«ЧЕЛОВЕК, УБИТЫЙ 1917 ГОДОМ»

 

Написав эти слова о Керенском, романистка и поэтесса Нина Николаевна Берберова, знавшая его в эмиграции с 1922 года, попала в самую точку. Так и случилось: Александр Федорович до конца своих дней был во власти воспоминаний о своих героических днях — о «своем» Феврале, продлившемся лишь мгновение — всего-то до ленинского Октября. У власти же он находился и того меньше — чуть более полугода. Но какими были эти месяцы для него и для страны! Словно зарево надежды поднялось тогда и устремило за собой и его, и тех, кто последовал за ним. Неудивительно поэтому, что вся его дальнейшая жизнь, а это уже полстолетия, подчинена была размышлениям о революционном Феврале.

В политической деятельности Керенского-эмигранта все более на первый план выходила журналистика, отодвигая остальное в сторону. В 1919—1922 годах он в Париже создает и редактирует газету «За Россию» («Pour la Russe»). Работа в этом издании убедит его сделать свой окончательный выбор: отныне он только публицист, политический комментатор, историк-мемуарист. В осуществлении таких своих намерений Александр Федорович встретил им не ожидавшуюся поддержку: президент Чехословацкой республики Томаш Масарик и министр иностранных дел Эдуард Бенеш отозвались на его предложение создать фонд для проведения в эмиграции политической и культурной, прежде всего журналистской, работы. (Как позже выяснилось, деньги фонда были из золотого запаса России, вывезенного чехословацким корпусом, а также те, что удалось депонировать Керенскому.)

В начале июля 1920 года он провел в Париже совещание ближайших единомышленников-эсеров, которые определили, на какие цели следовало направить обретенные средства. Как распорядитель фонда Александр Федорович выступил соучредителем главных эсеровских изданий в эмиграции — журналов «Современные записки» (Париж, 1920—1940) и «Революционная Россия» (Юрьев, Берлин, Париж, 1920—1931; субсидии с августа 1921 года), газет «Воля России» (Прага, 1920—1932) и «Дни» (Берлин, 1922—1925; Париж, 1925—1932).

Первой начала выходить с 12 сентября 1920 года пражская «Воля России», в которой Керенский напечатал не один десяток своих статей. Не трудно догадаться, о чем он писал. Конечно, о России: Александр Федорович ревностно следил за всем, что происходило там, «в стране творцов коммунистического строя». Из журнально-газетных публикаций 1920—1921 годов (это около сотни статей, речей, докладов, мемуарных очерков) сложился первый том его политического дневника «Издалёка» (Париж, 1922). Представляя книгу читателям, он пояснил: «Три с половиной года приходилось мне издалёка, прислушиваясь к России, отстаивать на страницах иностранной и зарубежной русской печати жизненнейшие интересы Родины, утверждая вместе с тем великую, непреходящую ценность достижений Февральской революции и вскрывая перед общественным мнением глубоко реакционную сущность не только генеральского, но и большевистского самовластья».

29 октября 1922 года в Берлине вышел первый номер его газеты «Дни», которая сразу войдет в ряд самых читаемых эмигрантских изданий. Здесь редактор, расхаживая ежедневно по кабинету, как по театральной сцене, диктует свои передовицы: он то выкрикивает фразы, словно на митинге, то переходит на едва слышимый шепот змеиный — словно жалит им кого-то. «Керенский диктовал свои передовые громким голосом, на всю редакцию, — вспоминает Берберова. — Они иногда выходили у него стихами».

«Дням» охотно отдавали свои произведения, обеспечивая газете авторитет, М.А. Осоргин и М.А. Алданов (они были редакторами литературного отдела), И.А. Бунин, З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковский, Б.К. Зайцев, А.М. Ремизов, К.Д. Бальмонт, И.С. Шмелев, М.И. Цветаева, Г.В. Иванов. Политические статьи здесь публиковали, помимо Керенского, Н.Д. Авксентьев, Е.К. Брешко-Брешковская, В.М. Зензинов, В.В. Руднёв, Ф.А. Степун, Л.П. Карсавин.

В сентябре 1925 года из-за финансовых затруднений «Дни» (конечно, вместе с Керенским) сменили адрес — переселились в Париж. Но дела и здесь не улучшились, и газета с 9 сентября 1928 года была преобразована в еженедельный журнал. Как и прежде, в нем печатают свои стихи и прозу лучшие писатели зарубежья (в их распоряжении оставался раздел «Листок литературы и искусства»). Однако на ведущее место редактор Керенский вывел в своем издании полемическую злободневную публицистику. Это был его собственный политический дневник «Голос издалёка». Им в 1928—1933 годах открывались все 173 книжки журнала (в каждой по две — четыре нумерованные статьи). 485 — номер последней публикации. За этой огромной цифрой — не один том страстной публицистики Керенского. Она, эта цифра, подвела итог пятилетия жизни Керенского, показала, с каким самозабвенным напряжением он может работать, снова открыла всем человека яркого и темпераментного, того самого, каким он был в свои лучшие годы.

Журнал Керенского распространялся более чем в двух десятках стран, причем не только в Европе, но и в США, Японии, Манчжурии, Турции. Успех изданию обеспечивал его актив, в котором значились всеми знаемые имена: Н.А. Бердяев, Е.К. Брешко-Брешковская, И.И. Бунаков (Фондаминский), М.В. Вишняк, Е.Д. Кускова, А.П. Марков, Е.Ю. Скобцова (Кузьмина-Караваева, в монашестве мать Мария). С.М. Соловейчик, Г.П. Федотов, Ю.А. Ширинский-Шихматов. Вместе с ними редактор «Дней» выступил инициатором ежемесячных собраний с докладами и дискуссиями по ним, которые вскоре стали популярными в эмигрантском Париже. Собрания подробно освещались в журнале, в нем печатались все доклады и лучшие выступления. Назовем, для примера, некоторые из проблем, представленных докладчиками на обсуждение общественности: Керенский «Проблема власти в России» («Дни». 1928. 9 декабря. № 14), И.И. Бунаков «Русский земельный строй и аграрная революция» (1928. 30 декабря. № 17), Н.А. Бердяев «Мировая революция и современные социальные группировки» (1932. 10 января. № 146).

Керенский на этих собраниях с настойчивым постоянством возвращался к «своему Февралю»: он вынужден был вновь и вновь защищать его, разъяснять его значение и уроки. Почему? «Я знаю, — поясняет Александр Федорович в статье, посвященной пятнадцатой годовщине большевистского переворота, — что не только иностранцы, но и большинство россиян, по обе стороны рубежа, знакомы с историей Февральской революции и с деятельностью ее правительства почти исключительно по памфлетам защитников правой или левой диктатуры, или по рассказам сторонников павшей монархии. Еще и сейчас вся русская печать питается легендами, враждебными Февралю и его правительству» («Политика Временного Правительства»).

Помимо собраний в редакциях газет и журналов, у русских парижан было много и других мест для встреч: они общались в десятках кружков и салонов, проводивших свои «воскресенья», «понедельники», «среды»... В некоторых из них появлялся и Керенский. Особенно любил он бывать у Мережковских, где был (как и в 1915—1917 годах в Петрограде) всегда желанным гостем на домашних воскресных чаепитиях, в литературном кружке «Зеленая лампа». Эмигрантский Париж хорошо знал эту квартиру с огромной библиотекой в фешенебельном районе Пасси, на улице Колонель Бонне. Здесь во все предвоенные годы Керенский встречался, беседовал, спорил с Г.В. Ивановым (бессменным и хорошим председателем кружка, хотя себя он обзывал председателем «липовым», поскольку в «Лампе» всем заправляли Мережковские), Г.В. Адамовичем, М.А. Алдановым, И.А. Буниным, Н.Н. Берберовой, Н.А. Бердяевым, Б.К. Зайцевым, В.А. Злобиным, И.В. Одоевцевой, Ю.К. Терапиано, Н.А. Тэффи, В.Ф. Ходасевичем, И.И. Фондаминским, Л.И. Шестовым.

Каким он был в жизни, в кругу друзей и недругов, сочувственников и протестующих? Об этом рассказано в десятках воспоминаний.

Вот к Керенскому, только что пришедшему «на чай», подошла Зинаида Николаевна Гиппиус. Вскинула к глазам лорнет, будто не узнавая, кто пред нею. Но тут же приветливо улыбается: «Здравствуйте, Александр Федорович». И Александр Федорович, словно партнер по сцене, ей подыгрывает, достает свой лорнет (все знают: и он близорукий) и, целуя руку, говорит какой-то комплимент хозяйке кружка. Свидетели этих театральных встреч приветливо улыбаются. Но далее начинается действо главное: их кажущаяся добродушной, а на самом деле непримиримая перепалка по поводу и без него, остроумный диалог, в котором спорщики, как дуэлянты, не всегда на одной стороне. Другие участники, словно бы зрители на спектакле, только слушают, не пытаясь мешать спору. Им интересно: ведь Керенский пред ними тот же шумный («громкий», по слову Берберовой), что и на думской кафедре, или на правительственном заседании, или на митинге. И язвительная Гиппиус такая же, как в своих статьях, стихах и выступлениях в кружках. В который раз все слышат, как прерывает она оратора ею же сочиненным афоризмом: «Если надо объяснять, то не надо объяснять». Вспоминают и ее самохарактеристику: «Я такая добрая, добрая, / Как ласковая кобра я».

На собрания «Зеленой лампы» и ежевоскресные журфиксы Мережковских председательствующий Георгий Иванов стал приводить свою подругу-красавицу Ирину Одоевцеву, которая много позже в мемуарах даст всем участникам встреч точные портретные характеристики. Мережковского назовет «полководцем цитат». О его жене Зинаида Николаевне скажет: «набеленная, нарумяненная, рыжая, замысловато причесанная и с неизменным лорнетом»; она то и дело игриво поправляет на груди орден Саввы, пожалованный ей королем Сербии Александром. А далее о завсегдатаях кружка: «великая умница-остроумница» Тэффи, «самый вежливый человек эмиграции» Алданов, лучший среди изгнанников критик, но азартный картежник Адамович…

В конце 1927-го, Одоевцева застала у Мережковских Керенского и записала в тетрадь как о событии: «Я впервые вижу Керенского так близко. Я близко знакома со многими знаменитыми людьми, но с таким знаменитым человеком, как он, мне еще не приходилось встречаться. С таким знаменитым — был ли кто-нибудь знаменитее Керенского весной и летом 1917 года? <…> Мне кажется, что отблеск его прошлой славы все еще окружает его сиянием. <…> Я внимательно, во все глаза разглядываю его. Ведь это тот самый Керенский, воплощавший свободу, тот самый, кого боготворили толпы, тот самый, под чьей фотографией красовалась подпись: “Его, как первую любовь, / России сердце не забудет”» (Одоевцева И. Избранное. М., 1998. С. 630—631).

Много позже, в 1962 году, Керенскому попадутся на глаза стихи Одоевцевой, которые взволнуют его до слез:

 

В чужой стране,

В чужой семье,

В чужом автомобиле…

При чем тут я?

Ну да, конечно, были, были

И у меня

Моя страна,

Мой дом,

Моя семья

И собственный мой черный пудель Крак.

Все это так.

Зато потом,

Когда февральский грянул гром —

Разгром

и крах,

И беженское горе, и

Моря — нет — океаны слёз…

И роковой вопрос:

Зачем мы не остались дома?

 

Перечисляя в мемуарах тех, с кем встречалась, с кем была дружна, Одоевцева, прожившая 95 лет, заплачет: «И все они умерли, умерли…»

 

«РОССИЯ ПРИДЕТ К СВОБОДЕ»

 

Каким был Керенский в последние годы эмигрантства в Америке, нам оставила воспоминания Нина Николаевна Берберова: «По полутемным комнатам, старомодным покоям дома Симпсонов, где он жил, опекаемый слугами-японцами, служившими в доме с незапамятных времен, он бродил ощупью между своей спальней, библиотекой и столовой, операция катаракты не дала результатов, а первый глаз был потерян давно» («Курсив мой». С. 351). И еще: «Людей вокруг него почти не оставалось». Он пережил одного за другим всех своих сверстников. Не осталось связей с первой своей семьей: О.Л. Барановская с сыновьями и внуками жила в Лондоне, лишь изредка напоминая о себе бывшему супругу.

На исходе 1950-х годов Керенский вовлекся в работу, которая станет итогом всей его жизни. Александра Федоровича пригласили поработать в Стенфордском университете и Гуверовском институте войны, революции и мира, где ему предложили исследовать и подготовить к печати хранящиеся в архивах подлинные документы Временного правительства. Он, конечно же, со всей добросовестностью отнесся к этому важному и для него самого поручению. Чтение текстов словно вернуло ему молодость, позволило еще раз заглянуть в те лучшие, ни на миг им не забываемые дни.

И вот неоценимый для историков результат: в 1961 году трехтомный сборник «The Russian Provisional Government, 1917» («Русское Временное правительство, 1917») вышел в свет. Это был его подарок самому себе к восьмидесятилетию. Александр Федорович сопроводил издание своей обстоятельной вступительной статьей и комментариями участника исторических событий. Изучая трехтомник и другие книги Керенского, исследователи все более убеждались: другим первоисточникам соперничать с его свидетельствами крайне трудно. Любые отклонения от правды, малейшие искажения фактов Керенский «побивает» документами, ссылками на которые полны все его мемуары, книги, статьи.

Среди редких радостей его одинокой жизни были письма друзей, в основном из Франции: от Нины Берберовой, Марка Алданова, Базиля Маклакова, Георгия Иванова… Неспешно стареющему, но не сдающемуся Керенскому, замкнуто коротающему дни, было приятно сознавать, что не забыт, что и сам он не утратил интерес к тому, как живут, чем занимаются те, с кем прежде были тесно связаны его годы и годы.

Вот дружеское, вызвавшее сентиментальную старческую слезу, письмо Василия Алексеевича Маклакова, товарища по Думе, посла Временного правительства во Франции, председателя Русского эмигрантского комитета при Лиге наций. «Вы были, — читает он, — одним из немногих представителей революционного идеализма, который во благо революции верил без колебания, не притворяясь… и поэтому все инстинктивно возложили последнюю надежду на вас. И отдаю вам справедливость: вы тогда не пошли за толпою, когда она истинное свое лицо стала показывать, вы сознательно шли на непопулярность. И в этом ваша трагедия, как я ее понимаю. <…> А история вашей теперешней, уже эмигрантской трагедии заключается в том, что вы не можете смириться с амплуа зрителя и наблюдателя того, что происходит в России. <…> Вы помогаете иностранцам отличить Россию от Кремля. Полезное и успешное дело».

Многие из советских, бывавшие в США в 1960-е годы, узнав, что Керенский все еще жив-здрав, этому изумлялись. В числе изумленных был наш известный публицист-международник Генрих Боровик, удостоившийся даже встречи с ним и долгой беседы. О чем говорили? Конечно же, о России («то бишь СССР», оговаривался Керенский): на чужбине редко кому удавалось освободиться от тоски по родине — она поселялась в сердцах навечно, заставляла искать встреч с теми, кто оттуда, «из Совдепии».

Однако интерес к делу его жизни все явственнее угасал даже среди русских изгнанников. Пожалуй, впервые им это увиделось на лекции в Колумбийском университете (она, по его решению, станет последней): те, кто пожелал его слушать, заняли всего ползала. Однажды (это было в 1965 году) он пришел в этот же зал на выступление советского поэта Андрея Вознесенского, стихи которого знал, и они ему нравились (как и стихи, им читавшиеся, других «советских» Ахматовой, Евтушенко, Ахмадулиной). Вот что об этой встрече Вознесенский написал в воспоминаниях (они опубликованы в пятом томе собрания его сочинений):

«В антракте я вышел в фойе. Вдруг передо мной расступилась толпа — и высокий старик с желтым бобриком пошел ко мне навстречу. “С вами хочет познакомиться Александр Федорович”, — сказала по-русски моложавая дама. “Ну вот еще кто-то из посольства явился”, — подумалось.

Но желтолицый старик оказался явно не из посольства.

— Вы не боитесь встречаться со мной?

Я пожал его сухую, крепкую ладонь. И тут до меня дошло — это же Керенский.

— Что же вам прочитать во втором отделении?

— “Сидишь беременная, бледная” и “Пожар в Архитектурном”, — заказал первый премьер демократической России. И пригласил к себе попить чаю».

В одном из писем, присланном ему едва ли не лучшим поэтом эмиграции, нищенствовшим в Париже, — Георгием Ивановым, он обнаружил стихи о себе и о своем Феврале. Их написал загубленный большевиками Осип Мандельштам и опубликовал давным-давно, еще 15 ноября 1917 года, в газете «Воля народа». А теперь вот, Керенским не замеченные, они переизданы здесь, в Нью-Йорке, в Собрании сочинений поэта (1955), подготовленном Г.П. Струве и Б.А. Филипповым. В советские издания стихотворение, конечно же, не попало, оставшись до наших дней в числе преданных забвению. Почему? А вот прочитайте этот текст, нескрываемо антиленинский, приветствующий и благословляющий Керенского, хоть и не сумевшего отстоять свою демократическую республику, но в историю России вошедшего навсегда:

 

Когда октябрьский нам готовил временщик

Ярмо насилия и злобы,

И ощетинился убийца-броневик

И пулеметчик низколобый,

 

— Керенского распять! — потребовал солдат,

И злая чернь рукоплескала:

Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,

И сердце биться перестало!

 

И укоризненно мелькает эта тень,

Где зданий красная подкова;

Как будто слышу я в октябрьский тусклый день:

Взять его, щенка Петрова!

 

Среди гражданских бурь и яростных личин,

Тончайшим гневом пламенея,

Ты шел бестрепетно, свободный гражданин,

Куда вела тебя Психея.

 

И если для других восторженный народ

Венки свивает золотые —

Благословить тебя в далекий ад сойдет

Стопами легкими Россия.

 

В апреле 1970 г. Александр Федорович выступил в Лондоне на радиостанции, вещавшей на Советский Союз. «Россия придет к свободе», — в который раз убежденно повторил он свое пророчество, надеясь, что так и будет, что не может длиться вечно, как живет его Россия. И еще об одном сказал он в том выступлении, ставшем последним и завещательным: о том, что у России «было немало замечательных имен, заслуживающих всяческого уважения». Александр Федорович, произнося эти слова, тайно надеялся, что в ряду «замечательных» будет названо и его имя.

Воодушевленный своей речью, «удачной», как сказали ее слушавшие, он вернулся в Нью-Йорк. И здесь настигла его беда. Возвращаясь домой после каждодневного моциона, полуслепой и немощный в свои восемьдесят девять лет, Александр Федорович оступился на лестнице и упал. Вызванный хирург определил: перелом тазовых костей, вывих плеча. Последовали семь недель мучительной борьбы за жизнь. Но 11 июня 1970 года в 5 часов 45 минут утра Александра Федоровича Керенского не стало.

Об этом тотчас оповестили газеты. Дали телеграммы в Лондон, его первой семье. Старший сын Олег Александрович Барановский прибыл в США и оттуда вывез гроб отца в Англию, где он был упокоен в семейном склепе. Могила русского премьера там не остается забытой: к ней приходят россияне и несут свои воздыхания тому, кто не себе желал добра, а всем им, может, нередко заблуждаясь, но без умысла, пытаясь искренне и убежденно сделать народ России свободным, цивилизованным и счастливым.

Главную книгу о своей жизни и борьбе «Россия на историческом повороте» Керенский завершил вещими словами, которые и теперь невозможно читать с невозмутимой отрешенностью, настолько они актуальны, тревожны и мудры. «Сегодня, — написал он, — новые поколения людей стоят перед решением задач создания нового образа жизни в условиях свободы и мира для всех “равноправных” народов. <…> Сегодня, как и в 1914 и в 1939 годах, мы являемся свидетелями гонки вооружений. Мы снова живем под гипнозом возможности новой мировой катастрофы. И лишь страх перед чудовищной мощью водородной бомбы и новыми видами ракетного оружия, судя по всему, способен остановить сползание к катастрофе и спасти мир от нового взрыва смертоносной ненависти. В настоящее время мы, и не только в Европе, но и во всем мире, разделены на два лагеря, охваченных все растущей ненавистью. <…> Человек должен научиться жить, руководствуясь не ненавистью и жаждой мщения, а любовью и всепрощением».

Это написано полвека назад, а кажется, что сегодня, и вовсе не Керенский, а наш президент В.В. Путин сейчас почти такими же словами говорит нам, урезонивая враждебно к России настроенных, тех, кто опасно устрашает оружием, кто присвоил себе право силой навязывать демократию только в исключительно своем понимании. И еще об одном в качестве эпилога: десять лет назад, в девяностую годовщину Февраля, «Российская газета» устроила представление статьи Александра Исаевича Солженицына «Размышления над Февральской революцией», напомнившей нам, что «в СССР всякая память о Февральской революции была тщательно закрыта и затоптана (Праздник 12 марта, в котором отмечалась годовщина Февральской революции, — большевики упразднили уже в середине 20-х годов). А между тем именно Февраль трагически изменил не только судьбу России, но и ход всемирной истории». Поддерживая этот вывод нашего великого писателя, автора знаменитого четырехтомника «Красное колесо» о революционном 1917-м, один из участников обсуждения — историк А.Н. Сахаров выступил с предложением неожиданным (но услышанным другими выступавшими: Н.Д. Солженицыной, дипломатом В.П. Лукиным, кинорежиссером А.С. Кончаловским). Вот что сказал академик: «Я думаю, что мы должны уже по новому стилю праздновать в России победу Февральской революции и всемерно подчеркивать это великое событие в нашей российской истории». Заметим: не Октября праздник, о восстановлении коего и сейчас с наступательным рвением хлопочут коммунисты, а праздник Февраля, открывшего для России путь демократического развития. Чья возьмет? Кого страна поддержит? Или замрем в ожидании новых юбилеев?

http://www.inieberega.ru/node/778