Приурочено ко дню рождению (24 августа) Хорхе Луиса Борхеса. (1899-1986)

Everything and Nothing.

Сам  по  себе  он был Никто; за лицом (не схожим с другими
даже на скверных портретах эпохи)  и  несчетными,  призрачными,
бессвязными  словами  крылся  лишь холод, сон, снящийся никому.
Сначала ему казалось,  будто  все  другие  люди  такие  же,  но
замешательство  приятеля,  с которым он попробовал заговорить о
своей пустоте, убедило его в ошибке и  раз  навсегда  заставило
уяснить  себе,  что нельзя отличаться от прочих. Он думал найти
исцеление в книгах, для чего -- по  свидетельству  современника
-- слегка  подучился латыни и еще меньше -- греческому; поздней
он  решил,  что  достигнет  цели,  исполнив  простейший   обряд
человеческого  общежития,  и  в  долгий  июньский  день  принял
посвящение в объятиях Анны Хэтуэй.
     Двадцати с чем-то лет он прибыл в Лондон. Помимо  воли  он
уже  наловчился  представлять  из себя кого-то, дабы не выдать,
что он  --  Никто;  в  Лондоне  ему  встретилось  ремесло,  для
которого он был создан, ремесло актера, выходящего на подмостки
изображать  другого  перед собранием людей, готовых изображать,
словно они и впрямь считают его другим. Труд  гистриона  принес
ему  ни  с чем не сравнимую радость, может быть первую в жизни;
но звучал последний стих, убирали со сцены последний труп --  и
его  снова  переполнял  отвратительный  вкус  нереальности.  Он
переставал быть Феррексом или Тамерланом и опять делался никем.
От скуки он взялся выдумывать других героев и  другие  страшные
истории.  И  вот,  пока его тело исполняло в кабаках и борделях
Лондона то, что  положено  телу,  обитавшая  в  нем  душа  была
Цезарем,   глухим   к   предостережениям  авгуров,  Джульеттой,
проклинающей жаворонка в нем душа  и  Макбетом,  беседующим  на
пустыре  с  ведьмами. Никто на свете не бывал столькими людьми,
как  этот  человек,  сумевший,  подобно   египетскому   Протею,
исчерпать  все  образы  реальности. Порой, в закоулках того или
иного сюжета, он оставлял роковое признание, уверенный, что его
не  обнаружат;  так,  Ричард  проговаривается,  что  он  актер,
играющий  множество  ролей, Яго роняет странные слова "я -- это
не  я".  Глубинное  тождество  жизни,   сна   и   представления
вдохновило его на тирады, позднее ставшие знаменитыми.
     Двадцать  лет  он провел, управляя своими сновидениями, но
однажды утром почувствовал отвращение и ужас быть  всеми  этими
королями,  погибающими  от  мечей,  и  несчастными влюбленными,
которые  встречаются,  расстаются  и  умирают  с  благозвучными
репликами.  В тот же день он продал театр, а через неделю был в
родном городке, где снова нашел реку и деревья своего детства и
уже  не  сравнивал   их   с   теми,   другими,   в   украшеньях
мифологических  намеков  и  латинских имен, которые славила его
муза.  Но  здесь  тоже  требовалось  кем-то  быть,  и  он  стал
Удалившимся   От   Дел   Предпринимателем,   имеющим  некоторое
состояние и занятым теперь лишь ссудами,  тяжбами  и  скромными
процентами  с  оборота.  В этом амплуа он продиктовал известное
нам сухое завещание, из которого  обдуманно  вытравлены  всякие
следы   пафоса  и  литературности.  Лондонские  друзья  изредка
навещали его уединение, и перед  ними  он  играл  прежнюю  роль
поэта.
     История  добавляет,  что  накануне  или  после  смерти  он
предстал перед Господом и обратился к нему со словами:
     -- Я, бывший всуе столькими людьми, хочу  стать  одним  --
Собой.
     И  глаз  Творца  ответил  ему  из  бури: -- Я тоже не я: я
выдумал этот мир, как ты свои созданья, Шекспир мой, и один  из
признаков  моего  сна  --  ты, подобный мне, который суть Все и
Ничего.