В такой мороз, как сейчас, я часто вспоминаю, как моя учительница фортепиано заставляла нас перед концертами греть руки, засовывая их себе в воротник: шея - самое тёплое место.
Вообще эта учительница, Инна Львовна - одно из самых ярких воспоминаний моего детства. И мне уже давно хочется кому-нибудь о ней рассказать...
[236x167]
Мне было 8 лет, когда я пришла к ней на первый урок, полная веры в хорошее в людях и надежды стать великой пианисткой. Учительница выглядела представительно: лет сорока пяти, очень грузная и грозная, с полуседыми волосами, стянутыми со лба в пучок на затылке. Носила она всегда широкие юбки, обильно усеянные блёстками свитера и длинные сапоги, почему-то всегда до верха забрыганные грязью. Она чрезвычайно сильно красилась - я тогда ни на ком больше не видела столько макияжа. Наверное, она воображала себя красивой женщиной - а может, и была ею, - но я помню только мой ужас, когда приходилось смотреть ей в глаза за толстыми увеличительными стёклами очков, в которых каждая её чёрная ресница напоминала мне Останкинскую телебашню - такие же прямые и с шариками. На ушах у неё раскачивались тяжёлые серьги, на шее и объёмной груди рядами лежало множество цепочек и бус, а все толстые пальцы были унизаны какими-то невероятно громоздкими перстнями. Ах да, и она курила как паровоз - до, после и иногда во время урока. Я помню, как меня мутило от её запаха.
Наверное, она умела играть на пианино - но я никогда этого не слышала, только когда требовалось проиграть мне новую пьесу. Пальцы её, громко стуча длинными яркими ногтями, неловко били по клавишам, она бросала играть посреди пьесы и говорила: "Ну, дальше всё понятно". И после этого мне одной предоставлялось знакомиться с новым произведением и заучивать все нюансы, ориентируясь лишь на сопение и крики учительницы.
В самом первом классе музыкальной школы, разучивая какую-это песенку, я пару раз ошиблась в одном и том же месте. Инна Львовна решительно взяла шариковую ручку и обвела в нотах это место кружочком. У меня перехватило дыхание: всю жизнь во мне воспитывали уважение к книгам, писать и рисовать в них строжайше запрещалось - ну разве что в крайнем случае, тоненько карандашиком, чтобы потом можно было стереть. А она ручкой! В моих первых нотах!! Видя мои слёзы ужаса, Инна Львовна, наверное, сразу просекла, как меня можно наказывать, и с тех пор рисовала в нотах не стесняясь, обводила всё по сотне и тысяче раз. Иногда даже под таким нажимом, вырезанные стержнем ручки, несчастные кружочки выпадали из листа, как будто пытаясь стереть с лица земли мои ошибки. Но к тому времени я обычно знала пьесу наизусть и лишь провожала их несчастным взглядом. Домашние задания в дневнике она записывала огромными буквами, путаясь в ногтях и кольцах, и чем свирепее она была на тот момент, тем менее читабельными становились её записи: сплошные гигантские спирали. Дома мы с мамой иногда безуспешно пытались их расшифровать. Мама тайком посмеивалась над характером учительницы, но, по-моему, не совсем понимала, что всё это не очень смешно и прилежно вносила каждый месяц 50 рублей за музыкальную школу.
Занятия музыкой не доставляли мне никакого удовольствия. Раньше я играла на любом пианино, попадавшемся под руку - даже на столах и подоконниках "играла". А теперь приходилось два раза в неделю тащиться в слякоть и мороз к этому чудовищу и подвергаться там музыкальным пыткам. Сменить учительницу, видимо, было нельзя - они доставались по какому-то жребию и оставались до победного конца. Классе во втором или третьем я вдруг сообразила, что ведь никто не может заставить меня учиться фортепьяно и объявила маме накануне урока: я больше туда не пойду! Она, видимо, была не готова к такому повороту, не знала, что сказать и попросила меня сходить и сказать это учительнице самой. Что я и сделала: пришла, села за инструмент и объявила: "Инна Львовна, я решила бросить музыку." По-моему, это было моё первое самостоятельно принятое важное решение, и я втайне им гордилась - хотя сомнения терзали невероятно. Помню, как она долго глядела на меня своими телебашнями сквозьи огромные очки, потом усмехнулась и равнодушно сказала "Ну, тогда иди домой". А вечером они с мамой долго говорили по телефону, и мама убедила меня заниматься музыкой дальше. Больше мы эту тему не обсуждали.
В более старших классах, когда крики и изорванные ноты перестали меня впечатлять, Инна Львовна начала прибегать к более суровым воспитательным методам в случае моих ошибок: била по пальцам, замахивалась по голове или, рассвирипев, одном махом сбивала нотные тетради с пульта на пол. Будучи чувствительной барышней, я страшно боялась этих её всплесков ярости - но молчала, выслушивала оскорбления, и послушно играла дальше. Один раз она так сбросила книжки, что они попали мне в лицо. От боли и ужаса у меня покатились слёзы, но остановиться порыдать было нельзя - убьёт, убьёт! И я, всхлипывая и глотая слёзы, играла дальше, как было приказано - пока вдруг не стало темно перед глазами и закружилась страшно голова. Мучительница отправила меня к раковине в углу: "иди, умой свои сопли, противно смотреть" - и там я грохнулась в обморок. Наверное, гипервентилировала, - а может, нервы сдали. Очнулась я оттого, что она, наклонившись надо мной, монотонно повторяла: "Ну, всё"? Всё? Всё?.." - в смысле, кончай представление. Увидев, что я "всё", она приказала вернуться за пианино и закончить пьесу. Которую, надо сказать, я вдруг сыграла идеально - наверное, благодаря шоковому состоянию.
Сегодня я совершенно не понимаю, как можно было давать такое с собой делать. Почему я не могла постоять за себя? Высказаться перед учительницей было, конечно, нереально: она бы просто раздавила меня своей лютой злобой. Но почему я никогда никому не жаловалась? Почему не описала в красках наши уроки родным? Ответ у меня нашёлся только такой: Ребёнком обычно не анализируешь, не сравниваешь, не ставишь под вопрос, правильно ли делается то или иное - я просто принимала явления, как они есть. И особой образностью речи никогда не отличалась. Кроме того, вне занятий я просто пыталась забыть Инну Львовну, вычеркнуть её из памяти - в надежде, что следующий урок будет лучше, чем все предыдущие. Отыграв свои 45 минут, я в тёплое время года часто шла домой запрещённой дорогой, через наш лесок, чтобы прийти в себя. Там, кстати, меня однажды поймали и чуть не изнасиловали - но это уже совсем другая история. :-)
Надо было, конечно, просто больше заниматься дома за пианино: по 2-3 часа в день, как она требовала, но - при всей моей любви к музыке - всё, что было связано с Инной Львовной, вызывало у меня стойкую неприязнь. Я не любила все произведения, которые она мне задавала разучивать, ленилась играть их дома и играла вместо них другие - вещи, которые были часто намного сложнее, но более приятные моему слуху и вкусу. И это потом сказывалось на уроке - заданные пьесы мне приходилось разучивать прямо там, старательно делая вид, что дома я занималась.
Экзамены и концерты, кстати, я тоже играла всегда очень хорошо - стало быть, эти её "методы" приносили свои плоды?.. Но после каникул мучения продолжались.
В мой последний, седьмой год музыкалки, Инна Львовна внезапно исчезла. То ли ей надоело тратить свои нервы, то ли её придушил менее робкий ученик, то ли она, как предположила моя мама, уехала в Израиль. Но я помню своё изумление, когда мне сказали, что мои занятия будет вести другой учитель. Это оказался мирный, спокойный дедушка, которого я из благодарности полюбила всей душой, а вместе с ним и фортепиано. Он задавал мне "вкусные" пьесы, рассказывал про музыку, и никогда не повышал голос - а я старалась не давать ему для этого повода. Он подготовил меня к заключительному экзамену, который я благополучно сдала. У меня сохранилась даже фотка этого исторического этого момента: я, 15-летняя, принимаю аттестат из рук директора музыкальной школы.
Хотя этот старенький учитель (имя которого я, увы, даже не помню) и примирил меня с музыкальной школой, но, несомненно, гораздо большее влияние на мою судьбу и психику оказала моя первая (м)учительница - Инна Львовна Шейнблит. Если она вам повстречается в каком-нибудь доме престарелых - не связывайтесь с ней.