ПУШКИНИАНЦЫ - веруют в светлого, солнечного бога, рожденного в северной стране и убитого посреди снегов.

Сочетание ярких лучей и снежной стихии образует "тайну пушкинского дара, который есть претворение жара в свет, полночной вьюги в полдневную ясность... Одни предки Пушкина родились под знойным небом Африки, другие - под пасмурным небом России, ему же суждено было творчески слить эти две природы, чтобы, взаимно претворившись, они просияли духовным светом. /.../".

Поклонники Пушкина часто собираются в зимний солнечный день на снежных полянах, переполняя свой взор видениями пушкинской Музы: в холодных снежинках искрится солнечное пламя. Таково прообразующее значение снежного покрова, который поэты и пророки до Пушкина отождествляли с мрачным саваном - одеянием мертвецов. Пушкин первый постиг, что снег есть одежда воскресающего тела земли, которая примет в свои объятия и размножит лучи солнца. В России холод породнен со светом. Отсюда и пушкинское видение суровой российской природы, приемлющей в себя полноту небесного света: "Мороз и солнце; день чудесный!". В этот день пробудится спящая красота России и откроется изумленному миру. "...Пора, красавица, проснись: / Открой сомкнуты негой взоры / Навстречу северной Авроры, / Звездою севера явись!".

"Красота спасет мир", сказал Достоевский, несомненно имея в виду всемирное значение творчества Пушкина, которое явит северную красоту России как духовное сияние всему человечеству. Тогда, в день всемирного преображения, Солнце отразится и засверкает, как алмазный кристалл, в каждой снежинке. "Мороз и солнце" - тайной этого сочетания знаменуется чудо последнего Дня..." (А. Б. "Претворение. Опыт пушкинской эсхатологии").

Обряд почитания Пушкина включает непрерывный круглогодичный цикл чтения его стихов, которые образуют как бы новейшее священное писание, скрепленное кровью поэта-пророка. Цикл чтений начинается 6 июня, в день рождения Пушкина, и заканчивается в 29 января, в годовщину его смерти, строго следуя хронологии пушкинского творчества, в котором "смена дней обладала своей неумолимой логикой воплощения божественного дара в человеческом слове" (С. Б. "Один день из жизни Пушкина").

В эсхатологии пушкинианцев преобладают зимние мотивы пушкинских стихов, но, пожалуй, не меньшее значение имеют весенние и осенние мотивы, соответственно которым посвященные разделяются на "упоенцев" и "трезвленцев". Упоенцы почитают преимущественно юношескую поэзию Пушкина, исполненную романтических вожделений и революционных порывов. На их собраниях непременно присутствует чаша вина, которую обносят по кругу под чтение "Вакхической песни", и это их усилиями возрождается в России традиция изготовления пунша, который "шипеньем пенистых бокалов" вливает пушкинскую "негу жизни" в его пламенных обожателей. Упоенцы почитают Пушкина как почти языческого бога, покровителя волн, ветров и сердечных стихий, который "разгулом своих неистовых страстей вызвал краску румянца на щеки спящей красавицы - России, разбудил ее многовековый дремотный покой" (Е. Е. "Пушкин и Перуново наследство").

Трезвленцы, напротив, свысока смотрят на юношеские экстазы пушкинской поэзии, считая, что "этим он отдал дань человеческому, чтобы божественное в нем могло проясниться в зрелые годы. Он возмущал страсти в своем сердце, чтобы скорее истощить их. Он воздвиг высокого кумира из заблуждений своей юности, чтобы впоследствии низвергнуть его. Он упивался хмелем жизни, чтобы исчерпать его до последней капли и прийти к истине отрезвления. Пушкин наделяет нас способностью видеть мир трезво, без малейших обольщений, без розовых и тусклых очков, но с отчетливостью утреннего пробуждения и осеннего обнажения природы" (А. Н. "В ясном воздухе души").

Трезвленцы не выносят шумных упоенческих сборищ, на которых дымом зажженных трубок и парами винных излияний чествуется пушкинское "хмельное упоение жизнью". Обычно они собираются в пору листопада, в осеннем лесу, где за редеющими кронами открывается бескрайнее небо, и в сплетении оголившихся сучьев становится узнаваем острый почерк самого Пушкина, незабываемый узор его рисунков. "Бледная голубизна является в просветах черных ветвей, этой тончайшей осенней графики, словно бы начертанной легким пушкинским пером... Почерк Пушкина - совершенное воплощение осени, ее небесная тайнопись" (А. Н. "В ясном воздухе души"). На этих собраниях, или, как их еще называют, "осенениях", читаются пушкинские стихи и стихи самих пушкинианцев, причем "гулкая даль осеннего леса придает молитвенное звучание и отголосок тайны произнесенным словам, как будто ветер их нашептывает или вдохновенно чертит на ниспадающих листах, снесенных тем же дуновением, что переворачивает страницы книг. . . Все книги - в желтых и багряных закладках, словно сам дух осени раскрывает и читает пушкинские стихи" (там же).

В последнее время между упоенцами и трезвленцами происходит некоторое сближение: образовалась влиятельная версия, согласно которой смысл пушкинского служения есть путь от упоения к трезвости, претворение правды язычества в правду христианства. "Только тому, кто осушил до конца пенящийся кубок жизни, открывается его прозрачное дно" (А. Б. "Претворение..."). Поэтому необходимо поочередно предаваться разгулу и трезвению, чтобы ощутить духонаполненность их промежутка, мудрость их плавного перехода. "Освеженные хмелем, мы постигаем тайну и упоение самой трезвости" (там же). Это компромиссное истолкование определяет уникальность пушкинианства среди всех существующих культов.

"Осенение" - вот смысл и ключ пушкинской веры. Осенение соединяет два смысла: "осени" и вдохновения", поскольку именно охлаждение и увядание природы открывает в душе прозрачный ключ вдохновения. Осенение - это светлое состояние души, приемлющей умирание, угасание мира как поддержку бодрости и надежды. Мы осеняемся зрелищем опадающих листьев, переживанием долгой разлуки - над нашими головами редеет земная сень и обнажается бескрайняя сень небесная. Сквозь редеющие кроны, сквозь боль и тоску увядания, до нас доносится "ветра шум и свежее дыханье" нашей небесной родины...

И когда на исходе жизни нам открывается впереди безутешная бесконечность, мы обретаем в этой пустоте освеженное чувство "прощальной поры" и творческую надежду; дыхание болдинской осени овевает нас, долгожданной встречей с Пушкиным наполняется это движение вне пространств и времен.

Одно из главных понятий пушкинианства - Всечеловек. Пушкин не просто объединил в себе мудрость упоения и мудрость трезвления, он явил весь размах человеческого, которое простирается от горных высот духа до падения в бездны ничтожества. К всечеловечеству, по мнению пушкинианцев, наиболее склонны именно русские люди, а вечным его образцом является Пушкин. К такому же всечеловеческому типу тяготеют и Гоголь, и Достоевский, и Л. Толстой, и Вл. Соловьев, и В. Розанов, и А. Блок: им в равной степени близки и Богочеловеческая, и Человекобожеская идея, но они запечатлевают в себе мучительный раскол или одностороннее преобладание этих идей, тогда как Пушкин - их гармоническое примирение.

"После Пушкина начинается самоубийственная борьба божественного с человеческим у Гоголя, порыв к божественному и судорога человеческого у Достоевского, умерщвление человеческого божественным у Л. Толстого, сужение человеческого и расширение божественного у Соловьева, расширение человеческого и сужение божественного у Розанова, растворение человеческого в божественном и божественного в противобожественном у Блока, - и каждый из них меряет себя Пушкиным. У Пушкина - максимально широкая духовность, хотя и не самая глубокомысленная и благочестивая.

Философия жизни, зародившаяся впоследствии в Германии, была только жалким осколком с жизненной философии Пушкина, самого жизнелюбимого изо всех живших на земле людей. Он не только по-обывательски любил жизнь, восхваляя "щей горшок" наравне с "пенистым бокалом", но и был до бесстыдства, до подлости любим ею и загублен из ревности. Иное и вечное, сверх жизни, уже начало завладевать душой поэта в последние годы - и тут жизнь возревновала своего любимца, семейной трагедией и дуэлью взяла его "за живое"...