...глоток.
Мир завертится безумной сверхскоростной каруселью, задавит тебя огнями, расплющит музыкой, растянет длинным трассирующим следом через всю ночь... Мир вывернет тебя наизнанку, сделает из тебя веселящегося слепоглухого манекена, прославляющего праздник с разноцветной пеной у рта... Мир будет двигаться быстрей и быстрей, не останавливаясь, не давая тебе права на второй вдох, даже права на выдох, и ты размалеванным воздушным шаром будешь метаться по улицам, тебя потащит за собой инерция автомобилей и дискотек, твоё обоняние подчинится запаху блесток и стекла, ты станешь никем и кем-то, но обязательно перестанешь быть собой. Мир будет танцевать перед тобой, выделывая самые странные па из когда-либо виденных, и ты, наконец, полюбишь его неопределенный яркий цвет, его невыносимо острый вкус, и звук его музыки - то почти неслышной и медленной, то громкой и быстрой... Ты обязан полюбить этот мир. Иначе твоё место - вне его, вне влажных холодных перекрестков, вне горячих фонарей, вне галлюцинирующих витрин, вне вороха газет, в котором копошатся животные, и имени этим животным нет, и имя этим животным - жизнь и смерть, гниение и рождение, человек, червь и крыса...
...глоток.
Сделай шаг.
...выдох.
Вдохни этот мир. Услышь холод. Потрогай вязкую сладость. Ступи на асфальт его дорог.
...Проснись.

Резкий поток хлорированной воды разбивается о синеватый мрамор, холодит брызгами руки и лицо, заставляя жмуриться, последними усилиями удерживая воспоминания о последнем сновидении. Застывшие потоки мыльной пены на стекле складываются в причудливую карту рек и озер - а может, дорог и болот, и разум почти вспоминает, что же было там, вот сне... Правая рука всё еще сжимает воздух в кулаке - шпагу, записку, цветы, ком земли, пук перьев?.. Нет, ушло. Слишком резкий свет, слишком холодное утро. Едва уловимый мускусный запах ванной. Лампы-рентгены. Стиральная машинка, покрытая застывшим воском. На полке над ней - оплавленные толстые стеариновые свечи. Хвойное масло.
Ванная превращается в шумный мокрый барабан, и правая рука, наконец, разжимается - убрать с лица прядь сонных волос, развязать пояс халата, задернуть за собой ширму. Первые пять минут - всегда холодно, даже если по пластиковой вене душа бежит почти кипяток. Холодно, холодно, холодно... Хлорированная вода - она мертвая, она скользит по коже, не касаясь, она не оживляет и не помогает жить дальше. В ней нет ни воздуха, ни сладости, ни запаха трав...
А потом огромный пузырь воды, медленно перетекая на пол ванной, становится всё больше и больше, тяжелеет, наливается темно-синим и фиолетовым, лопается - и существо, похожее на человека, подслеповато щурит глаза на электрический свет и хищно улыбается акульими зубами. Здравствуй, родной. Моя милая личная тварь из канализации. Мой собеседник и сожитель. Мой кошмар и отдохновение. Здравствуй. Иди ко мне.

Здесь нет рая. Здесь нет ада. Два чистилища - человеческое, земное, и механическое, подземное - оплетенное сетью проводов, поедаемое из года в год хищными червями-змеями городского метро. Только два пути. Вперед или вниз - и тоже вперед.
Трубы фабрик за городом - если их поставить в ряд, став в определенной точке наблюдения - могут показаться далеким органом чудовищных размеров...
Луна пластикового города, умершая в тумане и возрожденная тысячей фонарей-аватар отражалась в потрескавшихся февральских лужах; воздух наполняло сладковатое предчувствие ранней весны. Еще только предчувствие. Не запах. Не вкус. Просто ночь слишком сладка, но от неё уже не пахнет жженым сахаром - а пахнет кровью деревьев и птиц, животных и неба, которой еще только предстоит пролиться землю и напоить её вечную жажду: жить! кричать! расти!
Среди гладких текучих стволов притаившегося парка плясали огни фонарей, тени сумасшедших прохожих и разумных влюбленных, невольно пригубивших со мной из этой пряной чаши. В парке - тишина. Открытая парковая сцена, полная заблудившихся звуков и ветров-танцоров, покрыта снегом и светом. Шаг вправо, шаг влево, попытка к бегству, и вот - она уже за моей спиной, под моими ногами деревянный мост, обрисованный липкими чувствами и закованный металлом привязанности. Над ним - марлевая мантия городского тумана. Под ним - мишура грязи и четыре ряда прорезиненного цэ-о-два. Эй, мост, тебе еще не надоело? Не хочешь освободиться? (Я вижу это: вдруг по доскам проходит глубинный низкий треск, далее следует глухой удар, и те, кто были на мосту - если они там будут - вдруг, словно дети на двух ледяных горках, съезжают вниз, глядя в исковерканные страхом и неверием лица друг друга. И обдирается краска, и звенят-бренчат ненужные и бесполезные замки - доказательство чего-то кому-то...) "Возможно, но только не сегодня", - отвечает кошка-мост под моими руками. - "Посмотри лучше, какой выдался вечер!" Вечер действительно прекрасен. Это знают черепицы крыш, булыжники улиц, обожженные ободы урн. Это знают спящие холмы и вялые реки. Птицы спят и рыбы спят - камни тоже спать хотят... Это знает мертвец, пьющий сегодня железную, как обида, сладкую как обещание и соленую как море человеческую кровь. Я не буду мешать. В конце концов, каждому своё...
Я иду на звук. Звук шутит надо мной, звук прячется за деревьями, звук целует фонари, а меня отвергает: шалит, прячется, не хочет подойти ближе. Погоди же, я всё равно тебя найду!
И я выхожу из парка, и я спускаюсь от спящих птиц и скользких дев-деревьев в город, пораженный пятничным туманом лени, отраженный сам в себе и в лужах, устало мерцающий синим, алым и золотым - цвета неба, вложенные в уста тысяч маленьких фонарей. Мертво, торжественно, загадочно. А музыка все играет, смеется над моей неспособностью узнать её в лицо: она-то давно меня узнала, и теперь знает, когда и как ласкать меня, и как ругать, и как, причитая, заставить плакать, и как, вложив в руку ритуальное оружие, коротко прошептать: убей. Я бы убил в твою честь, незнакомка - но лишь одного и лишь один раз! Дай мне увидеть твоё лицо! Позволь угадать и назвать твоё имя!
Музыка играет под землей. Для музыки нет преград. Неужели сегодня для нас играют мертвецы?
Переход пуст, и я, начиная ловить мелодию не только ушами - уже глазами, уже горлом, вот и каждая фаланга пальцев напряглась: дай! - подхожу ближе к музыканту. От него на темное золото заплеванного шагами камня падает тяжелая вечерняя тень. Живой. Всё-таки живой.
Пускай сегодня так. Мелочь, бренчащая в карманах, падает в пустой, приспособленный "под шляпу" гитарный чехол у ног заляпанного улицей человека. Разве я смотрел на его лицо? Разве я слышал, что он пел? Какие-то глупости. А вот музыка...
Музыка была у него в руках. Музыка была черной, электрической и капризной. Музыка просилась в руки. Музыка просила играть с ней и играть ею. Что ж... Он не знал ни одной из той песен, что я назвал, он путал слова и аккорды, но то, что получалось у них - у музыки и пальцев музыканта... Кто знает, что с вами будет дальше. Может, кто-нибудь прокляст вас на вечное творение - и вы так никогда не умрете, и шрамы, и морщины с трещинами на вас будут лишь для отвода глаз, а внутри...
Я поблагодарил и пошел далее.
Театр. Кажется, сегодня там - ждут.
Тепло её глаз, сладость её губ, радуга её волос.

Слегка ссутулившись, Он стоял у окна, освещенного зеленым светом настольной лампы. Приподнятая занавесь открывала мокрую площадь, расплывшиеся в тумане фонари и пятно копошащихся человеческих фигур. Искры во тьме. Желтые, синие, красные светлячки - часы, телефоны, сигареты... Между оконными стеклами - тени дохлых мух и старой пыли.
Когда вдалеке над городом взорвался первый розовый фальшфейер салюта, Он,  недовольно щурясь, опустил на подоконник тюль. Поставил на место старое рыжее шатающееся кресло. И вышел в коридор - представление почти началось.


Миша не мог заснуть, ворочался в кровати, пугался шорохов. Мама сидела на его кровати вполоборота, заставляя себя не спать. За эту ночь сын уже раз десять или больше просыпался с жуткими криками. Врачи говорят - здоров. В школе со сверстниками проблем нет. Между ней и мужем - тишь, любовь, понимание... Откуда же эти кошмары? Сначала были жуки, теперь - крысы. Полчища крыс, наводнявшие дом, полчища крыс, с безумными глазами спешащие сюда словно в попытке сбежать от крысолова... Крысы, идущие за его сердцем. Миша рассказывал каждый сон так подробно, что ей самой становилось страшно.

Девочка, преданно заглядывающая мне в глаза, была без ума от всего цветастого - маски, карнавалы, салюты, всевозможные балы венского вальса, много сладкого, вероятно, много часов для того, чтобы скрыть следы его поедания, много громкой музыки, резко-приторных духов и ярких платьев. "Ах, сударь! Какой великолепный вечер сегодня, не правда ли!" - и вот она уже сжимает мой локоть в своих острых красных лакированных когтях. Небо загорается бесконечными вспышками салютов. Огни в тумане вспыхивают неохотно, и так же неохотно гаснут. Асфальт отражает город, небо отражает город, и глаза моей белокурой незнакомки тоже отражают его. "У Вас необыкновенные глаза...", - шепчет она с театральным придыханием, вообразив, что мне это понравится, или - что еще смешней, - что меня может возбудить симуляция астмы.
 - И чем же они столь необыкновенны, дитя моё? Глаза как глаза. - Я не смотрю на тебя, мой бедный цветок, что ты. Как не смотрю на трех - или сколько их там? - таких же как ты. Милые, но глупые городские мыши, едва-едва научившиеся плести простейшие нити бисера, но возомнившие себя при этом мастерицами жеста и позы. Смешно и горестно, ей-богу.
"Аах, сударь, в них всегда отражается что-то такое... неземное! Божественное! Волшебное! Нездешнее небо! Ключевые источники нездешней воды, карты нездешних стран!"
Ну вот, теперь ты почему-то решила, что меня сразит многократное повторение слова "нездешний". Может, оттого, что я и сам - вполне не из этих мест, и моя дама, что-то подобное почувствовав, старается "приобщиться к сказке", как это у них говорят?
Тщетно, милая. Я смотрю не на тебя. И в моих глазах ты зря ищешь своё отражение - его там нет.
 - Мои глаза, сударыня, если Вам и вправду столь интересно это узнать, всегда отражают пустоту и тяжесть самого древнего из морей...
Я стараюсь держать марку, говоря правду. Это просто. Сильные за это меня ненавидят. Глупые боготворят. Но меня никогда не любят - за это.
И вот ты, голубка моя, уже мурлыкаешь что-то эдакое салонное, что-то о стихах, скрипках и благородной печали, что-то о литературе золотого девятнадцатого века, что-то об истинном театре - бог с тобой, душа моя, я слушаю тебя очень внимательно, дабы вовремя вставлять нужные галантные фразы, заготовленные еще задолго до того, как ты - такая, какая ты есть, от сердитого "ой" уколотому пальцу и до низкого "мама!.." в присутствии мыши и приятного мужчины - задолго до того, как ты появилась на свет. Меня успокаивает звук твоего голоса, низающего слова, теряющие в твоих пухлых устах свой благородный смысл; твой голос звучит одним из тысячи колокольчиков на збруе гигантских коней, одним из шуршащих листьев в осеннем лесу, одной из нот камертона под названием "город". Твой голос создает гармонию, не содержа в себе никакого смысла. Бессмыслица также бывает красивой.
Я слушаю тебя.
Но смотрю я только на Неё.
Ты говоришь мне о масках античной трагедии, что-то о тяжести рупора, прилипшего к актерскому лицу, и что-то о венецианских кошках-ньягах, и что-то о японском театре кабуки... Я слушаю.
Но смотрю только на Неё.
Туман падает на город по капле, всасывая в себя сухой воздух глоток за глотком... Туман падает на нас, на окрашенный разбавленным вином салюта дом оперы, на швейцаров в алом, открывающих позолоченные двери, на матовое стекло шаров-фонарей, на губы и сигареты мужчин и женщин, на их волосы и ресницы - и все устремляются внутрь театра, чтобы избегнуть этой тяжести. Меня окружают три (или, всё же, четыре?) прелестницы сомнительного качества, в их компании я мерзну, но выгляжу сердцеедом и ловеласом...
Но смотрю на Неё.
Смотрю на Неё.
На Неё.
Смотрю.
Злой насмешник первый звонок обещает бесконечность времени и бесконечность скуки, и я по привычке не верю ему, по привычке поправляю упавшую на глаза непослушную прядь, по привычке в толпе фрачных и костюмных мужчин ловлю глазами платье - алый бархат со шлейфом... Должно быть, мы комичная парочка для нынешних дней и понятий. Толпы поклонников и поклонниц с цветами и открытками, все эти анонимные признания в любви, вечеринки в закрытых обществах и элитные балы, ежедневно новый туалет, несметные суммы, улетающие на обновление гардероба...
...Неужели?
Неужели для всех вас мы - не более, чем дорогие тряпичные куклы, манекены, символы благополучной бомондной жизни, а вернее - её прожигания?
Хорошо, если так. Очень хорошо, если так. Этот маскарад без масок утомителен, но он спасает от очень многого. За улыбкой и дешевой философией можно скрыть слишком многое - в этом городе, в этой стране. И в этом мире.
Жаль только, если под вереницей пестрых платьев и строгих силуэтов действительно прячутся лишь манекены со сложным механизмом рычагов и колес... Жаль. Но это вполне возможно. И тогда...
Запах пудры ударяет в нос:
 - Ах, сударь, Вы сущий дьявол!
Гнев, презрение и удивление выдергивают меня из раздумий, сбивают со следа, и я теряю Её. А передо мною - очередное розовато-слащавое создание, полагающее, что имеет право шутить такими словами, как "горе", "смерть" и "дьявол". Полагающее - и очень наивно - что эти слова можно произносить, не поплатившись за это.
Но слова прозвучали. И я потерял Её в толпе.
В этом городе так мало живого воздуха...

Интересно, что они видят, глядя на Неё. Видят ли они, как маленькие пальчики Её ног едва касаются пыльной дороги, пахнущей грозой - или просто чувствуют запах самки, способной возвести их - куда? Видят ли сияющие голубые перья в Её волосах - или просто желают схватить Её за эти волосы, принудив к животной случке? Смотрят ли Ей в глаза, понимая, что у Неё две пары глаз - либо им достаточно любования её кожей и вожделения: вонзить свои жесткие когти в этот цветок и испить его сок? Знают ли они, что из Её грудей идёт сладкое молоко? Знают ли, что от Её губ пахнет не сахаром - но морём, знают ли, как Она может звенеть, стоя в проходе между тем днём и этим, обнаженная, с узкими детскими плечами, тонкими кистями, соболями золотистых бровей? Знают ли, как выглядят Её слёзы? Знают ли, знают ли...
Она пришла в мою ложу с третьим звонком. Румяная, запыхавшаяся, с нотными партитурами, заблудившимися в волосах у шеи.
 - ...Вовремя! - выдохнула она. И, заметив, как сжимаются мои губы в гаснущем сете хрустальных светлячков, спросила: - Что с тобой, брат?

 
 - Что с тобой, брат? - спрашивает она, когда видит в уголках моих губ зародышей белого гнева. А раньше гнев был красным, он вспыхивал внезапно, горел, сколько угодно, и гас черным дымом в небо. А теперь что осталось - пепел? Я - перегорел?..
 - Что с тобой, брат? - спрашивает она, когда видит в моих глазах тоску, когда я сижу дома в углу испуганным зверем, и жмусь позвоночником к железной гармошке батарей, и безвольно опускаю горячие руки на заледеневшие колени.
 - Что с тобой, брат?
Когда она напугана, удивлена, виновата... Раньше - я точно помню - не было вины, или она была другой. Раньше прошлое было постоянным, настоящее простым, а будущее - понятным. Сейчас не так. Сейчас иначе. Какие-то смутные люди, смутные дела, смутные интриги... Путаница желтушных и синих слов сдавливает горло внутренним синяком. Если подумать - не сказать, если не сказать - не сделать, если сделать - ...
Она опускает глаза - Смотри мне в глаза, сучка, смотри! Смотри! - и ей стыдно. Почему раньше не было такого? Почему раньше были просто чувства, просто звуки и запахи, просто весна?
Мы - стареем?
Мы - забываем?
Мы - умираем?
...она достает со старого шкафа скрипящий саквояж. Со щелчком открывает его. Вслух, водя в воздухе пальцем, пересчитывает содержимое. Молчит. Вздыхает. И Говорит:
 - Выдохни и открой рот.

Что такое средство Ди?
Это воздух. Наполненный воспоминаниями, голосами, шумами, запахами, движением, знанием.
Это воздух, наполненный тишиной безгородности и безродности.
Просто воздух, без которого наша кровь мутнеет, и путаются мысли, и забываются старые имена, и хочется раствориться здесь, навсегда принять законы этого места - и перестать быть собой.
Просто воздух, напоминающий, что вне этого дождя - есть солнце и звезды. И есть цвет сирени. И есть брызги горького моря, бьющего колючей прохладой о ноги. И есть рокот брюха грозовой тучи. И есть стая жаворонков, шумно пьющая воду из замшелого источника. И есть ощущение уходящей из-под ног земли, дрожания где-то между сердцем и чреслами, и есть верхушки деревьев, и есть небо, которое становится твоей твердью, принимает тебя, как принимает вода, и колышет тебя, как колышут волны...
Что такое средство Ди?
Глоток. Вдох. И я снова помню, как меня зовут. Мои легкие наполняет беспричинное ликование, в кулаках зарождается сила, а глазам мои возвращается смысл.
И я  снова слышу, как под гладким шелком тонкого платья бьется её - такое родное, такое сумасшедшее, такое моё - сердце...

Ты лежишь у меня на руках, смотришь в потолок, и тебе хорошо. Ты поймал обломок воспоминаний, зацепившись за льдину длинным абордажным крюком. Теперь - и еще какое-то время спустя - для тебя и для меня всё будет в порядке. Ты будешь помнить. А я буду жить тобой. И тем, что ты счастлив. И тем, что нужно терпеть и не желать разделить с тобой твои - наши - воспоминания. По потолку бегает трещина, и твой взгляд теряется где-то там, а мои пальцы теряются в твоих волосах... Я знаю - ты любишь, когда я ногтями зарываюсь в твои волосы, трепля их, как ветер треплет забытые осенью листья... Сейчас ты устал, ты где-то не здесь, и я завидую тебе... Ты радостно шепчешь слова - уже чужие для меня и еще родные для меня. Твои губы хранят вкус чужедальних ветров, твои глаза полны звезд и солнц...
Ты не сердишься, не ревнуешь и не кричишь. Ты вдыхаешь Тот воздух, ты почти Там, мир почти выбросил тебя из себя, еще миг - и он решит, что здесь ты умрешь.
А я дышу Этим ветром, Здесь. Я жду момента, когда стекло запотеет от твоего выдоха, я отниму его от твоего рта, и, если понадобится - вдохну немного яда и горечи в твое счастье. Ты нужен мне здесь.
Пока ты лежишь у меня на коленях, и не чувствуешь, как холоден пол, пока ты счастлив и напоминаешь себя самого  - но себя Оттуда - пускай спутаны наши пальцы и волосы, пускай граница между нашими вдохами и выдохами приближается к нулю, смешивается и спутывается...
Потом ты встанешь, пригласишь меня танцевать, и, верно, расскажешь мне всё, что вспомнил... И мы будем танцевать, пока город и отчаяние не отберут тебя у меня. Сутки до первой морщины между бровей. Полтора дня до первой разбитой тарелки. Несколько дней до первой крови... Так мало времени, чтобы быть счастливыми.
Я снова коснусь пальцами почти запретных и столь необходимых стеклянных колб, я уберу саквояж на шкаф... Я хочу, чтобы ты был счастлив. Я хочу, чтобы твоё счастье никогда не заканчивалось. Пускай ради этого воздух в моих легких закончится быстрее, чем в твоих. Пускай твоё безумие будет милосердным. Пусть мы найдем то, ради чего сюда пришли.
Когда я вернусь - я плюну в лицо тому, кто изобрел это сказочное безумие в плену у хрупкого стекла, которое можно - смять, разбить, потерять...
Я плюну ему в лицо за то, что воздуха так мало.
И за то, что это - доза за пределом нормы. Почти смертельная.
Каким же гениальным и злым насмешником надо было быть, чтобы из жизни сделать смерть, а из памяти - привычку...
Ты тварь и бог, о тот, кто создал средство Ди! Когда... если я вернусь...
А впрочем, дело не в этом. Пока мой брат не утратил зрение и нюх - нам надо торопиться жить и искать. И стараться пореже вдыхать здешнюю патоку.

Шаг. Для того, чтобы жить, таким, как я, необходимо дышать.
Говорят, что есть миры и страны, где в дыхании нет нужды, а питание поступает прямо через кожу, и нет нужды открывать рот потому, что у тебя нет рта - но я никогда не был там.
Говорят, что есть также существа, от которых не пахнет жизнью и пониманием - но они при этом говорят, двигаются, едят, дышат, спят и даже придаются воспоминаниям... Да, они есть - и я их видел предостаточно. Здесь. Там. Везде и всегда.
Я не хочу умирать! Я сделаю всё, лишь бы остаться живым!
Они ходят рядом со мной, смотрят в лицо, задают вопросы, иногда трутся плечами о мое плечо, берут меня за руки... Я отвечаю взглядом на взгляд, стараясь на вглядываться, даю ответ, не вслушиваясь в вопрос... И очень хорошо прячу свою брезгливость и утреннее содрогающееся искание: где вы, первые признаки ненаступившего будущего; где вы, предвестники смерти?
Иногда мне кажется, что Ты - одна из них. И я тогда не смотрю в твоё лицо, я отворачиваюсь, я малодушно считаю капли дождя на окне, сверяю полированную столешницу с кованным канделябром...
Кто там мечтал о крыльях с детства? У нас они были, помнишь? Крылья, и небо, и бесконечное море, и музыка...
Ты еще помнишь, как оно - быть настоящим, теплым, дышащим?
Если мы не найдем то, что ищем - нет нам возврата.
И тогда только две дороги. Мертвая и мертвенно-живая.
 - Кем мы станем, если останемся?
 - Что?
Ты ведь слышала. Зачем притворяешься?
 - Если мы останемся - кем мы станем?
Но я не сержусь, я терпелив.
Ты пожимаешь плечами, продолжая расправлять бант на платье.
 - А... зачем ты спрашиваешь? Собираешься остаться - здесь?
 - Нет.
 - Тогда это странный вопрос. Очень... странный... - нашла ненужную складку, разгладила,- ...вопрос...
 - Ответь. Я прошу.
 - Я не хочу об этом думать. И тебе не советую.
 - Лея...
 - Тебе что, доставляет радость думать об этом? А мне больно. Мне очень больно, Эрик. Так что воздержись, если я...
 - ...мне дорога.
Ты ведь не будешь вырываться, если я обниму тебя за плечи?
Почему я тебя не чувствую - сейчас? Неужели глоток воздуха...

...делает нас столь различными?

 - Ты мне очень дорога. И поэтому... Ответь.
От твоих волос всегда пахло полевыми цветами, названий которым я не знал, но вот их цвет, запах, их ранимые тонкие лепестки, их длинные упрямые стебли и колючие сердцевины я помнил...
 - Я просто волнуюсь за тебя.
Ты смотришь в мои глаза в зеркале.
 - Если мы смешаемся с людьми, мы умрем. Или нас убьют...
Ты так спокойна сейчас. Ты всегда умела быть спокойной... теплой... и близкой... Нам всегда хватало прикосновения, если слова становились непонятны, а мысли путаны. Мы понимали друг друга с полукасания.
 - Ответ очевиден.
 - Чудовища?
Пожми плечами, отвернись от зеркала и уткнись, пожалуйста, лицом в моё плечо, касаясь губами ворсы на домашней рубашке...
У тебя холодные руки.
Не хочу умирать. Не хочу. Не хочу. Не хочу.

...неужели одного глотка - не хватило?!

Один глоток. Всего один. И капли, составлявшие некогда небольшое озеро на дне ванной, потекут вспять - вверх, ловко взбираясь по белой эмали. Он больше не вернется.
Один глоток. Одна капля. Этого ему хватило.
Кому-то так мало надо для счастья!..
Но хоть кто-то - если не ты и не я - то хотя бы моё ручное чудовище перестанет, наконец таковым - чудовищем - быть и станет тем, кем должно. Собой.
Мне даже почти интересно, есть ли у моего личного голубокожего кошмара имя, и если да - то как оно звучит... и какова на ощупь его кожа - теперь... теперь, когда... И интересно, что у него с лицом - теперь...
Где-то глубоко, там, где трубы уносят под землю воду и ржавчину, сейчас, наверное, раздался ликующий крик...
Влажные сморщенные пучки пытаются остановить отток воды: не убегай, останься...
А в горле осел комок. Осел толстым слоем шлаков - больно глотать, больно дышать, кричать - невозможно. А хочется.
Я и не думала, что возвращаться можно не только к чему-то - себе, дому, памяти, но и от чего-то. Или кого-то.
Прощай. Я подарила тебе каплю тепла и глоток воздуха. Может, ценой самой себя.
А потом ванна становится сухой и холодной, и сидеть в  ней дальше совершенно не хочется. Но ноги не держа.
...неужели одного глотка воздуха - слишком много?!

Уходить в улицу, в театральное головокружение одинаковых масок - как в запой. Ощущая, как притупляются под этим сжатым в купол небом ощущения. Вот уже на языке постоянным фоном остается шоколадная сладость - это ли держит всех вас в городе? Вот уши, оглушенные гулом тысяч моторов, начинают воспринимать эту вакханалию несоответствия - тишиной. Вот и глаза привыкают к буквам. Они везде. Буквы, буквы, буквы... Глаза самозабвенно ищут их ,будто питаются ими, и яркость цвета, и бессмысленность сути уже не важны: главное - чтобы они были; буквы, буквы, буквы... Вот и рука, обтянутая перчаткой масла и пыли, едва заметной, но такой тяжелой, начинает изменять мне, против моей воли сжимаясь в кулак и ложась в карман, или сплетаясь с другой рукой: закрыть позу! Ноги сплести в крест! Выстроить защиту! Опустить забрала! Шапку на уши!
Я, насколько могу, сопротивляюсь указаниям гудящего бетонного рая, поступающим откуда-то из-под земли, с глубины водоносных и газовых труб - и с неба, с высоты неправильных ломанных стеклянных замков. Я открываю тело мира, рискуя оглохнуть и ослепнуть, рискуя получить лишнюю долю газов и вечером тошнить чужими воспоминаниями. И к черту очки и головные уборы! И к дьяволу перчатки! Я...
Меня слегка морозит, и улыбка получается фальшивой. Но это улыбка.
Я иду в театр.
Здравствуй, оплот полуразума в мире безумия. Ты сегодня споешь? Станцуешь? Расскажешь мне байку? Я готов платить тебе собой, своим временем и силами, истекающими из позвоночника прямо в набитый алым бархатом стул - лишь бы подольше побыть здесь. Здесь нет настоящего - но здесь нет того кошмара, что ждет за дверьми. Почему мы сразу не догадались поступить к тебе в рабство? Мы работали бы уборщиками или билетерами, мы продавали бы голодным свиньям и дубликатам снедь, мы носили бы крохкие куски декораций...
Почему мы..?
Стой. Остановись, безумец; куда ты спешишь? Ты тоже поддался общему ритму бойни? Стой!
Ты понял. Ведь правда? Ты понял! Его действительно нужно искать здесь, именно здесь и более нигде - он стар, у него мало сил; он просто не дошел бы куда-то еще!..
Именно здесь. Не просто в театре, а в ЭТОМ театре. Среди людей простых, не имеющих ни дара, ни образования, ни желания - но всем телом отданным в услужение полулжи под маской! Здесь, именно здесь и именно так скрывается наш узник!
Лея!
Лея, я понял! Я понял, Лея! Этот глоток - он не прошел даром! Я стал собакой, стал ищейкой, я напал на след, я иду по нему, я уже почти нашел его!
Кого мы искали? Таких же, как мы с тобой! Мы искали безумцев, создающих красоту, мы искали свет, воздух, любовь! Какие же мы с тобой дураки, Лея! Какие дураки!..
Прошло слишком много лет - он, конечно, матерое чудовище, но чудовище, лишенное возможности изменить свой разум, лишенное воздуха, лишенное радости бытия - он, наверняка, опустился, он мало что успел, он...
Понимаешь?! Мы искали лучший театр, лучшего актера, лучшего танцора - и забыли о времени! Конечно, время изменило его! Конечно, если он жив - а он еще жив, я чувствую, я знаю это! - это просто дряхлый старик, как полип, цепляющийся за последнюю возможность увидеть чудо!
Именно этот театр. Да, мы не знаем, почему. Возможно, где-то рядом есть выход... Вот видишь: я говорю это слово с маленькой буквы. Не то что раньше. Выход. Лея, у нас совсем мало времени! Лея, у нас остался только один вечер!!!
Потом я не смогу. Я не знаю, чем я стану, но это что-то жуткое, мерзкое, отвратительное... Возможно, ты не успеешь меня узнать - но я успею скрыться из виду, чтобы ты больше никогда...
...Прочь, предательские мыслишки! И - домой, теперь домой, сегодня мы снова будем в театре. Вдвоем. Я знаю - ты устала. Я знаю - тебе надоело всё это. Но последнего глотка должно хватить - ты увидишь его, ты поймешь, а я... Я просто пойду за тобой.
Я пойду за тобой.
Как слепой.
Я на след упаду.
Как в бреду.
И дыхание сам
Я отдам -
Чтоб хранило от бед -
Тебе.

Мы искали его; мы следили за ним. Он был близко, о том говорили знаки на небе - царапины на стенах - трещины в земле и коре деревьев - но мы не могли догнать его. МЫ были недостаточно истощены и усталы, чтобы увидеть.
То, что послало нас по следу - больше, чем тень, но меньше, чем бог. Я мало помню из того, что говорили нам тогда, что нам передали - то было тогда, а не здесь и сейчас. Было иначе. Было легче и трудней. Глубже и проще. Мы были иные, у нас не было теней и имен - но было всё остальное; у нас не было правил и прав, и ног тоже не было - но как свободны мы были!.. Я помню лишь то, что мы должны найти его - и тогда мы вернемся к бесконечному небу, к настоящим цветами, к возможности чувствовать, созидать, петь!..
Пожалуйста, давай сделаем это...
Последние капли на дне флакона духов - как обещание: все будет хорошо.
И порвалась цепочка с брильянтами, подаренными когда-то человеком, имя которого я не помню.
Все будет хорошо.
Ведь правда?
И я сегодня так хорошо получаюсь: косметика ложится ровно, и она так похожа на театральный грим, и сейчас я нарисую из себя что-нибудь эдакое...
Сегодня я хочу нравиться. Нравиться - тебе.
И, когда ты вбежишь в дверь, я скажу: я знаю, я уже всё знаю.
Мы ходили на спектакли гениальных постановщиков. Искали одаренных актеров - в основном, старых, матерых. Отслеживали толковых осветителей и гримеров, костюмеров и музыкантов... дирижеров... декораторов...
Нет. Всё не то и не так!
Если он хотел спрятаться, слиться - но вместе с тем быть рядом - то он ДОЛЖЕН был именно спрятаться, именно слиться...
...на кончиках ногтей полированным хрусталем блестит лак...
Да, именно так!
...а кстати, "бли-" или "бле-"?..
Ты влетаешь в двери.
 - Лея!!!
 - Я знаю.
 - Я нашел!!!
 - Я знаю..., - улыбка сама срывается с губ: - Я знаю, милый.
 - Сегодня мы идем в театр!
 - Да. Помоги мне... - я не успеваю договорить: "...застегнуть платье". Я оборачиваюсь.
Ты стоишь в дверном проеме. Ты стоишь. Ты нервно дышишь, схватывая глубокие глотки бесполезного жаркого воздуха.
Ты стал выше еще на голову.
Ты стал сильнее сутулиться...
Ты вообще стал - сильнее. И в твоем лице с каждым мигом все сильнее отражается зверь.
Кажется, ты выбрал.
Времени - его совсем нет...
 - Да! Давай - я - помогу!
Ты ужасен.
Твои руки - насколько твои ладони больше моего лица! - ловко и быстро застегивают тонкую молнию.
Ты прекрасен.
 - Надо спешить.
Ты...
У меня совсем нет сил, брат...
То, чем я могу стать этой ночью... Она будет так похожа на человека... Так похожа... Я еле сдерживаю её - ей неинтересны поиски ссыльного узника в круглых коридорах театра. Ей интересно совсем другое. И, если я не смогу сдерживать ее - она вопьется когтями в твое лицо, она повалит тебя на пол, она... И, видя тебя, и чувствуя, что происходит внутри, я говорю и делаю единственно верное сейчас:
 - Бежим!

Мы еще успеем - восемь минут до третьего звонка.

Когда мы бежали - почти летели, почти!.. - по влажным вечерним мостовым - опять идет дождь, здесь по вечерам всегда идет дождь, и размыты длинные пятна фонарей и фар, они так похожи на потеки акварельных красок... - мы увидели их, бегущих нам навстречу. Нам повезло. Ведь могли и не увидеть.
Длинноногая красавица вела его на коротком поводке.
Огромный матерый зверь неизвестного роду-племени.  Черный лапы, вздыбленная холка, нездоровый блеск алых глаз, ощеренные клыки... Он был похож на волка - и был бы волком, будь он раза в два меньше и не имей рогов.
Мы остановились, не в силах сдержать испуг, не в силах дышать и двигаться дальше. И они пробежали мимо.
Красавица держала его легко - косматого, рогатого зверя, пышащего голодом и безумием. Тонкая ручка красавицы, оплетенная золотыми браслетами - или живыми змеями с золотой чешуей? - была прекрасна и бледна, короткие светлые волосы развевались против воли ветра, сами по себе - и платье, платье тоже! Тонкие аккуратные губы улыбались чему-то, и я рад был, что улыбается она не мне... Её глаза были мертвы. Совершенно. Дождь скрывал, насколько мог, сухую роговицу, но...
Когда они промчались мимо - чудовище и чудовище, - я стиснул руку сестры до боли - своей и ее боли. Страх отрезвил наши сердца и разумы.
 - Видела? Ты этого хочешь?
 - Нет...
И мы побежали дальше.

Когда в Мишин сон в очередной раз пришли полчища крыс, когда он проснулся от собственного крика и звука прибывающей воды, мама полночи успокаивала его - опять - и плакала украдкой. Утром в их дверь постучал человек. Он был молод и привлекателен, он назвался соседом, он напросился на чай... И вот странно - то Мишка, обычно тихий, боялся сам на улицу выходить, ни с кем, кроме мамы и бабушки не разговаривал - а то вдруг ни с того ни с сего он уже сидит напротив новоявленного соседа (с ногами сидит! это этот-то маленький педант!) и выкладывает все свои секреты, рассказывает и про школьных товарищей (которых было немного), и про врагов (которых хватало), и про каникулы, и про сны... Снами сосед (назвался Эриком - странное немецкое имя; а может, английское) заинтересовался чрезвычайно. Он слушал Мишкины рассказы несколько часов - не перебивал, а только иногда переспрашивал.
 - Он Вам не надоел еще? - спрашивала мама, смутно волнуясь за сына. Собственная жизнь научила её тому, что бесплатным сыр бывает в мышеловке, а чужакам доверять не стоит. Особенно таким внимательным и вежливым, особенно если они сказываются соседями ("Как же, сосед! Отродясь в квартире напротив никого не было! Во всем доме так и говорят: гиблая квартира... Гиб-ла-я").
 - Что Вы, - улыбался новоявленный сосед. А потом - уже вечером - пояснил: - Я вообще-то студент, на педагогическом учусь. Вот и... изучаю, так сказать, предмет живьем. Вы не обижайтесь, пожалуйста. У Вас и вправду очень славный мальчишка.
 - И такой фантазер! - добавила бабушка, вернувшаяся с работы. - Это Вы, Эрик? Ну, наконец-то зашли. А то все как-то боком, особняком...
"Откуда она его знает?" - дивилась мама. - "Похоже, его знают уже все в доме. И всем он нравится кроме меня. Чертовщина какая-то!"
 - Да я... - Эрик пожал плечами.
 - Да Вы заходите к нам почаще. У нас в семье только один представитель сильного пола, так что мы с дочкой мужским вниманием необласканы, - бабушка улыбнулась, уходя вглубь длинного коридора.
 - Мама!..
Так и повелось. Эрик сначала просто приходил в гости, потом стал чем-то вроди няньки для Мишки - мальчик был в восторге. И вот ведь странно: не Эрик Мише, а совсем наоборот: Миша до одури, до ночи рассказывал "няньке" сказки, и засыпал совершенно счастливый. А сосед только слушал и иногда переспрашивал. Но спать сын стал действительно намного спокойней. И - чего греха таить - Эрик на поверку оказался приличным человеком. Сидел он с Мишкой за "так", просто по-соседски. Еще и игрушки ему иногда вырезал из дерева - оказалось, что симпатичный сосед не только поддакивать и улыбаться мастак, но еще и мастер на многие выдумки. Деревянные медведи, зайцы и машинки, казалось бы, должны наводнить дом - ан нет, каждый вечер миша засыпал счастливым, обнимая новую игрушку - и каждое утро терял её, жалуясь уже привыкшим бабушке и маме.
 - Да ничего страшного! - на сообщения о потерях сосед только улыбался. - Я ему новую сделаю, еще лучше. Пусть лучше игрушки теряет, чем сон, верно?
 - Верно-то верно, но Вы, наверное, так от него устаете...
 - И ничего я не устаю. Такой славный парень растет...
И так было довольно долго. Может, пару месяцев, может, даже, полгода. Иногда сосед и его красавица-сестра заходили на чай вдвоем - и тогда разговоров было много, а еще бывали билеты в театр, доставшиеся им "за сущие копейки", как утверждал Эрик.
А потом они оба засобирались на практику - оказалось, что брат с сестрой учатся вместе. Собирались очень быстро; собственно, о сборах узнали в день отъезда.
Эрик забежал к ним после обеда, взволнованный, взмокший, порывистый против обыкновения:
 - Мы... это... уезжаем... я... это... попрощаться пришел!
 - Да Вы сядьте, Эрик, отдышитесь! На отдых или на практику едете?
 - Нет времени... на практику, да... Я только попрощаться, пять минут и все...
 - Ну упрямый какой, - бабушка покачала головой. - Сейчас я Мишку позову... Расстроится ребенок. А сестра Ваша что же, не зайдет попрощаться?
 - Не зайдет...
Мишка, конечно, расстроился. До того, что обнял Эрика за ноги и не хотел его отпускать. Блбаго, без истерик - просто стоял молча и угрюмо и не пускал.
 - Не могу я остаться, понимаешь? - пытался объяснить парень. Мишка только головой мотал и кусал губы. - Ну, и что мне с тобой делать?
А потом их уже бывший "нянька" достал из кармана пальто забытый подарок для Миши - деревянную лошадку, у которой вместо копыт почему-то были кошачьи лапы.
 - Я, в общем, придумал, - он смотрел мальчику глаза и пытался успокоить. - Это чтобы ты игрушки больше не терял. Ты что делал? Ты с ними играл, и всё. А игрушки - они как звери. Тоже есть хотят. И пить. И гулять. Ты ей травы дай. Или сена. Хорошо? А  еще вернусь... может быть.
И так, больше ничего не объясняя, ушел. И мама, и бабушка знали: не вернется. Вот не вернется. Даже если действительно студент и действительно на практику - за всё э от время они не узнали о соседях ничего кроме имен и того, что те вроде бы где-то учатся...
А Миша посердился, погрустил - а вечером действительно вышел с бабушкой в парк воздухом подышать, и под легкой моросью ("Миша! Пойдем домой простудишься же!" - "Я сейчас!") нарвал деревянной лошадке травы. Она была маленькая, помещалась и в кармане Мишкиной ветровки, и в его ладони. Мальчик самозабвенно рвал траву, потом выпросил у бабушки пасхальную корзину для яиц и устроил для своей игрушки целый хлев. Засыпал Миша спокойно, его даже укладывать не пришлось - сам постелил постель (невиданное дело!), сам лег, даже какую-то книжку читал на ночь.
 - Чудеса, - шутливо пожимала плечами бабушка, молча о том, о чем в этом доме молчали уже полдня: не вернется. Никогда.

Утром тяжелее. Утром чувствуешь тело огромным валуном несчастий и болячек, и нет сил даже подойти к зеркалу и посмеяться над собой: эй, старая кляча! сколько там еще бесей в пороховницах и пороху в ребрах? а?!
Утром чувствуешь себя старым, но не от возраста, а от собственной глупости. Утром саможалость составляет девяносто процентов бытия. И кожа твоя - старая газета, и волосы твои - грязная седая пакля, и глаз у тебя нет, и вместо синицы в руках остаются смятые деньги, выпадающие из дырявого кармана.
Зато к вечеру, когда сумерки штопают иллюзией носок бытия, становится легче. Все уже достаточно пьяны и усталы, чтобы - твою усталость и трезвость не заметили - ты чувствовал себя своим среди своих, а следовательно - ты чувствовал себя лучше на их фоне. Дешевое успокоительное, и всё же действенное.
Театр - это игра. Это центр площади с одряхлевшим искусством, по которому топчутся разодетые в современность всё те же дурновоспитанные менестрели, скоморохи и факиры. Театр - это оживающий под звездами памятник. А все мы - голуби. Старая, как мир, метафора... а может, аллегория...
Театр - это игра, но Он никогда не играл. О да, Он был хранителем театра! И да, Он был незаметен за мишурой, за улыбками, за сомнительным братством "храмовой семьи". Он просто делал свое скромное дело...
...А еще Он помнил.
Помнить то, чего не может быть - что может быть лучше для осознания собственной избранности тому, у кого больше ничего нет?
Помнить и не верить - что может быть лучше для осознания собственной никчемности тому, у кого могло быть всё?..

Дыши, дыши для меня.
Выдох-и-вдох повторяй.
Там, в тишине октября,
Падая, листья звенят...

Дыши, дыши из меня,
Пальцы согрей о туман...
В платьях из дальних стран
К нам холода семенят...

Дыши, дыши сквозь меня.
Смотри сквозь омуты вод
На новой сказки приход -
И смерть: не унять, не обнять...

Дыши, дыши за меня:
Я растворился в луче
Последнем - моём палаче,
Тебя на себя обменяв.

Дыши, дыши без меня,
Сказка моя и вина.
Слушай - с небес времена,
Падая, тихо звенят...

Если бы я был повелителем своих желаний - что бы я сделал? Я повернул бы время вспять, мы не сошли бы в этот ад, и ад не переварил бы нас, и мы не слились бы с этим зависимым от собственного вдоха месивом, мы не стали бы искать эфемерной возможности уйти, не стали бы гоняться за призраком...
Когда-то давно - помнишь, ты еще помнишь это? - нам было обещано возвращение в земли обетованные - если мы найдем беглеца и приведем его домой... Полноте, а было ли это? Или это лишь галлюцинация?
...Отчего я знаю, как звали того рогатого пса, что шел на поводу у мертвой девушки - пса из страшного видения будущего... или - уже настоящего? Это уже мы? Мы совершили ошибку - и теперь платим?..
Эрлик. Почти как меня. Одна буква. Один звук... Имя мертвеца из мертвецов. Имя хозяина бездны.
И меня больше не передергивает от этого имени - наоборот, оно кажется притягательным, завораживающим; кажется волшебным плащом, расшитым звездами, плащом, который так хочется примерить хотя бы ненадолго...
Мы совершили ошибку - и где-то в колодезе бытия пошла по водам еще одна круговая волна: теперь мы не одни, теперь у нас есть отражения. Гадкие. Мерзкие. Притягательные. Отражения.
Значит ли это, что мы не найдем Его? Я не знаю.
Значит ли это, что мы не вернемся, не сможем вернуться, что мир этот слишком сильно переживал и переварил нас, сделав своей глиной, своим гипсом и бетоном? Я не знаю.
Я, если честно, не очень-то хорошо помню, каково это - возвращаться.
Но, если нужно, я сделаю всё, чтобы вернулась ты.
Ты вернешься. Даже если для этого потребуется смерть. Смерть - это тоже дверь...
...это не я говорю. Это не мои мысли.
Бежим быстрее, умоляю тебя!

А Он знал, что они идут по его следу. Чувствовал с утра полузабытое под ложечкой: волнение. Пытался себя успокоить и забыть, да всё не получалось как-то.
Они пришли. Они уже здесь - он даже мог их видеть ненароком. Среди журналистов, зрителей, случайно-неслучайных курьеров... кто там еще...
Страх колючим холодным шарфом-ошейником обвился вокруг шеи и позвоночника.
Добивать пришли, что ли?..
Он не верил себе - но своему страху он верил.
Поэтому был готов защитить то, что от Него еще осталось.
Пистолет лежал в самом верхнем ящике стола...

Почему есть миры, где дышишь как поешь, поешь как бежишь, а бежишь - по облакам, задевая пальцами звезды? И ты, зная, что каждая звезда - заселена, что на каждом дереве - по три птичьих гнезда, а в каждых кустах - жуки, змеи, пэки, а в каждой реке - тритоны, рыбы, жабы, водяники, не перестаешь удивляться тому, сколь велик этот мир, сколь в нем свободно и полно места для каждого...
А есть миры, в которых каждый вдох - жеванная горячая вата, и пространства его пусты, и поля длинны, обильны и огромны, и леса высоки, и моря бескрайни, и на мили вокруг - ни шепота, ни движения, - а места не хватает. Заставляешь себя дышать, двигаться, думать - словно сквозь поток грязновато-мутной пены идешь. Словно против ветра.
Почему так?
Почему есть сказки, в которых волк и люд, за пять минут пройдя от края до края света, попадают в королевство размером с булавочную головку, полную карт, фигур и цвета - но в королевстве этом легко танцуется и привольно живется, как не было бы страшно; а есть сказки, в которых множество друзей-героев, меняя обличья и имена, сто лет идут от городка к городку через рощицу, и нет в той рощице ни страхов, ни кошмаров - только чудеса да премудрости... да только кисло и тоскно от такого, и хочется сказать: не верю, уберите, не надо?
Или во мне говорит любовь к своему уголку, к своей частице родной страны, к своей сказке?

Старик с поднятыми над головой руками, поднятыми в молитвенном жесте, в символе покорности и отчаянного рабства - так ли ты встречаешь нас, театр? Задние двери, только для своих... спектакль давно начался. О чем и кого просил старый работник сцены? Я не успел заметить. Дальше, дальше, дальше...
Суета, звон, голос...
Мы искали искру дара - в искусстве, потому что Он любил искусство, в театре - потому что он был лжец из лжецов, в этом театре - потому что рядом с ним находился... МОГ находиться его дом. И действительно - потрясающая глубина постановок, живая сцена - вся, от края до края, от света до пудры, от звука до тени... живые актеры, живая радость и живая боль. И даже смерть - живая.
Быстрее, быстрее, быстрее...
Девушка, завязывающая ленты шнуровки вокруг ноги. курящий в берете. Высокая полная женщина с острым изучающим взглядом... эта - возможно. Но она - не Он. Возможно, тоже бывшая странница... Впрочем, почему - бывшая?..
Искать, искать, искать... Лестница, металл перил, дерево подоконников, бархат кресел, матовый свет ламп... Не то, не здесь...
Он любил играть - но не любил показывать своё лицо, верно? Где мы еще не искали, Лея, сестра моя, любовь моя, госпожа моя? Где мы еще не искали? Что прячут от нас с тобой театральные гримерки и коридоры?
 - Эрик.
Ты резко остановилась, с ужасом глядя на моё лицо.
Что? Неужели так быстро...
 - Зеркало.
Подбегая к зеркалу, я думал, что всё значительно хуже. Это похоже на грим. На хороший грим. Лоб стал выше, скулы шире... подумаешь. Цвет кожи сер, в глазах - неприятные красные огоньки... бывает, не выспался.
И маленькие серые рога вместо правой и левой брови. Неужели так быстро...
 - Лея...
Ты вскрикнула, услышав мой голос. Я тоже испугался. Это что угодно, но не я...
 - Лея! Послушай меня, сестренка...
...начала отступать назад - бежать из этого тупикового коридора.
 - Стой! Остановись же, глупая! - не то говорю... не то... так она убежит куда-то, забьется, испугавшись, и мы никогда не найдем, и утратим отведенное нам время... - Нам надо найти. Найти Его. Ты помнишь?
Кивнула.
 - Хорошо. Что с нами будет, если мы не найдем его - и не вернемся, знаешь?
Снова кивок.
 - Отлично. Просто замечательно. Ты этого хочешь?
Отрицательный жест. Отбросить, отторгнуть, отвратить, забыть...
 - Отлично. Тогда - пошли. И не бойся. Я не буду к тебе прикасаться... - звук собственного голоса - пугающая убаюкивающая какофония. - Обещаю. Можешь даже посадить меня на поводок.
Это тебя отрезвило, верно?.. И вновь коридоры, коридоры, коридоры...
Мы не можем долго - без средства Ди. Оно - наш воздух, а без воздуха мы... нет, не умираем. Мы становимся тем, что видим вокруг нас, и что в нас - чужаках, чудаках видят другие... Мир пережевывает нас и переваривает. Мир делает из нас ЭТО... Вы бы не хотели проснуться утром трактором, чайником, сторожевым псом, старым немощным калекой, чудовищем из канализаций, бессловесным созданием без разума и хребта? Впрочем, вы вряд ли помнили бы себя - если все же проснулись бы... нищебродом, сумасшедшим, неуверенным в себе, хворым и больным - человеком...
Вам не понять.
Вы просыпаетесь - здесь и так - каждый день.
...вором или убийцей, религиозным фанатиком, игроком, охотникм, спортсменом, богачем, блюстителем порядка, лекарем, ученым... Это всего лишь маски несчастного мира где так мало воздуха, так много лжи и так часто идет дождь...
Маска, маска, я тебя сорву! Я найду этого подлеца, из-за которого мы оказались здесь, - и сорву тебя перед выходом отсюда - мы заберем Его с собой, но и уйдем сами! И я сорву тебя со своего лица вместе с отвратительными рогами, вместе с серой кожей и красными глазами - и я заставлю Его сожрать тебя, слышишь, маска?!
Кажется, я оконательно схожу с ума, и светотень хлещет меня по лицу не хуже железных ступеней, которые ее отбрасывают... Куда мы, зачем, кто мы...
Лея?!
О чем ты думаешь, что или кто говорит тебе - и каково тебе сейчас... без воздуха, без надежды, на последнем рывке нашей бессмысленной гонки?..

Мы его нашли.
Остатки зрения и слуха говорили мне: вот Он! Вот дверь, и за ней - Он!
Рука сама потянулась к ручке; полутемный коридор ждал, ждал Эрик - и я открыла дверь.
На пороге сотял Он. Словно ждал, что я открою. Словно собирался выходить...
И он вышел.

Я отпрянул. И это - он? Волокущаяся походка, оплывшее небритое лицо, бесцветные глаза? Это - дракон серый, плут из плутов? Это - Тот самый?
Впрочем, Он мог себе позволить выглядеть как угодно. И потом, триста лет... они могли здорово его изменить. Если он избрал путь человека - то через триста лет он выглядит молодо и бодро!..
 - Вам кого? - спросил дракон в облике человечишки, невнимательно обводя нас взглядом.
 - Мы к Вам, - сказала Лея и шагнула к нему. Я тоже сделал шаг вперед.
 - Что... - дракон с лицом "человека обычного, которых полно в каждом дворе", не успел сказать ни слова. На объяснения не было времени. Последняя бутылочка со средством Ди пошла в ход. Если бы профессор Ди знал, скольких лестных и хулительных эпитетов я удостоил его славное оборотническое имя - ... А впрочем, какая разница! Дыши, дракон! Вспоминай, кто ты - и кто мы, открывай нам дверь - и идем отсюда! Мне порядком надоели и этот гор, и этот мир, и этот дождь...
Вспоминай. Мы нашли его. Нашли.

Сердце остановлось, а тело словно набухло от крови. Он сделал вдох, на миг закрыл глаза, а когда открыл...
Ничего не изменилось.
Освободившись от моих вмиг ослабевших рук, человек, на которого мы только что истратили последнюю бутылочку снадобья, возмущенно спросил:
 - Да кто Вы такие, и какого черта делаете? Я в профсоюз пожалуюсь! Маньяки какие-то... Пить надо меньше, так своей подружке и передай! - толкнув Эрика в грудь, он прошел мимо. Мы не сопротивлялись. Мы не верили, как миг назад не могли поверить в то, что нашли его: не удалось.
Мы опоздали - и воздух не подействовал. Могло такое быть?
Вряд ли.
Это просто не тот, и меня подвело чутье. А такое быть могло?
Запросто. И, скорей всего, так оно и было.
Под ногами скрипел между каблуками и ковром уличный песок, увязавшийся непрошенным свидетелем.
 - Эрик, мы...

 - ...Ошиблись.
Девушка всё еще стояла спиной в Его кабинет, опустив руки, безвольно выронив баночку на пол... "Теперь нашему осветителю весело придется. Вспомнит он свои детские мечты, космонавтом стать захочет, а то еще и пить бросит... На людей здешнего мира наш воздух - а ведь это он, именно он, ошибки быть не может; эфир еще хранит его сладковатый привкус - действуют несколько иначе... Вспоминаются мечты, рождается куча идей, за спиной вырастают крылья возможностей, а в груди - возможность второго дыхания..."
 - С кем не бывает, молодые люди...
Юноша с симпатичными рожками удивленно и непонимающе смотрел на Него через плечо своей милой спутницы.
 - Вот со мной некогда тоже приключилась презабавная история... Да вы проходите, проходите, молодые люди! Не стесняйтесь; проходите, раз уж пришли, присаживайтесь, в ногах правды нет, выше - тоже, что вы и доказали... Разве же так можно... ай-я-яй!
Он всё говорил, они молчали. Еще бы, они же наверняка сейчас думают, что всё потеряно, задание провалено, и теперь им не то что влетит - если бы! возвращаться теперь некуда будет... Наивные подслеповатые кутята! Молодняк!.. Ну да ладно...
Гости послушно сели в старые бархатные кресла, не зная, куда себя деть, что говорить, что делать. Устали, бедняги. Небось, не первый день здесь. А может, даже и месяц не первый. Вон их как раскрасило...
Ты не боишься, Рафаил? Ты и впрямь не боишься?! Вот забавно: гончие пришли к тебе по следу, нашли твою дверь, сидят у тебя в кабинете, а ты им байки травишь, чуть по голове не гладишь, коньяк на стол поставил зачем-то, вон - и чайничек даже включил! Храбришься перед смертью? Лицом в грязь не хочешь ударить?
...впрочем, всё это бредни фантазии старого маразматика, не более. Веселей, кусок скелета! В кои-то веки у тебя такие симпатичные и неразговорчивые гости, которые от тебя, похоже, ничего не хотят! Радоваться должен, что так получилось!
 - ...так вот, лет триста назад со мной приключилась одна история - неудачно пошутил... и началось... Да вы не сидите просто так, вы коньячок наливайте, молодой человек...

Триста... Он сказал - триста?!
Лея...

Эрик...

А Он сидел и смотрел на то, как бледнеют лица. Как расширяются зрачки. Здравствуйте, дети! Я - дедушка Мороз, вам подарочки принес... Убивать будете? Резать-вешать?
А паузу ты всё-таки недодержал, друг любезный. Быстро зритель отошел.
Разучился ты паузу держать.
Да никогда и не умел - поэтому и прятался за лицами других, вкладывая в их уста свои слова...
 - Вы не ослышались, господа.
Воздух над старым красным ковром, воздух меж пожелтевших обоев, тяжелых облупленных книжных полок, кресел и штор казался сейчас твердым и холодным, как лед. Неприятно касаться. Страшно дышать.
И слова давались всё трудней. Слова были ломкими, как лапки насекомых, как песочное печенье, как сожженный лист со стихами...


Он всё говорил и говорил что-то - длинные седоватые волосы, густые брови, насмешливое морщинистое лицо, пронзительные глаза, крупные руки... А я слушала и не слышала, не могла сосредоточиться, зрение слегка плыло... Вот ведь как: если он сейчас уйдет, я его не найду, не запомню... Ощущение липкой пылевой паутины на теле и ресницах становилось всё отчетливей. Колдовской разговор...
 - Вас удивляет то, что я смог прожить здесь и не забыть себя? - спрашивает он брата. А брат держится хорошо, чары почти не коснулись его. Молодец...
Эрик кивает.
 - А вас не удивляет, что я вообще прожил так долго? Но да, да, вы правы - это именно потому, что со мною была моя память, - рука ложится на книжную полку, поглаживает серые корешки переплетов. - Вот она. Память драконова, семя драконово... Я помнил именно потому, что записал всё сюда - всё до точки. Это сценарии. Здесь - моя жизнь, да и не только моя. Вся, без остатка... Из неё теперь сделали множество сказок для детей, взрослых и тварей... Именно благодаря этим записям я не растворился здесь до конца, и мир не поглотил меня, хотя - видит небо! - он пытался, и еще как пытался... Эти записи, - пальцами он стирает пыль с картона, проходя вдоль стеллажа... будто ищет тайный выход или секретное  оружие. Но нет. Он возвращается, - они горели множество раз! Их поедали собаки, похищали грабители, заливала взявшаяся ниоткуда вода - но нет! Я победил! Я победил этот мир! И я полюбил его. И теперь он платит мне взаимностью - признанием, овациями и покоем...

Дракон по имени Рафаил склонился перед ними, и без того низкорослый, в поклоне он стал поистине похожим на карлика. Он ждал аплодисментов - а может, он уже и слышал их. Беззвучные хлопки в невидимые ладоши...
 - Вы-то сами верите в то, что говорите? - присутствие существа из родного мира сделало доброе дело - и на время рога на голове у юноши перестали расти, да и сам он стал больше походить на человека.
...доброе ли?
Острый взгляд колких глаз - и тихое:
 - Нет. Раз уж Вам так угодно, молодой человек, нет, я не верю своим словам. И всему вот этому - тоже. Я сохранил память - но это всё пустяки, ты, щенок, попробуй с моё поживи в добровольной ссылке, сохранив при этом веру! Слабо?
 - Вы сами избрали этот путь...
 - Чушь! Чепуха! Кто тебе это сказал, мальчик? Тот, кто прислал вас убить меня? Зря старались! Это был не побег, это была кара! Если ты хоть сколько-нибудь прожил здесь - ты знаешь, что это такое - жизнь без воздуха! И твоя девушка тоже!
 - Сестра?
 - Что? - прищурился дракон.
Опустив голову с внезапно налившимися кровью глазами, юноша прохрипел:
 - Она - моя - сестра.
 - Как угодно, - раздраженно согласился дракон, не замечая перемены. Теперь он нервно ходил из угла в угол: стена - стол - стена. - В любом случае, я попробую вам пояснить, если вы еще столь молоды и неопытны. Утрата веры - это...

 - Как будто растворяешься в пустоте. Как будто тебя держат за руки и за ноги, как будто ты - это уже не ты, но лицо все еще твое, как будто...
Они вздрогнули оба - Эрик и дракон. А я и сама не знала, что говорю. Может, это и не чары дракона. Может, это мир сыграл со мной, самой слабой, такую злу шутку...
 - Как будто смотришь сквозь мутное стекло, как будто ты оглох и наполовину ослеп, как будто...
 - Хватит!
Он навис надо мной вплотную, тряхнув кресло:
 - Хватит!!! Пришли добивать - так добивайте, но издеваться не смейте! Молокососы!
Эрик был поразительно спокоен. Мое испуганное молчание дало ему силы сказать:
 - Мы пришли не убивать Вас, - руки на груди, нога на ногу - ты закрыт и насторожен, ласковый мой, но я-то знаю, как ты боишься за меня, за себя, за нас... - Мы пришли забрать Вас домой. Срок Вашей ссылки истекает сегодня.
Когда дракон повернулся к нему лицом, а ко мне спиной -
Когда он, наконец, перестал трясти кресло, в котором я сидела -
Когда я вспомнила то, что только что говорила - что-то об утрате веры -
Когда я поняла, как холодны мои руки и губы -
Когда до меня дошел смысл "пережевывания" миром -
 - нет, мне не стало страшно.
Просто я поняла.
Эрик. Я умираю.
Эрик! Я умираю!
Эрик... я умираю?..
Времени совсем не осталось. Мы не справились.
Так жалко...
А ведь совсем-совсем немножечко - и...

Что говорил я, и что мне говорил этот нежданный "привет с родины"? Так ли важно, боже мой...
Ты стал религиозен, Рафаил... А еще ты стал стар- за эти никчемные по меркам дракона и бесконечные по меркам человека триста лет...
Да, они пришли не наказывать. Они принесли добрую весть. Об освобождении. О прощении. О том, что я - могу вернуться домой. И мне даже будут рады... Я ведь помню всех. Всех до единого!.. Столько имен, столько судеб... Помню.
Но они заблудились, забылись, потерялись. Совсем молодые ребята. Птенцы, которым, по меркам здешнего человеческого рода, еще только в первый класс идти надо...
Да, мальчик убедил меня: они не желали мне зла, просто делали то, что нужно. Искали. Жертвовали собой - своими временем, силами, рассудком...
И я даже согласился пойти с ними.
И мальчик сетовал на то, что у них не осталось больше воздуха, который он почему-то именовал "средством Ди", а значит - он не вспомнит, как уходить...
И я улыбался ему, потому что я - знал. Я ничего не забыл, я ведь уже говорил? Повторяюсь...
...потом мы поняли, что девочка  умирает, и он плакал совсем по-детски, размащывая слезы по лицу, и сквозь чудовищное и человеческое проступало родное, наше, давнее... А она что-то шептала, и пыталась сжать его руку и приподнять над креслом голову...
Тогда я встал около них, и взял обоих за плечи, и на комнату наползла тень, и зашумели листья-лепестки книг, и ожили иллюстрации, и замигал свет, и кто-то моим голосом произносил нужные, но уже непонятные мне слова, которые я отчего-то все еще мог чувствовать сердцем...
А потом что-то толкнуло изнутри - и я рухнул на пол между стеллажом и креслом, туда, где миг назад перекрещивались их живые взгляды...
Я остался один.
Где-то там - а вернее, здесь же, но совсем в ином мире и месте - двое влюбленных в мир юных существ приходили в себя.
Там не нужна ложь, не нужны дорогие одежды и дешевые слова, там не надо строить из себя героя - достаточно им просто быть...
Я остался один. Теперь, видимо, навсегда.
Никто больше не придет.
Эта дверь закрыта. А искать меня... им придется потратить время - вновь. Возможно, пошлют кого-то более опытного и выносливого - но бог с тобой, Рафаил, кого могут послать в этот богом забытый город за никому не нужным стариком... Впрочем, какое это теперь имеет значение? Ведь времени осталось так немного...
Его, в сущности, вообще не осталось...
...Когда я хотел объяснить им, что со мною стало - так и говори, пожаловаться, чего уж тут! - я хотел рассказать именно об этом. О том, как утрачиваешь веру в себя. Как фанатично записываешь все, что помнишь - пока помнишь. А потом переписываешь по сто раз. Чтобы не забыть. Слова, действия, описания, лица... Всё это - ничто без веры. Без веры в себя и в свою правду, свою память, свою...
А без этого - ты просто талантливый ремесленник в мире, где есть лишь чудовища и жертвы, а ты уж скорее жертва, чем чудовище. И тебя уважают и любят, и, может, даже хотят чему-то у тебя научиться - да только чему ты можешь научить, если сам перестаешь быть собой!
Если тебя связывает по рукам и ногам - безверие, если в зеркале твоем отражается - безверие, если ты читаешь свои записи, но видишь в них лишь - безверие...
Я очень хотел поверить им. Но не смог.
И я смог отправить их домой - моя память была со мной... Но я не верил в то, что я могу вернуться. Для этого мира у меня есть дата рождения, отчество, статус... Что такое вера двоих иллюзорных гостей против безверия целого мира: чудес не бывает! - а если и бывают, то чудеса это, а не чудовища...
Жаль, что они истратили последний флакон на этого человека...
Впрочем, почему жаль?
Наоборот - хорошо. Он обрел давно утраченную веру в себя, вспомнил детские мечты, и теперь ему хорошо, привольно, теперь ему сладко дышится, теперь ему снятся цветные настоящие сны...
А ведь я, пожалуй, мог бы найти для себя этот глоток воздуха. Выходцев с моей "исторической родины" - их ведь, на деле, полным-полно... И продают они - сказку, мечту, молодость в бутылке! Баснословные суммы за сладкий воздух земли обетованной! Заплати незнакомцу, на миг вышедшему из тени - и ты будешь совершенно счастлив!..
Ничего я этого, конечно, не сделаю.
Парадокс "средства Ди", или как там его: не возвращает он нам ни способностей, ни памяти, ни возможности вернуться домой... Это просто глоток запаха родного дома, который дарит тепло и покой и уверенность в том, что всё будет хорошо...
Только вот не будет.
Никогда...

Они пришли вовремя - он уже направлял на себя оружие, уже прощался с миром и собой... в комнате пахло пылью, картоном и коньяком... В комнате пахло воском и свинцом... Но порохом еще не пахло.
Когда пистолет выпал из его рук, когда кто-то, напомнивший ему пилота старинных аэропланов взял его под руку, когда мир поплыл, и сквозь тени начал выступать свет, а потолок, разделенный на белые соты, растворил в нелинявшем никогда синем небе, а в небе послышалось два человеческо-птичьих голоса, и стали улыбаться те многие, что ждали его по Ту сторону, и две человеко-птицы сели на ветви огромной магнолии, и золотой свет упал на его ресницы, не обжигая...
...он прошептал:
 - Не верю...

А потом вдохнул свой первый за все эти века глоток воздуха.

Где-то далеко - в другой стране, в друг