Я когда-то любил твое лицо. Я когда-то любил воплощение тебя в камнях, в листве, в монументальности и незыблемости этого серого неба над нашим Городом. мы словно срослись с ним, превратившись в плесень на сырых стенах. наши чувства отваливались целыми пластами штукатурки, под окторой обнажалась безжалостная сущность: не терпящая жалости, но изобилующая ею взамен состраданию. Любимая, ты претендуешь на уникальность своего страдания, отнимая этим возможность на свое спасение. Я не дарю тебе жалость, но ты не можешь предположить, что я могу в какой-то мере, пусть самой ничтожной ощутить твою боль. Ты претендуешь на истину, даже повторяя словно мантру: ничто не истина, ты претендуешь на толику разума в собственных безжалостных речах, в противовес зазевавшимся обывателям, толкущим воду в ступе. Ты претендуешь на униакльность собственных воспоминания, вот почему никогда не разделишь их со мной, как и не разделишь свою боль и свою любовь, ты несешь их внутри, как некое зарождающееся чудо, словно хрупкий цветок, лепестки которого сделаны из застывшей на морозе слезы ребенка. Ты словно боишься потерять себя. Ты держишь в старом чулане своего самопознания нечто, что сверкает в твоих глазах отблесками зарытой глубоко тайны. И ты намеками пытаешься подвести меня к своей черте, за которой я должен что-то увидеть, но ты отворачиваешься спиной, которая выражает недоверие и обиду за посягание на уникальность своего чувства... именно ЧУВТСВА... посягание на твою униакльность, которую ты пытаешься отвергать, прогуливаясь по проспектам Города и держа меня под руку. Ты смотришь на серые здания, на окна тиовых домов и смеештся над нелепостью покупки клетки с бетонными стенами ради ощущения свободы, когда можно вздохнуть полной грудью в своем собственном склепе. Но я любил в тебе ребенка, который прятался от меня. И в то же время не мог без чьего-то внимания, без некого сообщничества, в котором один знает, а другой слепо восхищается. Когда ребенок подходит к родителмя, узнав нечто, потрясшее его, он словно заново открывает родителям ИХ мир. И я восхищался твоей непосредественностью, этой трогательностью, с которой ты смотрела на меня и молчала в минуты некого внутреннего просветления. В минуты некого понимания, когда внутри рождалась тайна-знание, котоое ты не хотела никому раскрывать, но в то же время сделать соучастником. Ты делала меня. Я был соучастником твоей жизни. Меня для тебя никогда не существовало. Когда-то ты назвала меня своим верным псом, тогда я ушел из дому на несколько дней. А вернувшись застал тебя в той же позе, высматривающей огоньки в окнах соседних домов. А я следил за изменением цвета твоих глаз, за насыщенностью цвета неба в них. Но руки твои тряслись. А взгляд был слишком неподвижен, чтобы можно было это принять за естественную задумчивость. Ты следила за моими движениями. Ты скучала по мне все эти дни, я чувствовал как волосы на затылке выдавали твои волнение, встревоженные какой-то мыслью внезапной и причиняющей боль, потому что ей еще не нашлось противовеса - какого-то разумного довода. "Я не пес", - проговаривал я про себя, пытаясь пробудить злость. Ты стояла неподвижно, я увидел чайник и две пустые чашки. Ты ждала, что я как обычно попрошу у тебя чашку чая и буду выслушивать мелкие уколы. Но я молчл и лишь повторял словно заклинание: "Я не пес". Хотя внутренне рвался словно верный друг облизнуть твое лицо, руки, кинуть на шею своими передними лапами, причиняя некоторую боль неостриженными когтями. Но я стоял на месте и ты стояла. Ни у кого не было сил согнуть ноги в коленях. Просто сесть, мы стояли словно статуи собственному стоицизму. Я не выдержал:
- Я не пес! - пытался крикнуть я, но из горла вылетел простуженных хрип, я сглотнул слюну, и проговорил уже тише и спокойнее, - я не пес...
Ты налила мне чашку чая.