Кларис вышла из дому и пошла по улице на работу: в женский лицей. Она преподавала там искусство танца рук – от пронзительных взглядов ее учениц руки теряли прежнюю эластичность, с каждым годом приближая старость, высыхая. Ее руки всегда были белоснежными, в начале практики она натирала их мелом, но он сушил кожу, потом она пользовалась присыпкой для детей, но с течением времени так происходило со всеми, кто преподавал танец рук, ее кожа стала абсолютно белой, белее чем снег: была в ее белизне какая-то монолитность, словно ее руки – памятник ее мастерству, ее изяществу, но это и лишало их живости, и некого шарма при исполнении самых сложных партий. Но как странно руки пианистов желтели и покрывались коричневыми пятнами, как будто изнутри к ним поднесли пламя, и тонкая бумага понемногу тлела от жара, рассыпаясь на черную труху золы. Сквозь тонкую кожу просвечивали механизмы сухожилий. Когда-то в молодости Кларис подавала большие надежды, она могла стать солисткой Главного театра Города Смога, но она встретила своего будущего мужа и ее руки поломались: они горели огнем вожделения, познавшие горячее тело Другого, который сжимал в темноте подъездов ее тонкие хрупкие пальцы и покрывал жаркими поцелуями, оставляя чернеющие пятна вылившейся из недр земли нефти. Ее пальцы словно прилипли к Его телу, словно влились во все Его существо. Они потерял собственную самостоятельность, они перестали танцевать, но лишь повиноваться слепому желанию, которым одаривали в темноте его душу, проникая кинжалами в его сущность. и лишь страдание возвращало им монументальность, статичность совершенства. Она любовалась на фосфоресцирующие в темноте руки – в эти моменты страдание возносилось обелиском в ее душе, недвижимое, твердое. И сама Кларис становилась этим памятником совершенства. Она страдала, но каждая ее слезинка была алмазом, а она действовала словно шахтер в потемках своих подозрений и ревности – в темной пещере – выстукивая молоточком и ища сверкающие алмазы. Поначалу это было легко: ее ресурсы не были исчерпаны, в ее душе еще не было огромной черной дыры, но постепенно она прибегала не к молоточкам для гномиков, а к ковшам, выкорчевывающим ее душу по огромным горстям холодной рыхлой земли. И потом в тиши она искала свои маленькие крохотные частички страдания, чтобы полнее сыграть свою роль: ее руки были совершенны в эти моменты, идеально белые они играли как ни странно Любовь.