Критик Александр Кузьменков на выставке Сальвадора Доме́нека Фелипа Жасинта Дали на фоне графики из цикла "Воспоминания Казановы" — август,2019 год,Томск
___________________________________________________________

Никто недоволен
Ritase


Тридцать лет относительной свободы не породили в России ничего, хотя бы отдаленно похожего на значительную литературу. Даже при социализме жили и писали — пусть и в стол - люди вроде Шукшина, Шаламова, Бабеля, Цветаевой или Пастернака - ландшафт современной прозы смахивает на обработанные напалмом и дефолиантом вьетнамские джунгли. Для оправдания тезиса, мне проще всего сослаться на критика Кузьменкова, который, в отличие от меня, большинство заметных над уровнем плинтуса современных книг просматривает.. Его подталкивает профессиональная этика и гонорар, у меня же нет ни того, ни другого — если книжка мне не нравится, я ее закрываю на пятидесятой странице и больше не открываю. Иногда на двадцатой.


Кузьменков вполне основательно и последовательно утверждает, что современники по большей части не владеют азами писательского ремесла; что они гонят халтуру; что существует отрицательная селекция, а литературные премии призваны главным образом продвигать «своих». Я пытался получить удовольствие от чтения модных и премированных — и хронически не мог это сделать. При этом я вполне способен читать зарубежных современников — Уэльбека и Уоллеса, Рота и Фуэнтеса, Мураками или Диккера...

Мне нравился Пелевин ранних рассказов. «Чапаев и пустота» уже обозначали отсутствие внятного посыла; дальнейшее стало абсолютно нечитабельным. «Интелелктуалка» Элтанг раздражает меня невероятным количеством тривиальных ошибок — почти в любом месте, насчет которого я точно знаю, откуда она его взяла, я обнаруживаю очередную глупость; ее цитаты с иностранного обличают крайне поверхностное знакомство — она с одинаковой легкостью пишет чушь про минералогию (шестигранный кристалл кварца ) и электротехнику (металлический кабель... ). При этом критики почти единогласно приписывают ей редкостную глубину (Кузьменков — исключение). «Библиотекарь» Елизарова еще показался мне забавным, но насчет остального — неужели он всерьез — но вроде и не похоже, что балагурит? Иванов с его страшилкой про пионеров - вампиров «Пищеблок» и пропившим глобус географом редкостно уныл и многословен — я не одолел ни того, ни другого. Глуховский с сотовым и «Метро» , «Каменный мост» Терехова, какие-то профессорские байки про людей в голом не помню фамилию... «Петровы в чем-то там...» Все это безнадежно затянуто, неопрятно и тоскливо — все в топку. Веллер, начавший порнографией тела и кончающий «порнографией духа»... Акунин, который обменял стилистические способности на чечевичную похлебку беллетриста... Кабаков, написавший несколько неплохих рассказов и нечитабельного «Невозвращенца»... Унылый и респектабельный порнограф Сорокин... Буйда, утонувший в морях спермы и кала... Ловкий стихоплет Быков... Простой как правда Прилепин... Какие-то дамы с их проблемой отыскать качественного спутника жизни и общее удовлетворение...


Откуда взялся этот феномен пустыни? Вероятно, приличная литература состоит из двух компонент — желания что-то сказать и умения делать это так, как не делали раньше. Советская литература развивалась фактически на острове и в условиях жесткой идеологической селекции. С конца 20-х Россия варилась в собственном соку — ее насильственно вытолкали из остального мира, фильтруя, запрещая, отрезая пластами. Фактическую недоступность для населения Союза Библии, Ницше или Сартра трудно назвать иным словом, нежели «позорище». При этом все равно время от времени появлялись личности вроде Бродского, Ерофеева, Шукшина или эмигрантов Саши Соколова либо Лимонова, могущие из ничего слепить нечто оригинальное, малознакомое и в целом интересное — наподобие «Москва-Петушки», «Школы для дураков» либо «Это я , Эдичка». Но в 90-е, с открытием шлюзов, российскую словесность захлестнуло потоком накопленного остальным миром за все 70 лет советского цирка. И она захлебнулась.

Возникло желание просто взять все это новое, необычное, яркое и цветастое — отбросить осточертевшую всем борьбу положительного с совсем положительным, разломать колодки «литературной речи», «правдивых характеров» и «социальной значимости». Захотелось приемчика, треша и содомии... В доме Облонских все смешалось... Свобода писать как хочется, а не как положено, обернулась свободой заново изобретать велосипеды; скорее, копировать чужие, и делать их на коленке в домашних условиях. Семьдесят лет развесистый дуб соцреализма глушил вокруг всю растительность кроме нескольких чахлых кустиков, пока не загнил окончательно. Он упал. Но прежде, чем вырастет в массовом порядке что-то новое и большое, видимо, нужно время... Надо подождать, пока «старая школа» окончательно сгниет; нужно как-то освоить уже достигнутый другими стилистический и технический уровень, прежде чем двигаться дальше.

Параллельно писательскому кризису развился и кризис читательский. Если постоянно кормить человека фастфудом и поить газировкой, то его вкусовые рецепторы забиваются настолько, что он оказывается неприспособленным к более здоровой пище. Ареал квалифицированного читателя, способного адекватно оценить новую литературу, катастрофически сократился. Многим стало просто не до чтения, а юное поколение изо всех сил приобщают к визуально — эмоциональному, «античитательскому» отношению к миру. Смысловая и стилистическая убогость молодежного «контента» поразительны. Попытки прочесть что-либо из их диеты обыкновенно кончаются для меня рвотными позывами на третьем абзаце... Если меня не рвет на третьем, я засыпаю на пятом... К счастью, второе пока еще ни разу не случилось раньше первого...

Другой фактор — многие серьезные читатели предпочитают не искать в большой и неопрятной куче современного, где нет никаких четких ориентиров, и относительно качества которого особенно некому верить на слово, а обратиться к тому, что долгие годы находилось под замком. Пока толком не прочитаны Селин, Уэльбек, Музиль, или Томас Манн к чему открывать Улицкую или Снегирева?

Если А хорошо пишет сам и рекомендует Б, то с Б имеет смысл познакомиться ближе. Но если неизвестно кто рекомендует непонятно кого... Пару раз обжегшись, становишься осторожнее — начинаешь верить Кузьменкову, даже когда тот откровенно преувеличивает.