Каждый Должен Сам Решать, Во Что Верить. (Относительное фиаско, не достойное высшего балла)

Каждый должен сам решать, во что верить.

Как во веки веков тема попытки порабощения воли человеческой не исчерпают своей злободневности (ибо, что примечательно, каждое поколение, отвергая драгоценный опыт прошлого,  тяготеет к познанию многообразия издержек данного конфликта – в частности - в ущерб собственному благополучию), так и вопрос ответственности за формирование собственной личности, очевидно, не изживёт своей актуальности. А именно из убеждений, идеалов, веры синтезируется какая бы то ни было индивидуальность, - способная к самосовершенствованию, к адекватному восприятию прилагающегося бремени ответственности за исповедуемые верования, и к полноценной отдушине, проистекающей из них, лишь в случае бескомпромиссной искренности оных.

Бесспорно, вера не зарождается самопроизовльно, но самое жизнь нескончаемо предоставляет нам "конструкционный" материал в великом изобилии как фундаментальное естество для анализа и выявления её квинтессенции через реторту нашего сознания и опыта; что есть много более благородный, много более самоопределительный метод приобретения веры, нежели бездумное преклонение воли перед неосмысленной величественно звучащей чьей-то чужой мудростью, равно аксиомой. Данная, до банальности упрощённая, схема справедлива для широкого спектра варьирующихся личных истин, будь то частная вера в отдельно взятого человека, али в небезнадёжность человечества в целом, будь то некая произвольная теория, или согласие с постулатами того или иного вероисповедания, будь то даже индивидуальный моральный кодекс, избежавший сознательных кривд софизма, или же первородное инстинктивное суеверие (на подсознательном уровне получившие необходимую волевую подспору - веру в силу веры). Однако чёрный ход, кратчайший изуверский путь к ликвидации зияющего ваакума абсолютного безверия, отравляющ самообманом и ужасающ. Польстившийся на его легкодоступность, может статься, лишает себя потенциала духовного развития, затвердив чьи-то чужие наработки, низведя их до бесценка непрочувственностью, но после, в случае взыскания ответа за зазубренную материю, могущие лишь растерянно указать на первоисточник, неизбежно потеряв лицо; они не способны отстоять переёмные убеждения именно в  силу отсутствия волевого акта решения, подмены веры желанием верить. Следовательно, вера должна иметь подспору, происходить из какого-то источника, самого по себе, допустимо, вовсе не великого, однако самими своим существованием позволяющего ей развернуть крылья.

     Вера - не универсальная истина, а посему, тем паче небезоснавательно доускать её до себя крайне осмотрительно, ибо дух она носит гораздо более святой и проникновенный нежели, к примеру, ожидания, или даже надежды, в случае краха которых, оправиться не так трудоёмко и болезненно, как ежели обстоятельства неумолимо низвергут оплот веры. Характерный феномен веры состоит в том, что изначально питая свою силу из нас, в определённый момент достижения некого сакрального баланса, она обращается бездонным источником утешения, в моменты отчаяния - последним островком тверди ускользающей из под ног земли, что, естественно, наглядно иллюстрирует не единственно её могущество и величие, но и непостижимый риск, сопряжённый с её утратой. Сомнительно, что некто найдёт завидной участь, постигнувшую Базарова (Тургенев "Отцы и дети"), после многолетнего мессионерства своих убеждений, равно свыше насильственно (лишь в контексте исключительности и неоспоримости предоставленных аргументов) лишённого веры всей его сознательной жизни, на смертном одре лихорадочно переосмысливающего всё бытиё. В его ситуации трагичен не только сам оглушающий звон разлетающихся бритвенно-острых осколков замка веры, длинною в жизнь, но и явственность заблуждения всего существования, продолжительностью в полноценную человеческую судьбу, и невозможность не только возвернуть спущенные года, но и выстроить дальнейшие целесообразнее, содержательнее, соответственно только забрезжившим открытиям, однако именно в даре будущего ему отказано. Если исходя из теории материальности мысли было выведено расхожее предостережение быть осторожными в своих желаниях, то смею надеяться, что вышеизложенное хоть отчасти проясяет, отчего стоит быть многократно осмотрительнее в вере.

   Право и обязанность слились в свободе верований человека воедино. Личность в полном своём праве перед обществом самоопределяться в исповедуемых убеждениях, но пока человек не осознает первоочерёдную обязанность пред самим собой непосредственно учавтвовать в возведении своих взглядов, он останется пародией на личность.

Первым штрихом я дерзну обозначить самый стержень личности, основу самодостаточности и путеводную звезду, упрятанную много надёжнее Кащеевой иглы: виртуозное руководство принципом «сам себе король, сам себе судья» - наличие воли к беспощадной и трезвой оценке своих свершений, побуждений, мотивов, движений души, бытиё высшей инстанцией одобрения и порицания, скульптором Себя, без сожалений, без дрожи пред болью, откалывающим лишнее, дабы изваять более совершенные формы, перво-наперво накрепко затвердив клятву искоренения самообмана, верно узрев в нём противника, подтачивающего само нутро что есть недопустимое направление на самоуничтожение той или иной быстротечности. Не исключено, что когда-то, при самим Проведением (в которое Он, кстати, верует, так как количество поразительных совпадений случающихся повсеместно каждодневно зашкаливает за допустимое количество случайностей) означенных обстоятельствах, зерно пало на плодородную почву, и разродилось вопросом, реализации необъятных перспектив: «Быть с людьми, или выше их?», ответом на который стала избранная рационализмом середина бытия среди людей, но с осознанием собственного превосходства, так как наблюдая за массами сегодняшней действительности его сковал страх слияния с ними во всей их аморальности, поверхностности, слепоте (в первую очередь, к собственному отражению), ценностях, на поверку презренных, и очевидности модели поведения, но неразумность и бесперспективность полного отречения от общества предстали в действительном  и неприемлемом объёме. Спасительное и единственно возможное ограждение своей истинной сути от неугодных взглядов извне не должно и не может быть неверно принято за лицемерие, как и нахождение среди людей не самоцелью, а неизбежностью зоркости союза разума и сердца результирущем в постижении психологии и приобретении знаний, пригодных как для манипуляции, так и для постяжения себя.

    Очевидная неоспоримая тенденция современного общества состоит в увелечении среднего класса, ликвидации информационного дефецита, что теоретически предоставляет широкие перспективы готовым верно воспользоваться того ждущими благами информированности и знания, что Герой и делает, выработав свой скептический подход для выцеживания квинтэссенциальной истины из ошеломлящего и смущающего нетренированные умы обилия противоречащих друг другу альтернативных источников. Стоит отметить, что вышеописанный принцип верен для любого аспекта просвящённости, но особо свято соблюдается по части метафизических вопросов, где первогенератором знания становиться сам Герой – его самобытное восприятие действительности, проницательная наблюдательность, открытый взор, а прописные истины обращаются мнением, с которым можно сопоставить результаты своих изысканий – во имя сохранения себя, личности, супротив обращения набором стереотипных убеждений, возведения себя кирпичиками чужой мудрости.

   «А сердце, душа?» -  должно изумиться, «неужто наш век столь суров, что в этой машине самосовершенствования и самоконтроля даже не отведено места для того, чтоб искренность чувств могла развернуть крылья?» На деле же выясняется, что Герой наделён ошеломляющей глубины и красоты душой, ответственной за его чуткость, неупокоенность, перфекционизм (отсюда родом стремление к уместности, сочетаемости, целесообразности), способной на великие свершения, быть бы только увереным, что они того достойны, знать бы навярняка, что драгоценный камень не ставится в ржавую оправу... Именно поэтому считанные единицы за всю должную быть продолжительной, если Провидение не постановит иначе, жизнь героя удостаиваются чести заглянуть за ширму напускной бесчувственности, и отведать из сокровищницы эмоциональности, заботы, порой пугающего пристрастия, потому как весь накопенный опыт переноситься на благо небезразличного человека, кем бы он не приходился Герою. В этом долженствует усмотреть исправление злободневного промаха современности, когда чувства утрачивают положенную глубину и от частого употребления как бы изнашиваются, обращаясь обыденностью, теряя изначальный вес и ценность, когда слова от постоянного пренебрежительного утрачивают значение едва ль ни до бессмысленного содрагания воздуха.

   Данный Герой не утопичен – он не берётся за заведомо непосильный в наш равнодушний век труд единоличной прекройки мироустройства, хоть и обладает требующимися интеллектуальными ресурсами, но в силу выской морали, прискорбно вырождающейся в человечестве, не пускает их во вред окружающему миру за безвекторностью и бесполезностью этого деяния. Да, он отчасти эгоист, не снискивающий извинений вескими резонами, но эгоист ищущий правды, обручившийся с силой духа, возвысивший чувства и приобрёвший Бога в себе.

Книга, которая учит.

    Метафорическое уподобление художественного текста учителю своей неспоримостью затвердило себя в правах христоматйного сравнения и подвержению сомнению не подлежит, однако, разумеется, наивно полагать, что из вышесказанного по умолчанию следует положительное воздействие всех до единой книг - некоторые экземпляры и сущетвуют, похоже, разве что единственно для того, чтоб являть собой показательную иллюстрацию неудавшегося произведения, дающего прекрасное представление как, к примеру, писать постыдно. Сообразно также отметить, что наиболее эффективными и проникновенными оказываются уроки, вынесенные из уместной литературы, в определённый конкретный момент существования личности, вызывающие у той резонанс в сознании, отпечатывая свой образ точно типографскими красками по белоснежной поддталивой глади, случается, становясь так назывемой настольной книгой, и сохраняя за собой сей статус на протяжении внушительного периода жизни индивидума, не иссякающей открытиями при погружения в её вселенную сызнова. В наказание ли, в качестве благословления ли, но для себя я данное мироздание определила, присягнув на верность саге Робин Хобб.
    Фундаментальное достоинство трёхтомной эпопеи, написанной в лучших традициях жанра семейной саги (правда, декорированной будоражащим воображение фоном, способствующим реализации дерзкой авторской задумки), заключается в психологической достоверности вышедших из под пера писательницы персонажей, что результирует в поразительной убедительности и жезнеподобии разворачивающихся судеб, не вызывающем нареканий логичном последовательном эволюционировании характеров и, как следствие, чутком восприятии читателем преподносимой действительности. Читатель, будучи сообразно сюжету осведомляем о видении ситуации и мотивах каждого примечательного персонажа, благодаря мастерству художницы невольно отмечает рациональность его соображений, открывая для себя прелюбопытнейшие истины поведенческой логики того или иного типажа, сопоставляя его моральное и социальное состояние с ходом мыслей. Немаловажно то обстоятельство, что для достижения эффекта понимания автор прибегает к хитрому и беспроигрышному при высококлассном исполнении манёвру - погружению читателя в водоворот внутреннего мира героя, где статичность голых фактов окружающего мира переходит в водоворот эмоций, противоречий и умозаключений, рассматриваемых с позиции зрелости и системы ценностей индивидума. Помимо "физически ощутимого" морального удоволетворения публика получает бесценные знания, понимание на логико-эмоциональном уровне, приобритение которого на собственном опыте могло б стоить многих нежелательных неурядиц небезболезненности, ибо чаще всего на наш суд в реальности выносятся фактические свершения, а не мотивы, могущие кардинально изменить должное или сугубо наше индивидуальное их восприятие, оценку. Наиценнейшим приобретением по прочтении романа объективно должно считать развитие (либо появление из индифферентности, либо достижение более высокого уровня) интереса к причинам, истокам, обуславливающим поведение людей, осознание замысловатости и неочевидности процессов, происходящих в потёмках чужой души и возростающую основательность формирования собственного суждения об окрудающих и окружающем.
    В силу жанровых особенностей и объёмности "Сага о Живых Кораблях"  предоставляет обширный сопоставительный материал: без особого труда из калейдоскопа персонажей выхватываются отдельные образы-черты, проэцируемые на преломляющие зеркало собственных, и вследствии проводятся параллели, с тем лишь дополнением, что привыкши к себе, мы собственное поведение зачастую воспринимаем как должное, без оглядки на возможное недоумение окружающих, в то время как роман даёт представление о зарождении ответной реакции, в частности о тех её аспектах, о которых понятия о приличиях в лицо говорить не позволяют. Иными словами, мы получаем редчайший шанс ужаснуться истинному взаимодействию своих скверн с окужающей действительностью, столь универсально омерзительному, что отвращение не позволяет даже презреть картины как нудное нравоучение, напротив, побуждая в срочном порядке пересмотреть неизбежность и жизненную необходимость этих изъянов. Самосовершенствование есть путь, на который может вступить и самый отвратительный человек, не нуждаясь для сего ни в какой более добродетельной подспоре, чем эгоизм, и как бы антипедагогично не было это откровение, из текста саги оно выводится, оправдываемо разве что потенциально не исключаемым исходом эволюционирования личности.
    Необходимейшее условие положительного воздействия книги заключается не столько в величии достоинства истин, ею манифестируемых, сколько в открытости уроку читателя, его готовности абсорбировать предоставляемый материал, и посему нет универсально назидательного творения, есть совместимые компоненты, ведь для обучения требуется, как минимум, двое участников.

Литературный герой, который мне интересен.

   Бездонная неудоволетворённость, безысходная неупокоенность, наконец, навязчивое разочарование кнутом стремления к запредельному, не преподносимому как обыденная данность, сервируемая на блюдах варьирующейся самоценности, подстёгивают нас тянуться к большему, чем доступность, которой навязчивая реальность пытается почивать нас день ото дня, влача за собой двоякие последствия дуэта счаться и злосчастья, с одной стороны буйной фантазией сопутсвуя возведению миров, начертанию жизней, с другой стороны, как весьма ождаемый побочный эффект, уже принципиальному нежеланию смириться с мелкомашстабностью видящейся каменно ледяной и серой жизнью. Это есть основополагающий фактор нашей привязанности к вымышленному, в подавляющей нашей непредрасположенности, поставляемому умельцами слова, фантазии и мысли, вызывающе иллюминирующими притягательные образы, составленные из ценных, часто неожиданных, осколков действительности, захватывающего сочетания которых нам отчаянно и не хватает.
    В ущерб соответствию, моё отношение к более интуативно, нежели резонно сознательно, избранной жертве скупостью влечения интереса не исчерпывается, да и литературность Его ещё должна быть подтверждена грядущим и доказана некогда грозящим выплеснуть себя из берегов потенциалом, но непподельностью искренности привязанности к себе Герой несравнимо превосходит все источники, некогда вдохновившие его рождение, высекшие из сознания искру, что со скромной долей содействия встрепенулось пламенем, щедро изливающим тепло и свет, но не вынуждающим к усилиям для своего поддержания. Как при должной остроте проницательности неизбежно становится очевидно из вышеобозначенной загадки Чеширского Кота, я, отметя соображения благочестивости личины ложной скромности и забвения сна самомнения, дерзнула назвать объектом апофеоза привязанности к эфемерному плод собственного воображения, личность, возведённую в утоление моей личной жажды к заполнению зияющей пустоты как реальности, так и в успокоение привкуса недостаточности предлагаемых признанными мастерами «ремесла» героев. Да и по пропитавшевшему мою сущность эгоцентризму обречённая на стремление максимального увеличения площади соприкосновения, я не могу смириться, сжиться с героем всецело принадлежащим другим – другим обязанным появлением, по велению чьей-то чужой воли взамочувствующий с иными, в ком-то пробудившем симпатию много ранее, чем его образ достиг моего сознания – это низвело б моё импонирование до неразличмого тембра в сонме не-моих голосов, проказой  обняв собственнеческий инстинкт...
    Вечный юноша с утомлённостью взора старика, рекой берущий свой исток в элементальной стихии воды, во многом определяющей неизменную сущность при свободе высечения русла и возведения дамб, заключения в сосуд и  испарения, «растворения» в воздухе, с лучшими побуждениями, захлебнувшимися разочарованием своей непригодности при той жестокой системе иерархии, в которую он помещён – душа, не находящая вектора для приложения снедающей изнутри воли скрашивания доли окружающих, порывавшаяся положить ебя на алтарь добра, но отвергнутая социальными устоями по принципу своей чрезмерной важности для элиты как предписанного винтика в её механизме, а у него, столь зависимого от вместилища (равно вода), не хватает силы воли на борьбу против чудовища общности устоявшихся традиций. Будучи наделённым чуткой совестью, в лабиринтах поиска оправдания дитя сталкивается с откровением неоднозначности всего сущего, с беспощадностью справедливости, порой требующей мелкого зла как инструмента свершения великого блага, становясь на тернистый путь экзекуции примитивного эгоизма и не знающего устали самосовершенгствования, удобряя почву для взращивания мудрости, которой он по своей замороженной сути может и не достичь, как бы самоотверженно не боролся. Всё его предписанное бесконечности существование запрограммированно на тщательно скрываемую беспрестанную войну с самим собой, с тягучей струйкой первозданного хаоса, вплётшей себя промеж  совершенства прозрачных потоков, могущую завершиться лишь в недосягаемом будущем, ведущуюся со стабильным превалированием успеха лучшего начала, но не однозначно выигрываемую им, ибо считанные сражения остаются таки за демоном мальчика, подначиваемом внешними возбудителями, омерзительно от оных зависимым. Юноша, органично сливающийся со звуками носимого имени лишь будучи наречённым Маттиасом, даже гипотетически не может быть познан до упоения, до пресыщения, ибо неисчерпаем, определён, но и определяем (ни в коем случае не должно быть отождествляемо со слабохарактерностью), раздираем противоречием осознанного с кандалами обстоятельств, возраста духа и его качества, что при всём выверенно натасканном самоконтроле приводит к неожиданным результатам в кардинально сменяющихся условиях.
    Маттиас, подменой здравым смылом превозмогаюший страх перед могущественными потенциальными и фактическими антогонистами, но подчас безоружный и бессильный, оказавшись лицом к лицу со страхом самого себя, неизведанностью своих глубин, зановешивающий от посторонних взглядов личиной ровного достоинства рваное презрение к себе – свой самый беспощадный критик, свой самый усердный редактор. Природой навязанное, но сверхестественное обаяние, магнетически привлекающие к нему... людей, в тягость герою, ибо ему претит осознание пропасти в восприятии, незаслуженное, с его точки зрения, расположение, провоцируемое совокупностью колдовского очарования с банальным невежеством людей по части его действительной сути, да и разве что тонкий аромат опаски за своё сердце, едва сознаваемой, из соображений обоюдной безопасности произрастаемой...  О, какая жизнь, что б отвоевать себе право на становление неотъемлимой её частью! Какая Судьба, чтоб сделать своей!...
   Давно возведя в ранг идола возвышающую, совершенствующую трагедию, носитель которой слеп или невосприимчив к ореолу романтичности и притягательности, сопутствующему ей, я, до поры до времени сама себе в том отчёта не отдавая, постаралась по симу принципу выстроить героя сюжета, ещё должного обратиться литературным произведением, а написала себе мечту, идеальную в своём несовершенстве, и неизбежно в неё влюбилась.

Портрет счастливого человека. (Ещё одна неудача)

    В переливчатых звуках слова, избранного для обозначения апогея (абсолюта) довольства, утопично развернулась симфония лучистого светила, извечно почитающегося путеводным али достойным плоти и крови, оставленных на терниях во имя реализации адекватного стремления достижения лучезарности. С отрицательной перспективы абсолютная удоволетворённость, достижимая исключительно в теории (практика предоставляет лишь призрачные пародии на счастье в его отравляющем зените), должна результировать полной апатией, ибо заполучение всего желаемого без последующей его генерации устраняет наличие стремлений (если же какое-то из них неудоволетворено, то счастье не квинтэссенциально, не абсолютно, не завершённо). Дерзнём взгялнуть на действие токсина счастья во всём его ужасающем развитии.
    Глянцево безропотный человек, вольяжно утопая в поглощающий пышности кресла старинного образца, позабыв о по инерции прикуренной, медленно исходящей пеплом на нет, сигаре, едва припоминает необходимость переодического расширения грудной клетки для поддержания снабжения счастьем каждой клеточки организма. Острые солнечные лучи, пронзающие пространство через отверстия устремляющихся ввысь окон, обходительно избегают лицо человека, почтивши себя не в праве рушить идиллию абсолюта, не движимого ни единой мыслью, помимо стоячего, точно зеркало золотистого озера,  сознания вселенской удоволтетворённости, и даже небрежный мазок подозрительности отсутствия побуждений не омрачает сусальную внутренность сферы. Грудь его не вздымается от нереализованных желаний – будь то снедающая потребность распространить вирус счастья на людей близких и малознакомых (припадки чего мы имеем возможность наблюдать по ошибке принимая их за верный признак апофеоза абсолюта), или же мотивированная этим всеобъемлющим чувством инерциированная деятельность уверовавшего в достижимость самых вызывающих целей. Достоверно очевидно, что именно утопичное состояние безкомпромиссного довольства намертво пригвоздило индивидума к креслу (месту, где он был застигнут озарением врасплох), к бездействию, укоренив нездоровую парадоксальную апатичность.
   С другой стороны, неискорениемый оборот слова «счастье» в вербальном обиходе оставляет вышеизложенную трактовку по-юношески максималистически настроенным изыскателям, идиалистически оторванным от реальности бытия, и заставляет рассматривать предмет с обывательской точки зрения. Так как даже в относительности повседневности в нас обыкновенно хватает здравого смысла не путать счастье с мимолётно и рационально  возносящей нас радостью, отринем необходимость перечня основных моментов, принципиально разнящих эмоционных родственников. Исходя из наблюдений осмелюсь утверждать, что под счастьем мы чаще всего разумеем остро желанное событие или стечение ряда обстоятельств, своим светом способных затмить остальные погрешности существования, выставив их незаслуживающими внимания и незначительными, а значит – неспособными действительно значительно омрачить захлестнувшее человека счастье. Следовательно, счастливцы достаточно воодушевлены, чтоб презреть относительность изъянов, не самоликвидировавшихся с наступлением ослепляющего состояния души, и, как подчас происходит, пустить изрядной количество усердия и силы воли на их устранение, что показывает коренное отличае практики от утопии: исполненное желание не топит сосуд, а обращается ключом, соответственно, в некоторой степени средством достижения блаженства.
   Неоднократно было замечано преображающее воздействие рассматриваемого чувства, закрепившееся также во фразеологизме «светиться счастьем», также акцентирующем внимание на природе состояния, способного неприглядной, даже иначе отталкивающей личности придать шарм притягательности, ореол обворожительности, нередко сея зависть в плодородном (предрасположенном) окружении. Большинство наблюдаемых в действительности «расстояния-брошенного-взгляда» и упомянутых в классицеской литературе прецедентов упрямо указывают и на свойство счасться не удоволетворяться предоставляемым ему объёмом – сердце одного человека оказывается слишком тесным вместилищем, и благодать стремиться перекинуться на его ближних, не всегда успешено, во многом ввину своей иррацианальности и имупльсивности провоцируемых действий. По вышеобозначенным причинам не способствует счастье и расцвету такта.  Очевидно и то, что личность, побуждаемая к сокрытию своего счастья столь низкими мотивами как жадность, порождённая то ли страхом исчерпаемости, конечности эмоции, то ли решительным бунтом против вероятности индуцирования позитивных ощущений в ближнем заблудшей искрой собственного очага, не счастлива полноценно, и либо страдает хронической малообъёмностью души, в котором физически не развернуться самодостаточному чувству, либо действительно ущемлена эмоцией, сорванной недоспелой – недостаточно насыщенной, чтоб послужить противовесом невзгод.
   Примечательно и едва ли не парадоксально, но бесспорно подтверждаемо практикой – въющиеся по поразительно разнящимся ландшафтам тропы отмечают-таки общие закономерности, стекаясь к единому пункту назначения, олицетворяющему гласное и, что редко, тайное желание всего человечества, в относительном случае успеха наделяя счастливцев подозрительным сходством.*

______________________________________________________________________________________
* См. Первое предложение романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина». 

Любовь это сердце всего. (полная неопределённость)

«Был правдою мой зодчий вдохновлён:
Я высшей силою, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворён.»
Слова в преддверии Ада в Божественной Комедии Данте Алигьери.

   Широко распространённое отождествление явления любви и чувственности сердца в европейской культуре наглядно иллюстрируется символикой, сливающей два понятия воедино, реализуя этот тезис на бездоказательном интуитивном уровне, по достижению таких масштабов и инфицирования даже отдалённых регионов азии обращающимся веским аргументом, не считаться с которым было бы ошибочно. Однако, сколь в действительности справедливо уравнивание этих понятий, в какой их интерпретации целесообразно замерять степень соответствия, уместно ли вовсе рассматривать иррациональную составляющую, вооружась инструментами доказательной логики и трезвого разума, извечно противопоставляющегося сердцу? Как может быть любовь сердцем всего?
   Если подразумевать под «сердцем всего» некий эпицентр, первопричину и стержень всего сущего, то, сдаётся мне, даже великие софисты приуспели бы разве что в умелом применении своего ремесла со всеми свойственными ему полутонами казуистики при вынесении подтверждения неразрывной взаимосвязи, следовательно, вышеозначенное предположение, будучи отброшенным, сужает круг поиска. Наиболее удоволетворяет условиям тождества понимание сердца как чувственной сути чего бы то ни стало, гиперчувствительной сверхматериальной основы бытия, ответственной за духовную, эмоцианальную ипостась жизни. Любовь же в данном уравнении покрывает собой гораздо более обширную область состояния души, нежели исключительно романтическую: она олицетворяет личностное качество человечности, проявляясь способностью безотчётной привязанности к самой жизни и к частным её составляющим в многообразии их вариаций. Любовь – представитель созидательного первоощущения, столь же непроистекаемого из трезвого расчёта, как и антагоист её – ненависть, одновременно много более сложно расчленимая на составляющие, ибо палитра инициируемых ею отдельных ощущений значительно богаче. Её спутниками, как правило, являются вдохновление, мотивация, открывающие неисчерпаемые источники энергии, она энтузиастична по своей изначальной природе, склонна к оккупированию центральных позиций; дух любви побуждает к созиданию, оборачиваясь сердцем сотворённого.
   Множество условностей, обуславливаемых разумом, определяют человеческие свершения, однако дело, в которое не было привнесено ни капли любви к самому исполняемому или цели приводимого в жизнь, останется бездушным, механическим, сугубо физическим, лишённым сердца, ибо любя, человек посвещает частичку своего сердца предмету любви, как бы презентуя на владение. Отсюда, что неудивительно, и происходит крайнее неравнодушие  и сверхвосприимчивость человека к происходящему с носителем его сердца, даже будь личность относительно безразличной к собственной персоне (ценность этой частички себя умножается её близостью к объекту, спровоцировавший столь возвышенное состояние души): выпадающее на долю любимого (абсолютно абстрактно, в самом широком значении) резонирует в сердце любящего, откликающемся на малейшие колебания. Пример литераторов, на протяжение всех этапов истории чутко реагировавших на происходящие с родиной и людьми, представляющими дух её, напрашивается сам: их любовь, их сердце  было с родной страной и вместе с ней содрагалось, солидарно обливаясь кровью, ликовало, предвидя или наблюдая процветание, восставало против опухолью назревшего или угрожающего извне гнёта и угрозы, и они без пощады к себе поэты и прозаики вскрывали свою эмпатию, дабы вовлечь в гениально естественный танец как можно большее количество участников, ратуя и терпя за благо любимого властителя их сердец.
   Сердце иррационально, не подчинимо общим формулам, и своей непредсказуемостью уничтожает все возможности исчерпаемости своей объединяющими теориями перечислением исключений на корню; сходную природу имеет и любовь, и, вероятно, эта непоследовательность и побуждает её жечь мосты, когда взаимосвязь становится невыносимой, предварительно окатывая их горючим топливом, в надежде, что пламя перекинется на оставленную по ту сторону частичку сердца, и, уничтожив её, по принципу Кащеевой иглы опустошит обернувшуюся теневой стороной страданья любовь. Описанная модель ни в коем случае не противоречит тождеству, не вносит фиктивные коррективы, она лишь иллюстрирует приличествующее ирроцианалности многообразие, и вероятный исход вмешательства в равенство разума.
   Любовь есть сердце всего: ветвящиеся корни, предоставляющие необходимый зачин для ветвей, извиваясь, имеющих поразительно подозрительное сходство с корнями, неразрывное взаимопроистекание и незыблемая взаиомозависимость, идентичность составляющих, неоспормое родство – отнять одно, лишишь и другого.

Душа болит...

    Преобладание причинно-следственных однополюсных прецедентов: милосердия, великодушия, сострадания, самопожертвования, широких жестов во имя установления справедливости (без осмысления её относительности) канонически закрепило за фразеологической метафорой представление о наиблагороднейших, пропитанных гуманностью и страданием за общее благо стремлениях, неосуществление которых бритвенно-острыми когтями впивается в сердца людей. Душевные терзания же личностей, находящихся в слишком грандиозном разладе с собой, подобно чёрным дырам просторов вселенной сверхотягощённых  личными муками, дабы замечать глобальные болеобразующие всего человечества, оттого громкими эпитетами не уснащаемых, не стихают и не испаряються от общественного непризнания, и как бы страстно ни хотелось это отрицать, однако в данном случае возвратно-векторно мучиться именно душа человека, та самая – бессмертная и непостижимая.
    И я вновь, как бы преувеличенно напыщенно это ни звучало, сталкиваюсь с неизбежностью экспозиционирования наиболее трудоёмко извлекомых из сознания признаний, на сей раз не вымышленного героя, отринув стеснение и опасение последствий огласки, но своих ныне животрепещущих диссонансом проступков... перед самодостаточностью личности.
    Когда-то, столь давно , что память издевательски глумиться, стремясь выдать прошлое за смелую мимолётную фантазию, в моём денном и нощном распоряжении было непреступное убежище в Башне Слоновой кости (олицетворение сосредоточия измерения  Воображения, популяризированное Михалем Энде в его шедевре «Бесконечная история»), щедрой на холсты и безграничность оправ для тешивших сознание сюрреалистических картин, самоценность которых состояла в недостижимости изображаемого никаким иным мыслимым методом, кроме как самоличным её написанием. Судьбы в этом ведомстве изображались кровью художницы, симпатизировавшей каждому преодолённому ими извиву дороги  до навязчивой необходимости переживать его за них, что наполняло её мир впечатлениями по экстраординарности превосходящими всё, что может скупо предложить жёстко огранённая реальность. Но стоило лучикам действительности, отдалённо, равно размытые послесловия сновидений, напомянающим ощущения жизнетворчества собственного мироздания, прегреть сердце художницы и пленить его намёками на обещание сказочной бури наяву, как королевство было методично предано забвению, а ключ отложен на сохранность до первой необходимости... таки в полном цвету и не развернувшейся. Теперь тропы, ведущие в мастерскую снов, поросли сорной травой, ключ в сырости пастельных горестей реальности оброс ржавчиной, а кисти ссохлись с мольбертом, символизируя проказу косноязычая. Мораль: однажды отвернувшись от спасения за мнимой его ненадобностью, прельстясь на легкодоступные блага, вину за позднейшую его недоступность следует быть готовым нести как крест беспечности, свое собственной недальновидности.
    Первый фатальный грех – неверность – спровоцировал ужасающий каскад пороков личности, достойных покаяния: перво-наперво, в кратчайшие сроки взросли тщеславие и иллюзия собственного превосходства, зиждищиеся на отголосках былых достижений и всё ещё инерционно бурлящих остатках творческого потенциала, затем кардинальность суждений поддалась невозможности рационально сосуществовать с плюрализмом мнений общества и за подавлением притупилась; расширившийся кругозор сузил область приложения инстинктивно-иррационального, а масштабность естества низвела мысль, доселе подобно воздуху, заполнявшую весь предоставленный объём, до незначительности и несостоятельности. И как плачевный исход, я имею жалкие аллюзии себя, основным принципом поведения которой стала как из иного бытия дистилированная истина «не взлетев, не упадёшь. Обезличивание.
    Казалось бы, коли свершавшаяся деградация детально отмечаная по пунктам и произведён её первичный анализ, в чём же заключаются препятствия, не позволяющие приступить к немедленным действиям по воскрешению самосознания хоть бы из тривиального чувства собственного достоинства? Здесь-то и раскрывается порочность круга. Рудиментом просветлённых времён самодостаточности мне осталось безволие к самосовершенстованию, ибо привычно было его ненавязчивое самопроизвольное достижение, так как потворство собственным прихотям производило поразительный созидательный эффект... когда-то. Нежелание быть уличённой в развеивании ожиданий другого человека уверенно увело меня в минус, открыв в отрицании содержания любой неочевидной добродетели во мне способ к снятию львиной доли ответственности за гипотетические проступки, которых я, возможно, вовсе не намерена совершать. Это замыкает причинно-следственную цепь в кольцо.
    Сопровождать самовлюблённое я на исповедь нестерпимо больно: созерцать взелеянное чадо бъщимся и изворачивающимся под пиками не-его раскаяния, содрагаемое рыданиями, причиняемыми необъяснимой нужности самобичеванием, состоящим, казлось бы,  всего в несущественном признании разрушительности самопотворства  в сложившихся обстоятельствах, в отметстку получая лишь подобно проклятию изрыгаемое напомянание  о замкнутости всех кругов, извращённому мазохизму подобно, однако «Каждая дорога начинается с первого шага; банально, но верно – даже здесь» (Чеширский Кот по Амэрикэн МакГи).
    У каждой душевной и муки свой исход: кто-то унесёт безутешные стенания сердца в могилу, так и не измыслив способа унять их, кто-то на протяжении всей жизни будет скармиливать ей антидепрессанты, подачками умасливая сговорчивую совесть частички всего человечества, кто-то найдёт для себя приемлемым скорее очерстветь, нежели выносить неразрешимые переживания, ну а кто-то, признавший в себе эпицентр собственной судьбы, веруя в цилительную чудотворность желания, преуспеет в востанновлении зыбкого внутреннего равновесия и накрепко затвердит преподнесённый урок. Смею надеятся оказаться в числе последних счастлвцев.

Моё место в завтрашней Эстонии.

    В подавляющей своей массе мы не прорицатели, и лавры пророка-поэта не возлежат на нашем челе, однако это не препятствует нашей самонадеянности в n-ный день и n-ный час иметь непоколебимую веру в завершение суток согласно нашим планам и ожиданиям, а ведь может статься, "Аннушка уже пролила масло". Ни в коем разе я не преследую цели уличить человеческую природу в неоправданном промахе расчерчивания детализированныз карт грядущего; лишь малодушно ищу достаточного оправдания на случай, если моё становление "кирпичиком неклассического капитализма" сойдёт с намеченных рельс на пути совершенно неожиданные и непредусмотренные. Пока же я наивно беру в рассчёт лишь несколько наиболее вероятных развилок, да держусь принципиально исключаемых возможностей кооперирования с обществом Эстонии завтрашнего дня.
   Прежде всего хотелось бы обозначить ниши, занимать почётное место в которых я решительно не намерена, и ввину именно-таки их непосредственного значения в определении будущности нашего всё ещё юного, но претенциозно развивающегося государства. Политические интриги, церемониал бюрократической неспешности и неизбежность компромиссов, могущих свести на нет всё прогрессивно-оздораввливающие в проводимом в статус закона нововведении, не смутят квинтэссенции моего эгоцентризма, ибо призвание есть то, чему душа благодарно покоряется, и по видимому, мою реформы на блага общества, во имя воцарения релятивной справедливости в достаточной мере не прельщают. Признаю, слова однозначно недостойные лояльного гражданина родной республики, однако ввиду провозглашаемых демократических прав и свобод, допустимые.
   Предрассветные лучи наступающего завтра выхватывают из туманов грядущего меня, поступательно постигающую азы, затем тонкости науки виртуозного жонглирования словом и искустного переноса заключённого в них смысла с языка Шекспира в объятия великого и могучего русского, и, как высшей степени проффесионализма, в обратном направлении. Параллельно освоению завораживающей и влекущей специальности происходит пересмотр радикальных взглядов на народ, в среде которого предстоит существовать, но теперь не базируя отношение на предубеждении и исподволь въевшихся аллюзиях, а основываясь на собственных наблюдениях и выводах. Учитывая мою оптимистическую натуру, неудивительно, что согласно предлагаемому сценарию, восходящие солнце следующего дня застаёт триумфальное разветвление троп на два основнательно разнящихся варианта: либо становление тривиальным фрагментом капиталистического общества, старающимся наиболее выгодно приложить имеющуюся квалификацию первоочерёдно в финансовом эквиваленте, либо завоевание распустившимися в лучшем цвету способностями претижного статуса просветителя  непосредственно при университете, занимающегося не отчасти унизительной (в случае специализированных нехудожественных текстов) литературной подёнщиной, но более удоволетворяющей и почётной деятельностью распространения небезразличных и высоко ценящихся знаний среди тех отроков Эстонии , для кого они могут навсегда отпечататься навыками, отточеными до остроты бритвы; сея, а не эгоистично пожиная, притом не испытывая противления самовлюблённости, в противном случае могущей снизить «коэффицент полезного действия».
      Аналогично радужная и воодушевляющая перспектива не снимается со счетов расклада карт, способствующего деятельности на переводческом поприще, благодоря специфике специальности реализуемой без оглядки на разделяющее стороны расстояние. Рассудив с немислосердной искренностью перед собой, допускаю, что мои лелеямые надежды пустить ещё должную быть взрощенную образовательной системой Эстонии компетенцию на служение художественной литературе, издаваемой в негласно и непремиримо не одобряемой нашим государством России, сродни изощрённому предательству, но к великому моему облегчению, неподсудному. . Личное благополучие ставиться превыше общественного благосостояния, и это отнюдь не моя капризная прихоть, а поразительно распространённая тенденция, особенно в стане молодёжи, исторически к этому предрасположенной (начавшей своё сознательное существование в атмосфере реконструируемого капитализма), и не вынужденной ещё жизненными обстоятельствами к переосмыслению системы ценностей.
   Все вышеизложенные предположения сделаны исходя из рассчёта будущности страны, методично следующей взятому проевропейскому курсу, а соответственно, коренных изменений не претерпевающей, ибо основные направления движения уже установлены и очевидны, что обуславливает концентрацию внимания не на перетрубациях общества, а на поиске уютного и надлежащего места своей скромной персоне в наступающем будущем номинальной родины. Надеюсь, завтрашний день не будет соответствовать моим ожиданиям ровно настолько, чтоб успешно доказать всю несправедливость и предвзятость моего заведомо скептического и пренебрежительного к нему отношения, равно как и поколебить монолит решимости свести всё позитивное влияние на процветание страны к побочному эффекту индивидуального благоденствия.