страниц» — как можно было бы предположить по первой сцене (бомонд на вернисаже) и претенциозной виньетке про осанку художника-фехтовальщика и его кисть-шпагу; дальше обнаружатся и сцены гораздо более удачные, и диалоги менее неестественные, и соображения не такие очевидные. 

      Нет, это не арт-детектив про аферу с «Черными квадратами» — хотя и такая линия тоже здесь есть. 

     Нет, это не винегрет из сотен никак между собой не связанных сцен, сократических диалогов и мыслей. О крепком сценарии в голливудском понимании термина речь не идет — но и сказать, что у романа один глаз на нас, а другой в Арзамас, тоже нельзя. Доехав до «Заключения», всякий увидит, что «Учебник» — пропорциональная конструкция (хоть и с земли форму не сразу различишь), ориентированная на святые места и выстроенная с учетом символических значений материала, от красок до света; словом, роман-собор; пусть даже для религиозных отправлений лучше выбрать какое-нибудь менее громоздкое здание.

     Нет, это не «пашквиль про Деготь, Кулика и Гельмана» — хотя персонажи, похожие скорее на них, чем на кого-либо еще, занимают здесь немало места — и, да, выполняют отчетливо карнавальную функцию. 

      Нет, это не «Война и мир» про 90-е; при том что это «панорама эпохи», в роман закатаны не конкретные события вроде расстрела Белого дома и августовского дефолта 1998-го, но «движение истории» в целом, как выражается автор; и если для философа и социолога это приемлемый масштаб, то для беллетриста, даже и толстовского калибра, это чересчур крупно — и поэтому канторовский роман никогда не заместит в коллективном сознании реальные события, как это произошло с 1812 годом у Толстого.  

     Не чересчур ли много в романе искусствоведения, «арт-тусовки», теории рисования? Чересчур. Не вызывает ли у постороннего раздражение центральная фигура философа с кистью и тюбиком, постигающего мир — от политики до секса — чаще всего через историю искусства? Вызывает; но современные философы-беллетристы все на чем-нибудь зациклены: Уэльбек — на своей расстегнутой ширинке, Проханов — на красной Пасхе и африканской любовнице. Показательно при этом, что в целом их отчеты совпадают: мы живем в эпоху грандиозной мутации человека; а уж дальше эту трансформацию описывает кто как умеет. Кантор, факт, входит в этот клуб выдающихся спесименов, а уж кого из них держать за Карла, а кого за Граучо Маркса, зависит от ваших персональных склонностей.  

    В принципе, если вы не прототип кого-либо из героев, то нет никакой причины, по которой нельзя было бы захлопнуть роман на любой странице и дернуть в ближайший «буквоедбери» за Гришковцом — кроме желания узнать, как, по версии Кантора, все устроено в мире. 

     Несмотря на зловещее сходство с передовицами газеты «Завтра», эта версия отнюдь не курьезная; но и откровением ее не назвать, нет. С другой стороны, Кантор, эрудит и цепкий аналитик, дает множество точных формулировок и подходит к действительности систематически — и роман, безусловно, демонстрирует охват, именно что систему вещей, мир, в котором все связано; и почему бы не ознакомиться с «искусствоведческой» версией грядущей катастрофы, раз уж и она тоже весьма убедительна? 

     Словом, каждый может убедиться, что роман наполнен внутренними противоречиями, но вступят ли они в стадию диалектического преодоления, зависит исключительно от вас — ваших убеждений, осведомленности, темперамента и, да-да, усидчивости.  

      Палиндромически возвращаясь к началу — то есть к «извергу», развеем последнее заблуждение. Нет, не то что Ревзин не изверг (а как еще, спрашивается, назвать человека, по чьей милости ты — да и не только ты — через неделю каторжных усилий обнаруживаешь себя в лучшем случае в конце первого тома?). Но феномен эпопеи М.Кантора определенно не сводится к панегирику Г.Ревзина; и сверяться с этим «Учебником» все равно пришлось бы — не сейчас, так позже." Лев Данилкин, 3 мая 2006