Когда, громыхая над головою -
еще не страшно, уже не робко -
летит, грозясь и тебя задеть,
из антрессольной чахотки-пыли,
вместив всё прожитое не тобою,
большая, в тлене и снах, коробка,
которую попросту некуда деть,
которую, здесь положив, забыли,
в которой дедовых дней кошмары,
в которой голод прабабки-польки,
в которой мишек отцовских сено,
в которых умерший век-пижон,
которая наковальней старой
может твой мир раздробить на дольки -
ты не считаешь её бесценной,
но ты задет, и ты раздражен.

Когда, грохоча головною болью,
сперва неслышно, затем нахально,
влетают в город дожди и громы,
и бьют наотмашь в твоё стекло, -
они рычат сквозь шторма над полем,
они ложатся десятым валом,
и мелют в пепел и в прах солому,
и пыль бросают в твоё чело,
и, становясь на секунду морем,
всё, что ни сделано, уничтожают,
и в бесконечной радости бури
шипят помехами сквозь канал -
ты не пытаешься с ними спорить,
ты знаешь: выжмут, сотрут, зажарят,
но до невзрослой безумной дури -
счастлив меж них, как волна меж скал!

Когда хохочут над миром годы,
и города расплавляют в тигле,
и расправляют великим крылья,
только чтоб бросить их с башен вниз,
когда ветра с послевкусьем соды
людей сбивают в отару мигом,
нет, даже - в хрупкий венок ковыльный,
в котором голод и страх сплелись,
когда собаками рвут друг друга,
кто звался другом еще недавно,
и привыкает душа к прощанью,
как к лучшей правде из бед и зол,
когда привычно идёшь за плугом,
и криво, где было - ровно-равно -
ты пишешь песню. как завещанье.
не раздражен, не весёл, не зол.