Снова с твоей подачи случится грусть, которую мне придется делить на части, и чередой глаголов, имен, причастий все превращать в изысканную игру, и вся наша боль опять обернется счастьем – с этим я завтра как-нибудь разберусь. Видишь ли, нынче время идет быстрей: мы же хотели по-взрослому – без морали, мы же о нашей избранности орали под каждой из пугающих нас дверей – и нам иногда приветливо отпирали демоны, которые подобрей. Мы не жалеем крови – ее чернил хватит еще на пару томов «о важном», но этот мирок – наш странный, смешной, бумажный давно бы исчез в пустоте, растворился, сгнил, если бы я изменила тебе однажды…

Если б меня хоть кто-нибудь изменил

Мы пишем не просто тексты, мы пишем жизнь. Над нами гудят рассержено этажи – от грохота сердца, от дрожи его пружин… Ты можешь меня почувствовать? Докажи. Послушай, как ритм мячом отражен от стен, и голос в мембрану падает, как в постель, чтоб утром проснуться – не там и опять не с тем – и с криком взорваться строчками на листе. Послушай, как нежно может внутри гореть, как солнце играет листьями во дворе, как губы подбирают для звука медь, как мне не хватает воздуха – умереть. Послушай, как срывают с письма печать, как паузы заставляют меня молчать, как лодки носы царапают о причал – его щека шершава и горяча, и доски пахнут свежестью и смолой, и чайки громко спорят над глубиной, и время накрывает своей волной… Ты можешь меня почувствовать? Будь со мной.
Мы пишем не просто тексты.
Скажи, о чем ты думаешь, когда прячешься за плечом, случайно с моими крыльями обручен, когда поднимаешь взгляд: "микрофон включен"?.. Когда я читаю так, словно звук – остёр, впивается в горло искрами, как костер, что прямо внутри развели, как седой костел царапает небо, которое шпилем стёр. И строчки прорастают в тебя травой, ты слышишь голос, чувствуешь, что не твой, а в комнате стены войлоком – волком вой, пока рядом память шествует, как конвой. Когда, улыбаясь, держишься, жив едва, от напряженья кружится голова…

Мы возвращаем жизни ее права.
И пропускаем
током
через слова.

Что за проклятый город – фальшив и груб, моет свои высотки в большой воде, мост над рекой качается на ветру, маю идет двадцать пятый прохладный день. Впору отметить… Отметина – отмечать, значит, внутри на живом оставлять следы, значит, отмеченный кем-то – как от меча не увернувшийся… В общем, такой, как ты, раненый в самое, вспоротым животом воздух фильтрующий с кровью напополам… Май на ветру качается над мостом, солнце ладонь царапает, как игла. Что ты стоишь здесь, у города в локтевом сгибе - катетером /выдернуть и молчать/?.. Май о тебе не думает ничего. Так не расходуй сердце по мелочам. Лучше сливайся с городом – каменей, души черствеют, знаешь ли, неспроста…

Маю идет двадцать пятый прохладный день.

В тридцать один он бросится вниз с моста.

Трусость – самый страшный порок (с)

Вокруг да около ходишь, о том о сем, от каждого слова бьется, болит, трясет – так нож под плащом изменником пронесен, так перед смертью себя выдыхают: все. Так воду в пустыне по каплям считают, по впадинам, где выступает соленый пот, так замирает над смертником вдруг топор, так замирает смертник на плахе под яростным лезвием... Это предел. Скажи. Тают в песках коварные миражи. Я по-звериному чую, как ты дрожишь, как ты боишься выйти на рубежи. Как ты пытаешься выдержать мой ответ – словно по коже вихрем гуляет плеть, словно огонь разносится по траве, словно тебе в нем тысячи лет гореть…

…Все о погоде да о мирских делах.
Ночь примостилась месяцем в головах,
и тишина густая вокруг, как мгла…

Главного не сказала.

Не сберегла.

А давай, как будто это не мы, не нам умирать друг без друга медленно, по кускам вырезая вросшее прошлое – часть его…

А давай, как будто не было ничего.

Просыпаешься утром, смотришь на телефон, на холсте окна лимонное солнце – фон, по нему узор зеленой резной листвы… Это лето такое, девочка, это вы – опьяненные юностью, легкостью, всем и вся, пара радостных рыжих шустрых смешных лисят, и седьмое небо дышит над головой…

А давай, как будто не было ничего.

Просыпаешься утром, носом – в тепло плеча, натянуть одеяло, прижаться к руке, молчать, слушать, как из предсердия лавой идет душа, как по дому бродят шорохи, не спеша, дождевой колокольчик, вздрагивая, звенит… Это осень такая, девочка, осенИ ее молча крестом и нежностью вековой…

А давай, как будто не было ничего.

Просыпаешься утром и видишь, что снег – внутри. Каждый чувствует холод, просто не говорит. За окном посмертной маской висит туман. Познакомься, девочка, это твоя зима. Научись ей улыбаться, в ее горсти – все, что ты пока не можешь произнести. Дождь замерз в снежинки, явственней слышен звон…

А давай, как будто не было ничего.

Просыпаешься поздней ночью – ноль три ноль пять, потому что и не думала засыпать. За окном наклеен темный цветущий сад. В телефоне замурованы голоса. Омут страшен, неопознан и незнаком. Кто с крючка сорвался, кто кому был крючком? Крик внутри тебя царапает, как блесна. Это все весна такая, девочка.

Все.

Весна.

А давай, как будто не было ничего, и смеется лето – солнечно, лучево, достает до дна, вода – как зеленый дым…

А давай, как будто там, глубоко – не мы.

Пить с ней мартини. Пахнуть ее духами. Лежать – в колени голову, так уютней. Смотреть, как солнце между ресниц порхает, и лето льется песней из старой лютни. Дарить ей эльфов – крошечных, невесомых, чуть больше дюйма, крылья из перламутра… Ее баюкать – сотнями сказок сонных. Будить одним своим поцелуем утром. Варить ей кофе, прятать в прохладу шелка, плести браслет из бусинок и ракушек, входить в ее океаны – волной на желтом песчаном горизонте рисуя душу. Дышать ей – настежь легкие раскрывая. Держать, сжимая время вокруг запястья…

Терять ее – мучительно понимая, что вместе с ней куда-то уходит счастье.

Flёur - Расскажи мне о своей катастрофе

Рассказать тебе о моей катастрофе, девочка? Показать полигон, что ядерным взрывом выжжен?.. Сквозь огонь или медные трубы?.. Но это мелочи. А из крупных купюр остается простое: выжить. И ведь не было боя, снаряды дождем не падали, не атака пришельцев, не новая мировая… Это мы отравляли наш воздух, дышали ядами, друг от друга себя потихонечку отрывая, лоскутками обвисшей кожи сходили, клочьями, даже тело июня пахло сожженным августом…

Брось монетку – еще вернешься, когда захочется…

Можно я помолчу о том, что внутри?

Пожалуйста.

Дождь придет и погасит разгул костра. И пока над площадью вьется дым, развяжи себе руки. Иди, сестра. Исчезай в потоках святой воды. Пусть гадают епископы и народ – или ангел выручил, или бес… Да, во Фландрии нынче нелегкий год. И поэтому мы оказались здесь. Нам ли милости ждать от слепой толпы, что в кольцо пожаров замкнула край?.. Между нами и небом клубится пыль – мы не ищем легкой дороги в рай. В заповедное время, в урочный час, прекратится дождь, оборвется нить… Наша сила сработала против нас, когда мы научили людей любить. И уже не исправишь – не видно слов в старых свитках, что прятали под плащом... Наш союз заключен не со злом – назло, и огнем, что они разожгли, крещен. Уходи, сестра, по моим следам, от погони спрячет столетний лес… Мы умеем чувствовать и летать. И поэтому мы оказались здесь. Я - к тебе на плечо, и щекой к щеке, я тебя проведу через сотню лет, только я не знаю, когда и с кем нам придется жить на одной земле, нам придется биться – за каждый вдох, это будет страшнее, чем треск костра. Или дьявол встретится, или Бог…
Перед кем предстанем – решай, сестра.

Лес следит за ней внимательно и молчит. А она по следу вьется, ползет к нему: «Приручи меня, пожалуйста, приручи. Я устала уходить от тебя во тьму, я устала жить от выстрела в двух шагах, за моей спиной чертой проведен обрыв, я согласна стать добычей в твоих руках, только б выйти невредимыми из игры, я забуду, как трава набирала цвет, как лесник смеялся ласково: «Не рычи»… Домовой ушел куда-то, и дома нет. Лес следит за ней внимательно и молчит. В чаще леший засыпает на старом пне, тишина в туман сгущается над рекой… Волчий профиль, прорисованный на луне, летней ночью появляется над тайгой.

- Заходи, приятель, с норовом нынче ночь. То ли ветер разбуянился, то ли бес. Говоришь, лесник, тайга тебе будто дочь? Вот и я знавал загадочный этот лес… Сколько времени провел там – искал одну, сколько пуль напрасно выпустил по стволам… Только я ее, упрямую, обманул – ведь сама ко мне, покорная, приползла, и у ног скулила, будто слепой щенок, и держала волчье горло моя рука… Я налью чего покрепче… Совсем темно… Ты давай-ка, двигай кресло к огню пока.

Пасть камина розовеет, безмолвный зал освещает месяц – призрак таежных лун… А лесник молчит и нежно, закрыв глаза, гладит шкуру, распростертую на полу.

Тема закрыта. Так закрываешь дом. Молча выходишь на улицу, ловишь тачку. Молча таксисту киваешь, не тронув сдачу. Молча глядишь на старый аэродром. Молча идешь на взлетную, трап дрожит, кресло второго пилота пока пустует… Мы вспоминаем небо в беде и всуе. Небо, нахмурившись, думает, как нам жить. Кабина затеряна в кнопках и проводах, словно клочок земли в амазонской сельве. Ну, здравствуй, начальник. Как слышно? Держи на север. Сколько мы там налетали уже? В годах? Сколько прошли проклятых горячих мест? От Кандагара и до вьетнамских топей… И каждый в бою проверен, в миру удобен. Мы будем летать. Пока нам не надоест. Нам будет дано немало за все бои, на фюзеляж – звезду, на рукав – нашивку… И только один запрет на одну ошибку. Мы не имеем права другой любви. Когда мы уйдем в отставку, осядем на тропическом острове - пальмы и шум прибоя, и небо над нами солнечно-голубое – такая бездонная теплая тишина. Ты будешь дремать в гамаке, я пойду гулять, смотреть в горизонт воды… Океан огромен… И в эту минуту я вспомню о старом доме, который, конечно, лучше не вспоминать. Но что-то случится с пространством – в моей руке вдруг звякнут ключи, и дверь заскрипит послушно, и дом ее запах волной на меня обрушит, и тени сплетут узоры на потолке, и я, наконец, услышу ее шаги, и жар пробежит под кожей, сгущаясь в пальцах…

Мы пьем на закате чай и идем купаться.

Когда ты закроешь тему – беги.

Беги!

Мы корни.
Мы древние корни реликтовых темных лесов, чьи кроны – пристанище хищных встревоженных сов, лесов, где не слышно тоскливого стона пилы, где цепкие пальцы плюща обвивают стволы, где ветви скрывают уснувших летучих мышей и где заблудившийся путник – живая мишень… Мы корни. Над нами спускается мох по камням, и острые стрелы травы напряженно звенят, когда паутина натянута, как тетива, когда каждый след у ручья от брусники кровав. Мы корни. Мы связаны, спаяны и сплетены. Мы прочный фундамент лесной бесконечной стены. И нас невозможно рассорить, разнять, разделить. Мы нервом уходим в глубокие недра земли.

Мы корни.
Возьми мою силу, скользи, обвивайся, плетись. Так невыносимо внутри отзывается жизнь, так крепко и прочно впивается в самую суть… Нам долгие годы держать этот лес на весу. Когда я устану – дотронься, в моей темноте в тебя прорастать, прорываться, в лесную постель ложиться, в тебя проникая, в основы твои…

Мы древние корни реликтовой темной любви.

Это все остается за кадром, за
неспособностью долго смотреть в глаза,
невозможностью близости – вопреки,
недоступностью просто в руке – руки.
Это все остается под кожей, под
этим руслом, где капелькой вьется пот,
обводя очертанья груди легко,
словно море играет волной с песком.
Это все остается над прочим, над
всем, чему неизбежно дана цена,
всем, что можно измерить и изменить,
всем, что нас отделяет давно от них.
Это все остается в тебе. Во мне.
Словно жемчуг лежит глубоко на дне,
словно риф, что веками над ним растет,
разгораясь кораллами, как костер.
Это все остается. Настанет час,
ты нырнешь – и окажешься глубже нас,
глубже тел, что мешали проникнуть в суть...

Ты нырнешь.

И тогда я тебя спасу.

...близкими людей может сделать бокал вина. Родными - только общее прошлое.

Они ссорятся. Яростно, по газам, он так зол, что почти отпускает руль, ее косы растрепаны на ветру. Над машиной – солнце. Внутри – гроза. Они бьют безжалостно, их трясет от обид, от тысячи «если бы», под колесами вьется седая пыль, их маршрут называется «вспомнить все». Они едут по улицам, где сто лет не гуляли с букетами по ночам… Каждый должен уверенно отвечать своему отражению на стекле. И она отвечает. Наотмашь бьет. Говорит, что ей тесно в его глуши, что ей хочется ярче любить и жить, что они исчерпали свое «вдвоем». Они едут на мост, под которым тень придает глубину неживой реке. Он до боли сжимает кольцо в руке. Она думает, сколько кольцу лететь. Утро тянется долго – за солнцем вслед, как Сизиф, толкает его в зенит. Они ссорятся. Город вокруг звенит, рассыпаясь осколками по земле.
Они едут мимо больницы - днем, вдоль ворот, где морг выдает тела.
И его глаза наполняет мгла, а она становится так бела, словно давняя осень вошла в нее. В глубине светофора горит свеча, чтоб погаснуть, включая зеленый свет…

И она прижимает его к себе.

Им сигналят машины.

Они молчат.

Охлажденный август со вкусом вишни – ты его заказала еще в июне. Не звони ей, девочка. Третий лишний. Наслаждайся им – беззаботным, юным, а ее – не трогай. Она чужая. Сорвалась с крючка золотая рыбка. Люди так отчаянно уезжают, чтоб не встретить осень в своих ошибках, чтоб забыть забытое, уничтожить, чтоб внутри себя обрести свободу… Не звони ей девочка. Не поможет. На бутылке – август. Какого года?
***
Третий лишний. Третий неразделенный. Бесполезный третий – примерь: к лицу ли? Третий – это листы беспокойных кленов, шестипалые лапы знакомых улиц, третий – это улики, улитки домик, лабиринт, уходящий спиралью в тело…
Август капает.
Капает.
Лето в коме.
Третий лишний. Этого ты хотела?
***
И не думать, не чувствовать, как мы жили,
пить свой август с привкусом крови в вишне.
Третьих вычеркнуть. Нынче они чужие.
Третий лишний, девочка.
Третий – лишний.

Я уеду завтра. Точнее, уже сегодня. По рассветным рельсам, которые входят мысом в первозданное море, где дышится тем свободней, чем быстрей забываешь проклятое слово «смысл», где нет правил и рамок, где нет ни конца ни края, где стоишь перед небом - нагой и открытый ветру. Это будет исход из пустыни, где мы играли. В моем белом сольются цвета основного спектра. Отпусти меня, слышишь? Не трогай меня. Не помни. Не ищи меня в этом покое. Нам всем по вере…
Я уеду сегодня. И волны своей огромной, исцеляющей силой накроют усталый берег

Островом стану. Или осколком острова. Буду царапать море краями острыми, буду звенеть ручьями, лежать под звездами, ждать Робинзонов или считать суда, буду встречать рассвет голосами птичьими, красить листву зеленым, стволы – коричневым, буду плевать на правила и приличия, будто бы их и не было никогда. Будто не я разрасталась громадой каменной, и не мои перекрестки тонули в мареве, и не на мне выступала река испариной между сплетенных кровлями площадей, будто и не было неба, что так сутулится, словно собой укрывает глухие улицы, где обреченное время устало хмурится и начинает новый безумный день. Будто не я прохожих ждала под крышами – тех одиночек, которые чудом выжили, путала их в проулках, звала афишами и запирала в комнатах до утра, даже не слушая, как они тихо молятся, как набухает вена, иголка колется, по отсыревшим стенам ползет бессонница, вместо имен рождаются номера. Здесь не осталось больше живого, нужного. Я открываю люки. Прощай, оружие. И на реке плотина скрипит и рушится, я осыпаюсь медленно, по годам...

Волны меня качают – морскими сестрами, к берегу льнут, ласкают шелками пестрыми…

Островом стану. Или осколком острова.

А городов и не было никогда.

Выйди на берег, слышишь? Я покажу тебе, как бесконечность дышит и провожает день, как из песка и пены мандалу шьют ветра… Если ты будешь первым, значит, тебе пора. Выйди на берег, слышишь? Встань под закатный свет - там приникают ближе, там оставляют след, там начинают верить в то, чем боялись жить, в то, что нельзя измерить, высказать и решить. Выйди на берег, слышишь? Выйди навстречу снам. Там ты меня увидишь, чтобы меня узнать. Там, в полосе прибоя, призрачна и легка, девушка крутит пои, держит огонь в руках, девушка крутит пои, воздух вокруг горит…

Ты наконец-то понял, что у нее внутри?

Рвусь все время струной гитарной, бесполезной восьмой струной. Дворик кружится, дым угарный, вечер сумрачный и хмельной, звезды – пирсингом в теле неба, прозеваешь – сорвутся вниз. Я опять вспоминаю Глеба, у которого брат Борис. О святых и подумать страшно. Горстка семечек – воробью, пиво пахнет жарой вчерашней, ну и правильно, что не пью. Что ты хочешь, нетрезвый мальчик? В подворотне идет кино, как бы мне объяснить помягче, что совпасть нам не суждено, ты, конечно, в душе хороший – в той, которой в помине нет, так темно, что мороз по коже… Сохрани и помилуй, Боже. Зажигалка. Да будет свет.
Рвусь все время струной гитарной, бесполезной восьмой струной. Десять лет пронеслись попарно, только под или надо мной? В ресторане светло и чинно, вот вино в хрустале несут. Вспоминается Магдалина, разбивающая сосуд. Ты такой же, как все мужчины, хорошо, что пока не мой, я сейчас отыщу причину, чтоб сбежать поскорей домой, это атомы все, нейроны, это химия… нет, пустяк. Хочешь, номер мой телефонный запиши в лотерейный бланк. Озадачен и озабочен, облапошен, в конце концов, ты в душе, может быть… не может. Сохрани и помилуй, Боже. Зажигалка. Спокойных снов.
Рвусь все время струной гитарной, бесполезной восьмой струной. Год -стритрейсер включает фары, финиш близится – по прямой. Сын уходит во двор, небритый – так знакомо, что не смешно, ночь-разбойница лунной битой разбивает мое окно. Мозг в разобранном к ночи виде, тело ищет свою постель. Вспоминается, как Спаситель шел к апостолам по воде. Ты уснул уже, мой хороший, спи, усталость берет свое. Я тебе прочитаю позже… Сохрани и помилуй, Боже, нас – непризнанных, непохожих… Зажигалка… Да ну ее.

Бирюзой в серебре затихают волны, ювелирно точен рисунок мыса, море спит на ключицах Земли кулоном, словно знак бесконечность в оправу вписан, византийским узором ложатся камни на зеленый пояс лесных массивов, и Земля обнимает меня руками - так, что с ней расстаться невыносимо, невозможно – спаяны воедино, гравитация плюс горизонт покоя. Я тиха, безмятежна, невозмутима, только небо какое-то не такое – чайка вьется в лазури и ищет что-то, и внезапно на миг замирает возле белоснежного следа от самолета, разделившего небо на «до» и «после».