Эпиграф 1.
Поэты ходят пятками по лезвию ножа
и режут в кровь свои босые души.
/В. Высоцкий./

Эпиграф 2.
О! Я хочу безумно жить:
Все сущее – увековечить…
/А. Блок/

Эпиграф 3.
Начинаем движение сквозь потолки.
Начинаем движенье сквозь серые стены.
Здесь что-то больно бьется в виски.
Здесь что-то больно вскипает в венах.
/…/

Вступление.
Разные люди. Как в кукольном театре – Пьеро, Арлекин, Коломбина. У каждого – своя роль. И боль, и смерть – у каждого своя. И улыбка. И путь.
…Я всегда больше любила тех – кто рвется в небо. Кого не удержать. Кому не нужны ни слава, ни деньги, ни власть. Кому не важно, о чем шуршат за его спиной вечные пересуды. Кто смотрит в небо и не просит ничего для себя.
Я всегда больше любила Сильных…
… Она замолчала, закурила. Ей хотелось еще многое сказать, но слова – когда больше всего нужны – всегда у нее терялись и путались, становились неподатливыми, вечно выражающими что-то не то, что нужно выразить. Что ж, точность слова и чувства – дар поэтов… Оставался только взгляд и улыбка. Больше, собственно, у нее ничего не было. Она еще долго сидела неподвижно – одна, перед пепельницей. А в глазах плясали отблесками последних звезд все те слова, которые так и не сказала. Она почти никогда не плакала… Вставало солнце…


Часть первая. Начало.
Сначала они беспорядочно скакали, с болью и криком, рушась размерами, спотыкаясь о рифмы, обдирая в кровь локти и колени. В сероватом рваном тумане, по какой-то каменистой пустынной местности, где ничего и не разглядеть толком, кроме Смерти, близкой, липкой, какой-то даже родной от близости, с пронзительными пустыми глазами, полными ожидания, ожидания неизбежности.
Угловатые, слишком молодые, чтобы умирать, со слишком вскрытыми венами и слишком прозрачными душами, чтобы жить. Как живой вереск, на холодном ветру… Среди серых гримас камней и пустоты их лица проступали неестественной мертвенной бледностью. Лихорадочный блеск глаз заставлял отшатнуться. Хотя, никто не встречался на пути. Не было никого, кто бы мог отшатнуться.
Какой-то бешеный галоп, в одиночестве, в неистовом молчании – как будто все время немота подступает к горлу и, кажется, зальет сейчас совсем, изнутри, заполнит собой глазницы и ноздри, доползет до черепной коробки… И поэтому, чтобы не отдать себя немоте, потому что – они знают – возврата не будет – крик, вымученный, хриплый, матерный, не своим голосом, но – крик. Голос. Вызов мирозданию. Так кричат от страха. Так кричат во сне. Так кричат, когда нет выхода. Так кричат, когда больше нет слов и слез, когда бьется под сердцем нелепый, априори без ответа, вопрос «Зачем?»…
Кто услышит? Кто поймет? Да и нужно ли, чтобы услышали и поняли? Неизбежная пустота вокруг. Одиночество – выбранное и вынужденное. Одиночество – врожденное. Как страшная болезнь. Как цвет глаз. Как когда приходил в этот мир, через мучения, боль и страх. Как когда делал первый вдох и обескуражено, дико орал, не понимая, что случилось. Такое же, как когда будешь уходить из этого мира. Один на один со смертью.
Темный. Нервный. Злой. Чего ты боишься?
Смерти? Ты всегда знал, что она придет.
Боли? Ты всегда чувствовал, что она будет.
Одиночества? Ты настолько близок с ним, что почти не веришь, что оно существует.
Будущего? Ты ему особо никогда не доверял.
Неизвестности. Ты щерился и склабился. Ты щетинился. Потому что не знал, что будет. Как будет. И зачем, тоже, в общем-то, не знал. И будет ли вообще. Ты кричал в темноту – в надежде на эхо. Ты спускал собак – в надежде, что вернутся. Ты бросал камни, зная, что придет время собирать их.


Часть вторая. Середина.
Мир разъезжается, как картинка в калейдоскопе, чтобы, может быть, а может – и нет, собраться в новый узор – мир разваливается на миллионы цветных бессмысленных кусков дешевого стекла. Убери от глаз калейдоскоп. Что ты видишь? Отсутствие цвета. Монохромную сороконожку, которая беззвучно пожирает реальность…
Ты – миллионы осколков стекла, выбитого стекла подъездных окон. Что в них отражается?... Кроме пустоты?...
- Куда ты рвешься?
- Туда, куда нельзя больше уйти…
- Почему тебе хочется выть?
- Просто таков…
- Кто ты?
- Человек, не нашедший ответа.
Здесь только одна реальность. Одиночество. Понятое и принятое. Душа умирает, записанная на трехдюймовый носитель смерти. Ты все знаешь. И не ври мне. Больше никогда.
Она вздыхает и замолкает. Ей сейчас очень не хочется впадать в пафос… Может быть, сказать, что мир, весь такой огромный, не стоит ровным счетом ничего, потому что его, в сущности, то ли нет, то ли он вдруг настолько оказался неважным? Или сказать, что время начинает существовать по-настоящему только тогда, когда покидаешь этот чертов замкнутый круг, эту зачем-то придуманную систему декартовых координат (будь они прокляты), когда ощущение ни с чем не сравнимой свободы бьет прямо в сердце?... Или что «без наркоза», с разодранными венами, под поломанным тобой же самим небом гораздо проще и честнее жить?... Нет, все не то…
Выкурена сотая сигарета. В молчании…
Ты знаешь, я тоже это видела. И вижу сейчас. И чувствую. Ты знаешь, я понимаю тебя. Я: знаю о том, о чем ты кричишь в темноту. Я видела мир из окна девятого этажа. И я увидела его таким же.
Ты умрешь. И боль пройдет в белом платье по твоим вискам в последний раз. И со мной будет то же. В сущности, разницы нет. Есть такие люди, у которых смерть – одна на двоих… И чашка черного кофе.
Вроде, все. Слова – становятся гораздо ценнее, если они не сказаны.
Да, и еще вера. Вера в отчаянную попытку ж_и_т_ь.

Часть третья. Конец.
Пустая глава. Конца все-таки еще нет.
И он все-таки рвется в небо…

Послесловие. Я очень редко плачу. Даже, когда умирают. В этот вечер я плакала…