Пожалуй, когда березы под окнами отдадут предпочтение "ню",
Послав подальше потного кутюрье по фамилиии Лето,
Когда полководцы белых ночей опять проиграют войну,
И в качестве контрибуции отдадут сумеркам половину рассвета,
Когда в четыре руки – ты и вечер – сыграете джаз,
Чередуя мажор с минором, бекар с бемолью, диез с бекаром,
Когда любовь усмехнется, осознав, что имеет власть
Надо мной и тобой, изысканной, странной парой,
Вот тогда я вернусь, чтобы ходить туда и сюда
По малокровным улицам, обессиленным борьбой с июлем.
Какой это будет день: вторник, пятница или среда?
Главное, что город загудит, как растревоженный улей.
Пулей несутся мысли, а осень, усмехаясь, распишет пульку.
У нее все карты крапленые, но я объявляю мизер, рискую.
На кону - твои шаги, в проходном дворе звучащие гулко.
На кону - твой портрет, который возраст и опыт рисуют...
Рисовая бледность склонного к обморокам зимнего неба
Вряд ли тебе и мне станет такой уж большой помехой,
Чтобы друг другу верить светло, безудержно, слепо,
Отдавшись на волю рока, очаровательного неумехи.

*** *** ***
Посмотри на меня без боли, без страха, без слов,
Не думая о кострах, о ночи, о нашем неравенстве.
Видишь, падают звезды? То Бог посылает послов,
Должно быть, сказать, что мы с тобой ему нравимся.
Посмотри на меня без робости. Острый рисунок скул
Выдает во мне нечто суккубское или эльфийское.
Я сдал выпускные экзамены в чародейской high-school,
И мне довелось поручкаться с вампирами и василисками.
Посмотри на меня, не бойся. Я вовсе не цветок зла.
Скорее, я - мак, сморивший не одного путника,
Трилистник-аграф на твоем плаще, какие не носит знать...
Посмотри на меня глазами скромняги-распутника.
Посмотри на меня, дай руку, я прочитаю судьбу,
Восстановив дыхание, прерыванное нашей близостью.
Я вижу кольцо и дорогу, я чую любовь-табу.
Пересказываю легенду, что нынче ночью приснилась мне.
Посмотри на меня смятенно, с нежностью, снизу вверх,
Я тебя заколдую старательно, по пунктам инструкций.
А ты в ответ улыбнешься и робко промолвишь: «Грех...»
Но я-то знаю, что наша судьба в Божьих руцех.

*** *** ***
Напротив неба: контраст черного, белого, золотого.
Я пригубил вино из тускло-серебряной чаши,
Презрев правильность ora и пользу labora*.

Орнаментом - письмена на неведомом нам наречьи,
Травы, цветы, бестии дополняли сказанье-танец.
Ломкие тени-ветви рисовали мне на предплечьях
Твой профиль, твой лик, о загадочная чужестранка.

Закружилась, вихреподобная, твои вихры лохматя
Прикосновением-ветром, раздувая огни-сполохи.
Пена юбок приоткрыла босые ноги... Проклятье!
У тебя, их видевшею, дела, боюсь, нынче плохи.

Силуэтом на фоне пламени - а кажется, саламандрой -
Скольжу по горячей земле назло волшебникам-чародеям,
Твержу твое имя как заклятье, считалочку, мантру,
Гляжу, как небо на востоке смущенно зарделось...


*** *** ***
А помнишь, ты мне рассказывала то ли притчу, то ли легенду
Про волшебные кольца чудаковатого дяденьки Альманзора?
И вот нынче я наматываю на запястье моей любви алую ленту,
А будь моя воля, отправил бы влюбленных всех в лепрозорий.
Потому что это ощущение, когда "нужно-нужно", коверкает волю.
Запирает великие цели в прочный амбар с вывеской "Совесть -
Часы работы", перед глазами прокручивает видеоролик
Сплошь из картин, захватывающих, как детективная повесть.
Потому что желание перекроить плащ ночи на занавески,
Их задернуть к черту, чтобы ни одна душа живая и чуть живая...
Звучит наивно-трогательно и даже слишком по-детски,
Как будто это вовсе не нас с тобой тогда изгнали из рая.
Так вот, я бы отправил влюбленных в дикие джунгли
На съедение страсти, влажности, хищникам и москитам.
Или сыграл в какую другую игру, переходящую в злую шутку,
А после с улыбкой: "Так вышло... вы уж простите...."
Альманзорские кольца - оловянные, сделанные из солдата,
Влюбленного в балерину, помнишь, чем кончается сказка?
Наша любовь остро колется, оставляя в душе стигматы
И сладкий вишневый привкус в конце каждой сказанной фразы...

*** *** ***
Под музыку из фильмов Фреда Астeра,
С букетом астр - колючих красных ежиков -
Ныряю в город красочно-фломастерный,
В котором столько пройдено и прожито.

Астральные тела над новостройками,
Ростральные колонны - в центре города.
И облака - серебряной прослойкою
Меж чернью неба и церковным золотом.

Ныряю, прихватив побольше воздуха,
Мой теплый август освящен Венерою,
И освещенный ежиками-звездами,
Мой город замер черною пантерою.


*** *** ***
На моих часах стрелки сдвигают ноги, напоминают солдатиков:
Почетный "караул" нынче не в моде, лучше кричать "Горим!"
Мечусь по пристани, хватаю за рукава провожающих:
"Остановите Землю, я выйду!... Тьфу! Лайнер остановите скорей!
Они же смотрят недоуменно, а замечая в глазах пожарище,
Отваливают подальше, чтобы самим не сгореть в этом костре.
Но я-то знаю, что на палубе ты пьешь свой чай по-арабски
(А пьют ли арабы чай? Или предпочитают кофе?)...
И не подозреваешь, что судьба способна на такое коварство:
Не дать мне и в этой жизни встретиться со своей любовью.
Нам снова придется ждать, чтобы только в другом столетьи
Соприкоснуться взглядами, телами, стихами и прозой.
А пока я стою, глядя вслед убегающей синей ленте
Пасмурного моря, не таящего, кажется, ни малейшей угрозы.
Не поможет угрозыск, его еще нет в помине!
Покуда я продолжаю видеть твой силуэт в светлом костюме.
Я смотрю на тебя, пытаясь сделать при плохой игре хорошую мину.
Узнавание. Это все, что пока я имею в сумме.
А где-то на твоем пути уже вырос больным зубом айсберг.
Выдрать бы его, да Бог забыл прокипятить инструменты.
Ты видишь меня дрожащим на пирсе тенью и не узнаешь... Разве?
А горечь разлуки сводит с ума сильнее опиума и абсента...

*** *** ***
Чайник давно не перекликается со словом «очаг»:
Белой пластмасcовой гадине подавай электричество.
Мой чахоточный Петербург скукожился и зачах,
Где величие, которое ему приличествует?
Не знаю, не хочу знать, почему кофе мой растворим,
А телефон целую вечность играет в минуту молчания.
Плюшевому медвежонку сообщаю: «Поговорим..»
Как будто он – это ты, заколдованная мной нечаянно.
«Знаешь, я люблю тебя, но слова пафосны, как рафинад...»
Раскидываю пасьянс, а предвесенние сумерки
Потоком патоки хлещут в окно, и где-то высоко над
Моим домом сонные еще звезды играют в балду и кубики.
«Знаешь, я думаю о тебе...» А медведь глядит
На меня черными, как отчаяние, пуговками-глазенками.
Закипающий чайник выносит беспощадный вердикт,
И дым над кофейной чашкой клубится поземкою.

И все-таки любовь сильнее безденежья, сквозняков,
Светофоров, сумерек – свето-воров - и разума.
А телефон вдруг сбрасывает груз держащих его оков,
И я разливаю кофе, смеясь – заразительно и заразно...

*** *** ***
Комнатные растения смотрят на меня с укоризной:
Почему, мол, сижу, не включая ни бра, ни торшер.
Да и голуби, совершающие променад по карнизу,
То и дело стучатся в стекло, курлыча: «Мон шер,
Откуда такая страсть к питерским файфоклокам
С их млечностью и бесконечной игрой на чужих сердцах?»
Но я молчу, не желая затевать с птицами склоку,
Потому что известно, чего довольно на каждого мудреца...
У соседей за стенкой ликует очередное ток-шоу,
А у меня ликуют часы, выдавая попеременно то тик, то так.
И я представляю, ты идешь ко мне по расцвеченному Большому
И читаешь троллейбусную партитуру с листа.
Мой дом, в душе походящий на хоббитовскую норку,
Ты, верно, найдешь не сразу. Придется спросить
У смазливой блондинки-куклы, одетой в норку,
А впрочем, я лучше сам дам тебе в руки нить,
Мой Тезей, отвыкший от щербатости тротуаров,
От грязных машин и грозных сосулек над головой.
Здесь тебе, , не Ривьера и не замки Луары,
Но здесь живу я, а значит, ты нынче идешь домой.
В подъезде будет светло и даже не очень тошно,
Лифт привезет тебя в мое королевство цветных зеркал.
И нажимая на кнопку звонка, ты шепчешь: «О Боже..»
На всех известных тебе языках.

*** *** ***
Одержимая женской логикой Ева отделяет зерно от плевел,
Плеву ночного неба разрывает бронзовый меч рассвета.
Адам, страстный геймер, наконец-то получит level-
«Ап!» - говорит Змей с интонацией профурсетки.

И всего-то дел – полюбить до ломоты в пояснице,
До бредовых видений, до лопнувших капилляров...
Бог рывком сел в постели: «Надо ж такому присниться!...»
И принялся протирать стеклышки своих окуляров.

А Ева раскинет карты
Прикидывая шансы на возвращенье Лилитки,
Выбирая себе наряд в телесной цветовой гамме:
Известно, что Бог – модельер влиятельный и солидный.

Чтобы отвлечь Адама от футбола, «Агдама»
(Нет, это не тот Адам, а нашего – от бальбoа
С чернокоже-рыжеволосой красоткой с неплохими ногами...),
Ева должна не разбрасываться любовью.

Просто быть рядом. Зримо или не очень –
Музой, зеленым чаем, апельсиновым соком,
Любовницей, матерью, тысячью и одной ночью, -
Осязаемо-теплой и паутинисто-невесомой.

Вот только у яблони под тяжестью знаний согнулись ветки...
Но Бог наполнит шипящей вселенной свой антикварный кубок
И засмущается, глядя, как Адам, ныне свободный навеки,
Целует свою Еву в полураскрытые губы...

*** *** ***
Извлекая корень из душевной многоголосицы -
Любовь, как алхимик из ртути – золото,
Без стихов твоей выделки умираю от холода,
Отчаяния, голода. Ты, чье имя не произносится
Мною всуе. Без обид соблюдаю обет молчания.
А в окно понедельник стучит и весною дразнится.
С треском – жалюзи вниз, но какая же, к черту, разница?
Ангел с бесом ссорятся за плечами и
Разрешают загадку неизвестного из моего уравнения:
Вот так храню тебя от собственных «я» – злого и доброго.
Отчего любовь посчитала акупунктуру под ребрами
Лучшим лекарством от суеты и духа томления?
Спи, эти часы - твои вместе с пажами-минутами.
Пожимает плечами бродяжка-дуб под окнами,
Видя, как солнце касается белокурыми локонами
Твоих волос и лица. Пресловутыми
Знаками вселенского алфавита полнится комната,
Пока сон играет на дудочке, усевшись на твоей переносице.
А я извлекаю корень из душевной многоголосицы –
Любовь, как алхимик из ртути – золото.

*** *** ***
Больно... клинок рассекает воздух со свистом.
Выжженная пустыня – твои глаза. Голос
Холоден. ...Дождь звенит, как монисто...
Все это я начну понимать, когда успокоюсь.
За упокой поставь свечку, не молясь и не веруя.
Входя в православный храм, не снимай шляпы.
Едва ли мне станет легче, потому что я первый
Из тех, кто умеет просить за тебя и плакать.
Ангел, чьи крылья стали твоим трофеем,
Зализывает раны, забившись от света в угол.
О, как я люблю тебя, от боли шалея:
Ломая мечи и копья, заламывая руки.
А луна, седая, как лунь, видит сверху,
Как я собираю мозаику, именуемую Любовью,
Сражаюсь с мельницами, нацепив чужие доспехи.
Санчо Панса – слепая вера в тебя, в меня, в фатум,
Верный оруженосец блуждает в потемках.
Любимая, прости, я так виноват,
В том, что на твоих глазах, умираю от ломки,
Плача, моля, стеная, бросаясь на стены,
Впадая то ли в апатию, то ли в беспричинную ярость.
А бог любви утешает (у него такой нежный тенор...):
«Борись, mon ami, это все, что тебе осталось.
Или ты не знаешь, что люди переживают сели,
Войны, чуму, золотые века, тайфуны?
Борись же ради того, что началось в келье,
Борись, чтобы оставаться numero uno.
Борись, кататония – удел слабых.
Борись, держа надежду перед собой как икону.
Борись, бей стекла, режь себе пальцы, дабы
Впустить пугливое счастье в проем оконный.
Борись, ибо Любовь – не фата моргана...
У нее как у кошки – множественные судьбы.
Борись, покуда в обездоленном сердце довольно маны,
Пусть на твои пот и кровь сверху посмотрят Судьи
И одарят тебя огнем, тем самым, имени Прометея,
Который растопит ночь и ледяные оковы...»

...О, как я люблю тебя, от боли шалея
И от стучащей в висках мелодии босановы...