- Смотрите, смотрите! У Нанды волосы поседели!
- Где?
- Да вот же!
Нанда почувствовал цепкие детские пальцы, ухватившие его за побелевшую прядь волос, но не предпринял ни малейшей попытки вырваться. Он отчаянно сжимал глаза и сбивчиво дышал, изо всех сил стараясь не захлебнуться солнечным светом.
- Да ты и вправду поседел!
- Нанда, вот дурак! Почему у тебя все не как у людей?
- Старик! Старик!
«Они правы, - думал он , чувствуя на щеках слезы, предательски катившиеся из-под сомкнутых век. – У меня все неправильно. Со мной что-то не так. Наверное, это какая-то смертельная болезнь, и я скоро умру».
- Да что это с тобой? – до его балансирующего на краю пропасти сознания донесся голос соседского мальчишки. – У тебя ведь только в прошлом году волосы были почти совсем черные. А теперь – светлее, чем у меня.
Это было правдой. Не нужно было обладать исключительным зрением, чтобы заметить изменения во внешности мальчика. Нанда и сам видел, хотя день ото дня ему приходилось прикладывать все больше усилий, чтобы открыть глаза. Его преследовала навязчивая идея, что солнце хочет выжечь свой отпечаток на его темно-карих радужках. Стоило ему открыть глаза, как голову пронзало раскаленными добела иглами. Он видел отражение солнца повсюду – на листве и в траве, на кирпичных стенах домов и на матовом шифере крыш. Весь мир постепенно превратился в заснеженную бесконечность, каждой снежинкой отражающую разгневанное солнце, отбирающее у Нанды цвет.
Поэтому последние несколько месяцев он все время щурился, что, разумеется, не укрылось от внимания его заклятых друзей.
- Какой же ты идиот, Нанда!
- Щуришься постоянно, как старый дед, а теперь еще и поседел!
- Так ему и надо. Он такой неуклюжий…
- …и глупый! Вечно все игры нам портит.
Нанде по-прежнему не верилось, что друзья – пусть и бывшие – могут быть настолько жестоки. Если только…
«Если только я на самом деле не заслуживаю этого», - пронеслось у него в голове.
Ему безудержно захотелось заглянуть в глаза своим обидчикам, чтобы прочитать там ответ на такой важный вопрос. Ответ, который способен изменить абсолютно все.
В последний раз втянув носом обжигающий воздух, он собрал крошечные остатки воли в кулак и осторожно приоткрыл один глаз.

Симха лениво опустил ногу в тяжелом сапоге на пробегавшего мимо продавленного кресла паука.
- Пауки-пауки, - пробормотал он себе под нос. - Ты у меня шестой за сегодня. Не нужны мне ваши вести.
Симха не любил новостей. Он не любил холод и жару, не любил карпаччо и макароны с сыром, не любил комиксы и исторические романы, болезни и здравие, трезвый ум и – упаси Бог – твердую память. Спрятаться от последней было сложнее всего. Можно было заклеить окна газетами и поддерживать в доме оптимальную температуру, не есть, не читать. Ему не требовалось прикладывать никаких усилий, чтобы круглосуточно поддерживать себя в состоянии болезненного здравия. Он ничуть не сомневался в том, что, если бы ему захотелось, он мог бы с легкостью научиться не дышать. Но скрыться от воспоминаний не получалось никогда.
В тот день они с самого утра закрутили перед красными радужками его глаз свой разноцветный хоровод. Симха сидел, тяжело облокотившись о спинку старого кресла, устремив взгляд прямо перед собой и задумчиво перебирая длинными пальцами пряди абсолютно белых волос.
- Это невозможно! – перед мысленным взором возникло лицо одного из докторов его прошлой жизни. – Альбинизм – врожденное отсутствие пигмента кожи…
Одно растерянное лицо сменилось другим, потом третьим, четвертым, а после Симха перестал видеть разницу. Он слышал обрывки фраз, кислотой разъедавшие и без того воспаленную память.
- ...радужная и пигментная оболочки глаза...
- Не бывает.
- Блокада фермента тирозиназы…
- Невозможно.
- … синтез мелонина…
- Никогда.
Симха не любил врачей и – с некоторых пор – людей в принципе.
Но яростнее всего он не любил себя. Такой важный ответ на вопрос, который не додумался задать ни один врач.
Ветер, просочившись в щель под покосившейся входной дверью, веером раскинул по деревянному полу разноцветные осенние листья.
Симха сделал глоток из запотевшей бутылки, и уголки его губ медленно расползлись в ехидной ухмылке. Он осторожно сполз с кресла и дотянулся до ближайшего листка. Скинув с плеч изношенную рубашку, он лег на грязный пол и положил на изгиб идеально белого живота яркий остаток осени. Приподнявшись на локтях, он задумчиво смотрел на собственное тело и вспоминал, как когда-то очень давно вот так же лежал на пляже с ракушками на животе, и нетерпеливо ждал, пока солнце проявит на его смуглом теле бледный узор.
- Что случилось бы со мной сейчас, выйди я на солнечный свет? Если бы ветер сорвал с окна газеты, от моего тела вряд ли осталось бы что-нибудь, что не уместилось бы в коробку из-под печенья. Горстка пепла да кусочек бледной плоти в форме кленового листа. Что бы ты сказала на это? «Ах, как романтично, Симха!» – передразнил он пустоту.

- Нанда, а где же твоя трость?
- Уходи от нас, старикашка! Иди домой и сиди в своей комнате!
- Да, уходи, Нанда! Старикам неприлично играть с детьми!
Нанда, превозмогая боль от слепящего солнца, с ужасом читал в глазах окруживших его детей ответ на свой вопрос: ясно и метко, строка за строкой, он оставлял на его теле белые полосы, словно затянувшиеся давным-давно раны, словно шрамы, напоминающие о том, что он забыл при рождении.
Синие глаза. «Ты…» Зеленые глаза. «…это…» Голубые. «…заслужил». И карие.
Почти такие же, как были у него всего несколько минут назад. А теперь до них добралось ненасытное солнце и плеснуло в них белил. Или это их смех облил его молоком? Или это ответ, прочтенный в их глазах, лишал его тело последнего цвета?
- Убирайся, Нанда, от тебя всегда одни неприятности!
И он поспешил убраться.
«Нельзя сражаться против правды, – он разрывал бледными ногами опавшие листья. – Они ясно сказали мне, что я ничтожество. Я заслужил каждое слово. Потому что глаза не могут врать».
Нанда бежал изо всех сил. Бежал сквозь лес, сквозь пух тополей, сквозь осенние листья и вихри белоснежного снега, постепенно сливаясь с ними. Нанда исчезал.

- О да, именно это ты и сказала бы мне. Ты и все твои друзья. И все мои друзья. Завербованные воины на страже сарказма и скептицизма. Армия безмозглых манекенов, отбывающих службу на контрактной основе. И цена достойная – путевка в жизнь, в общество. Слава караулу! – у Симхи разъедало губы от воображаемой желчи.
Он схватил листок и разорвал его, подбросив в воздух над головой получившиеся конфетти.
После всех унижений и обвинений, после отчаянных попыток людей убедить его в своей ненормальности, он в конце концов сдался и поднял белый флаг над своей к тому времени такой же белой головой.
Но – вот ведь сюрприз – флага никто не увидел. И – что важнее – никто не увидел Симху. Он так старался понять, в чем заключаются ошибки, пытался исправить, измениться, стать «одним из». Он разорвал любимые книги, и стал брать комиксы у одноклассника, но по-прежнему оставался один. В шестнадцать лет он выбросил скрипку из окна и начал ходить на подпольные концерты. Но они по-прежнему видели в нем чужака. В восемнадцать он расстался с девушкой, чтобы любить другую – яркую и разноцветную. И он любил, и доставал звезды с неба, и читал ей ее любимые стихи, пел ее любимые песни. А она искрилась всеми цветами радуги, сияла как никогда раньше. И за всем этим сиянием Симха не видел своей побледневшей кожи, не обращал внимания на побелевшие волосы, не придавал значения красноте глаз.
Потом было расставание и осознание болезни. Были сотни врачей.
А потом было очищение – как ему тогда казалось. Он стоял на улице белый и нетронутый - как чистый лист бумаги. Он был готов дать ручку любому из них и позволить исписать себя любыми словами. Он был готов поверить в то, что дышит водой и пьет воздух, что Земля плоская и что птицы не умеют летать. Он хотел отказаться от своего имени, чтобы получить другое – то, которое они поймут и полюбят. И тогда он поднял белый флаг. А через какое-то время понял, что его больше не существует. Все, чем он был, все, чем наградила его природа, - все эти краски он слой за слоем смыл с себя в попытке походить на тех, кто управлял его жизнью.
Отчаявшись привлечь хоть чье-нибудь внимание, несуществующий Симха ушел в лес, он нашел дом, он закрыл дверь.
И не смог выйти.
- Если бы кто-то смог увидеть несуществующее, вспомнить то, чего не было. Если бы кто-то просто открыл эту чертову дверь и выпустил меня наружу…
- Ты бы тотчас сгорел дотла на солнце, - услужливо закончила пустота.
Симха устало вздохнул, пошатываясь поднялся на ноги и собрался было занять свое привычное положение в кресле, как случилось невозможное.
Старая деревянная дверь с ужасающим треском распахнулась - и на пороге появился запыхавшийся мальчик лет двенадцати со светло-русыми волосами и пугающе прозрачными глазами. Судя по его взгляду, он был ошарашен не меньше, чем Симха.
Несколько секунд – тех самых, которые всегда длятся банальную вечность – они смотрели друг другу в глаза: красное в белое, белое в красное. А потом мальчик развернулся и быстро выскочил наружу – в жаркое солнечное лето.

Нанда резко открыл глаза. Он лежал в своей комнате. В привычной кровати. В байковой пижаме. В холодном поту. На столе осторожно тикали часы. В соседней комнате разговаривали люди.

- Что я об этом думаю? Я думаю, что это полный бред.
- С чего вдруг?
- Ни один человек не может достичь совершенства в самом себе.
- Что если бы мы могли выбирать?
- Из чего выбирать, Нит? Ты просто одно из многих созданий природы. Тебе никогда не давали права выбора. В тебе заложен набор красок. А ты – палитра. Хочешь что-то из себя представлять – научись смешивать, но получить из черного и красного белый никогда не выйдет.
- А что если изменить набор? Говорят же люди о перерождении.
Комната взорвалась дружным смехом.
- Нит, парень, да что с тобой творится? Чтобы переродиться, нужно умереть. Уничтожить себя до последней молекулы и только потом создать заново. Да и уверен ли ты, что сможешь сделать это лучше, чем мать-природа?
- А что если бы у тебя была уйма времени, чтобы поразмышлять над тем, какие краски нужны тебе в палитре?
- Ну, тогда ты смог бы стать воплощением совершенства, - с сарказмом произнес оппонент.
- И все же…
Кто-то дернул его за рукав:
- Нит, твой брат проснулся.
Дверь тихо приоткрылась.
- Ну чего тебе, Нанда?
- Мне кошмар приснился, - тихо пробормотал мальчик.
- Не маленький уже. Правильно над тобой друзья смеются. Пора бы тебе вырасти.
Нанда потупился и беззвучно проскользнул обратно в темноту коридора. Он почти закрыл за собой дверь, когда в голову ему пришла неожиданная мысль.
- Нит, как звали того мальчика?
- Какого мальчика? – раздраженно выпалил Нит. - Ты о чем?
- Ну, помнишь, вы все когда-то дружили с мальчиком. У него были черные вьющиеся волосы и темные глаза. Он читал мне сказки и играл со мной в солдатиков. Вы тогда смеялись над ним.
В комнате воцарилась мертвенная тишина.
- Вы должны помнить его. Вы ведь столько лет дружили. Как его звали?
Молнией разорвав удушающую пустоту, слова Нанды врезались в сердце Нита. Он молча смотрел на друзей и угадывал в ярких радужках их глаз отголоски своих ощущений. В расширившихся от удивления глазах Нита секунда за секундой возрождались воспоминания.
- Ты помнишь его имя?
- Да, мне кажется, я понимаю о ком ты, - неуверенно прошептал Нит. – Конечно. Я помню его, - с каждым проявлявшимся воспоминанием его голос звучал все более уверенно.
- Того друга…Его звали Симха.

Преодолевший помеху ветер теперь без труда раскатывал по полу листья и сломанные ветки, обрывки паутины и нечаянно оброненные цветами лепестки.
Симха сидел в кресле рядом с окном, благополучно избавившимся от газет с помощью все того же непоседливого ветра.
Его тело и лицо оставались в тени, но пальцами правой руки он аккуратно перебирал светящийся солнечным светом воздух.
Осторожно и не спеша. Перебарывая страх. Палец за пальцем на горячий от солнца подлокотник. У него было достаточно времени, чтобы все продумать. И теперь ему некуда спешить. Надо делать все аккуратно и точно. Штрих за штрихом. Тон за тоном. Такой шанс выпадает однажды в жизни и только одному человеку.
Кисть его правой руки приобрела когда-то такой привычный и кажущийся сейчас чем-то совершенно небывалым смуглый оттенок.
- Нам теперь совсем некуда спешить, - с улыбкой пробормотал Симха вслед покидающей его пустоте.
Он откинул с вспотевшего лба прядь каштановых волос и устремил взгляд карих глаз в дверной проем – в забытый прямоугольник света, обжигающий летом и пронзающий зимой, пахнущий кофе и поющий скрипкой, наконец-то освобожденный от гнета возведенной однажды по глупой человеческой ошибке двери.