Это цитата сообщения Неона Оригинальное сообщение

Анна Гавальда "Эмбер"



Просто прочтите этот рассказ. Его мне подкинула мама...

Баб у меня было без счета, но я не помню лица ни одной из них.
Нет, действительно, я не выпендриваюсь и не лукав¬лю. Знаешь, с той кучей денег, которую я сегодня зара¬батываю, окруженный всеми этими угодливыми задни¬цами, я могу себе позволить обойтись без пустого трепа.
Я так говорю, потому что это правда. Мне тридцать восемь лет, и я почти ничего не помню о собственной жизни. Я забыл своих женщин — как, впрочем, и все остальное.
Иногда мне случается увидеть в старой газете — из тех, что валяются в сортирах, — свое фото в обнимку с какой-нибудь цыпочкой.
Ну вот, тогда я читаю подпись под снимком и выяс¬няю, что девушку зовут Летиция, или Соня, или еще хрен знает как, снова смотрю на фото и как будто даже узнаю ее: «Ну да, конечно, Соня — темноволосая ма¬лышка с виллы «Барклай», любительница пирсинга, благоухающая ванилью...»
Но в действительности все совсем иначе. И ничего такого мне не вспоминается.

Как полный идиот, я твержу про себя: «Соня, Соня, Соня...», откладываю газету в сторону и принимаюсь искать сигареты.
Мне тридцать восемь лет, и я осознаю, что жизнь моя катится ко всем чертям. Что-то такое во мне сло¬малось. Одного щелчка бывает достаточно, чтоб на несколько недель выбить меня из колеи. Тут однажды кто-то заговорил при мне о войне в Заливе, так я обер¬нулся и спросил:
— А когда она была, эта война?
— В 91 -м, — последовал ответ, словно я нуждался в про¬стом уточнении... Но гребаная правда заключается в том, что я даже не слышал никогда ни о какой войне в Заливе.
Да пошла она к черту, эта война в Заливе.
Не видел. Не слышал. Тот год вообще выпал из мо¬ей жизни.
В 91-м меня тут не было.
В 91-м я путешествовал по собственным венам и не заметил никакой войны. Ты скажешь: «Далась тебе эта война!» Но она просто удачный пример.
Я почти все забываю.
Прости меня, Соня, но это так. Я тебя не помню.
А потом я встретил Эмбер.
От одного звука ее имени мне становится легче.
Эмбер.
В первый раз я увидел ее в студии звукозаписи на улице Вильгельма Телля. Мы опаздывали со сроками уже на неделю, и все вокруг доставали нас разными страшилками о деньгах и неустойках.
Что ж, всего не предусмотришь. Это попросту нере¬ально. Никто ведь не знал, что выписанный из Штатов суперзвуковик (его гонорар был просто золотым, но мы хотели потрафить хозяевам фирмы) срубится по¬сле первой же «дороги»!
— Усталость и разница во времени не пошли ему на
пользу, — так сказал наш доктор.
Конечно, это все чушь собачья, и никакая разница во времени тут ни при чем.
Америкоса просто жадность сгубила: употребил меньше, чем хотел, но больше, чем мог. Тем хуже для него. Теперь он выглядел полным идиотом со своим жалким контрактом, согласно которому собирался пу¬стить в пляс всех французских девчонок...
В общем, момент был тяжелый. Я не вылезал на свет божий несколько недель, дошел до ручки и уже не решался потереть ладонями лицо, чувствуя, что кожа вот-вот лопнет, или растрескается, или же еще какая дрянь приключится.
Под конец я уже и курить не мог — так сильно бо¬лело горло.
Фред давно уже меня доставал с какой-то там по¬другой своей сестры. Она, мол, фотограф и жаждет со¬проводить меня в турне. Сама — фрилансер, но фото¬графий продавать не станет. Будет снимать для себя.
— Слушай, Фред, отвянь, а...
— Да ладно, брось, ну что, от тебя убудет, если я приведу ее как-нибудь вечером? Ты и не заметишь!
— Не люблю фотографов, не люблю администрато¬ров, не люблю журналистов, не люблю, когда лезут в мою жизнь, не люблю, когда на меня пялятся. Мо¬жешь ты это понять или нет?!
Черт, ну не будь занудой, всего один вечер, пара минут! Тебе и говорить с ней не придется, ты ее даже не увидишь. Сделай это для меня, ну, дружище! Сразу видно — ты не знаком с моей сестрой, она любого до¬станет.
Только что говорил, что все забываю, а вот этого, как видишь, не забыл.
Она вошла в студию через маленькую дверь, что справа от монтажных пультов. Шла на цыпочках, словно извиняясь всем своим видом. Одетая в белую маечку на тонких бретельках. Из-за стекла я не сразу разглядел ее лицо, но, когда она села, заметил, какие маленькие у нее сиськи, и тут же захотел их потро¬гать.
А потом, чуть позже, она мне улыбнулась. Но не так, как мне обычно улыбаются девицы, довольные уже тем, что я на них смотрю.
Она улыбнулась просто, чтобы доставить удоволь¬ствие мне.
Никогда еще запись не тянулась так долго, как в тот день.
Когда я вышел из своей стеклянной клетки, ее уже не было.
Я спросил Фреда:
— Это подруга твоей сестры?
— Нуда.
— Как ее зовут?
— Эмбер.
— Она ушла?
— Не знаю.
— Ччерт...
— Что?
- Ничего.

Она появилась снова в последний день. Поль Акерманн организовал маленький «междусобойчик» в студии — «чтобы отпраздновать твой будущий золо¬той диск», он так и сказал, этот придурок. Я только что вышел из душа - голый по пояс, вытирая мокрые волосы краем полотенца, - и тут Фред мне ее пред¬ставил.
Я, словно пятнадцатилетний подросток, не мог вы¬давить из себя ни слова, а потом и вовсе уронил это гребаное полотенце.
Она снова мне улыбнулась — как тогда, в первый раз.
Кивнув на бас-гитару, спросила:
— Это ваша любимая?
А я не знал, за что мне больше всего хочется ее рас¬целовать — за то, что она ни черта не понимает в музы¬ке, или за то, что говорит мне «вы» — в отличие от всех, кто обычно мне «тыкает», норовя при этом похлопать по плечу..
Все — начиная с президента республики и заканчи¬вая последним оборванцем — все они со мной на «ты», как будто мы с ними в детстве вместе свиней пасли.
Так уж принято в нашей среде.
- Да, — ответил я, — это моя любимая, — а сам ша¬рил взглядом по комнате, ища, чем бы прикрыться.
Мы немножко поговорили, но это было непросто, потому что Акерманн позвал журналюг — кто бы сом¬невался!
Она спросила насчет ее поездки с нами, а я отвечал «да» на все ее слова, пялясь исподтишка на ее грудь. Потом она попрощалась, а я стал искать Фреда, или Акерманна, или кого-нибудь еще — чтобы набить мор¬ду, так меня распирало.
На тех гастролях у нас было около десятка выступ¬лений, и почти все за границей. Два вечера подряд мы играли в «Сигаль», а больше я толком ничего и не пом¬ню. Мы проехали Бельгию, Германию, Канаду и Швейцарию — только не спрашивай, в каком именно порядке, этого я не знаю.

Гастроли меня утомляют. Я играю свою музыку, я пою, я стараюсь — по возможности — сохранять трез¬вость духа и сплю при этом в пульмане.
Даже если у меня когда-нибудь будет задница из чистого золота, я все равно буду ездить с ребятами в моем климатизированном пульмане. В тот день, когда я один сяду в самолет и стану пожимать руки своим музыкантам перед выходом на сцену, знайте, ребята, это означает только одно: что здесь мне больше делать нечего и пришло время уходить на покой.
Эмбер поехала с нами, но я не сразу об этом узнал.
Она фотографировала, но так, что мы ее даже не за¬мечали. Жила она с «подпевками». Иногда в коридо¬рах раздавалось их хихиканье — верный признак того, что Дженни снова кому-то гадает. Замечая присут¬ствие Эмбер, я поднимал голову и выпячивал, так ска¬зать, грудь колесом, но ни разу не подошел к ней за все эти недели гастрольного турне.
Я постарел — не могу больше смешивать работу и секс.
Последнее выступление у нас было в воскресенье вечером, в Белфорте, — хотелось закончить красиво, дав «ударный» концерт в честь десятилетия группы.
На прощальном ужине мы сидели рядом. Такие вечеринки — это для нас святое, на них допускаются только свои: машинисты и рабочие сцены, музыкан¬ты и все те, кто помогал нам во время поездки. Сюда не стоит соваться ни провинциальным журналистам, ни горе-продюсерам с молоденькими «звездочками», которых они пытаются раскрутить... Даже Акерманну не пришло бы в голову звонить Фреду на мобильник, чтобы спросить, как дела и сколько мы заработали.
Надо также сказать, что наши прощальные «между¬собойчики», как правило, проходят более чем «ожив¬ленно».
Мы называем их «мухоморно-забористыми» — и этим все сказано.
Люди сбрасывают с плеч тонны стрессов, испыты¬вая удовлетворение от проделанной работы — в углу стоят жестянки с километрами еще «тепленькой» пленки, мой менеджер улыбается — впервые за много месяцев. Ну как, скажите, тут удержаться? Вот народ и расслабляется...
Вначале я еще пытался «уболтать» Эмбер, но бы¬стро понял, что перебрал и в койке буду не на уровне, а потому отступился.
Она виду не подала, но все просекла — это я точно знаю.
В какой-то момент, стоя перед зеркалом в сортире ресторана, я медленно произнес вслух ее имя, но вме¬сто того, чтобы продышаться, умыть рожу холодной водой, пойти наконец к ней и сказать: «Когда я смо¬трю на тебя, у меня в животе холодеет, как на сцене перед залом в десять тысяч человек, так что ты это да¬вай прекрати, лучше обними меня...» - вместо этого я купил у местного дилера порошка на две штуки и «за¬рядился» по полной программе.
Несколько месяцев спустя мы выпустили альбом... Не стану распространяться на эту тему — я теперь все хуже переношу такие моменты своей жизни, когда не могу оставаться наедине со своими глупыми вопроса¬ми и музыкой.
Фред заехал за мной, чтобы отвезти к Эмбер.
Она хотела показать нам отснятый на гастролях ма¬териал.
Мне было хорошо. Я ловил кайф от встречи с Вики, Нэт и Франческой, с которыми столько всего было от¬пето «вживую». Пути наши разошлись. Франческа хо¬тела записать собственный альбом, и я — в который уже раз — на коленях поклялся сочинить для нее не¬сколько «забойных» вещиц.
У Эмбер была крохотная квартирка, и гости сидели друг у друга на голове. Пили мы какую-то самодель¬ную розовую текилу, которую гнал ее сосед по лест¬ничной клетке, двухметровый аргентинец, беспре¬станно улыбавшийся.
Я выпал в осадок при виде его татуировок.
Эмбер была на кухне, и я отправился к ней. Она спросила:
— Пришел помочь?
Я отрицательно покачал головой. Тогда она сказала:
— Хочешь посмотреть фотографии?
Мне и на это хотелось ответить «нет», но я кивнул:
— Ну еще бы, конечно, хочу.
Она ушла к себе в комнату, а вернувшись, закры¬ла дверь на ключ и смахнула все барахло со стола на пол. С особым грохотом падали алюминиевые под¬носы.
Эмбер положила передо мной на стол картонную папку, села напротив.
Я раскрыл папку и увидел руки — свои руки, одни только руки и ничего больше.
Сотни черно-белых фотографий.
Мои руки на гитарных струнах, мои ладони, сжи¬мающие микрофон, руки, повисшие как плети, руки, приветствующие толпу, руки, пожимающие чьи-то чу¬жие ладони в кулисах сцены, сигарета в пальцах, мои ладони, касающиеся моего же лица, рука, дающая ав¬тограф, руки размахивающие, умоляющие руки, руки, посылающие воздушные поцелуи, и руки, колющие себе «дозу».
Огромные худые ручищи, с венами, похожими на синие реки.
Эмбер крутила в руках крышку от пивной бутылки, давила хлебные крошки на столе.
— Это все? — спросил я.
Впервые я смотрел ей прямо в глаза дольше се¬кунды.
— Разочарован?
— Не знаю.
— Я снимала твои руки, потому что только они в тебе и уцелели.
— Неужели?
Она кивнула, и на меня пахнуло ароматом ее волос.
— А сердце?
Она улыбнулась, потянулась ко мне, перегнувшись через стол.
— А что, оно еще не разбито? - ответила она во¬
просом на вопрос с гримаской сомнения на лице.
В дверь постучали, послышался чей-то смех. Я уз¬нал голос Луиса, который орал: «Наам нужжен леед!»
Я сказал:
— Надо бы проверить...
Они едва не вышибли дверь, эти придурки.
Она положила ладони на мои руки, взглянула на них, словно видела впервые. И произнесла:
— Этим мы сейчас и займемся.