Это было давно

Это было давно. То есть почти, что во сне. Тобиас помнил отдельные образы, четкие и ясные, всплывающие в его сознании. И ощущения от этих смутных обрывков были даже острее, чем от непрерывного воспоминания целиком. Как будто старый кинопроектор выплевывал кадр за кадром, и через вереницу пленки его воспоминаний проходил смутный сюжет, который можно было только угадывать...
Он помнил длинный обеденный стол с тяжелой бордовой скатертью и пустые стулья, протянувшиеся по его обоим концам. Он помнил, как тускло мерцали в хрупком пламени свечей пустые приборы, и как подрагивало в их причудливом свете лицо девочки, сидящей на противоположном конце бесконечного стола. Помнил и себя, молчащего, но счастливого, помнил, как где-то в темном углу плакалась скрипка... А потом темные стены и роскошное убранство вдруг обрывались, и он внезапно глядел на мир сквозь мутное дождливое стекло.
Девочка, та самая, с молчаливой покорностью подходила к машине, припаркованной у обочины. Лицо её провожатого Тобиас не помнил, и оно как будто было срезано в этом маленьком кинофильме. Остались в голове лишь его идеально отглаженный строгий костюм, начищенные ботинки и рука, заботливо несущая зонт над маленькой леди... Она всегда была в сопровождении немого безликого телохранителя, следующего за ней, как преданная тень на определенном, четко выверенном расстоянии.
В салоне автомобиля виднелся чей-то неясный профиль. И прежде чем она навсегда скрылась за тонированными стеклами зловещего автомобиля, она обернулась. Не совсем уверенно, медля... И Тобиас был уверен, что она разглядела его у темной портьеры за мутным окном, может, поэтому она задержала свой печальный взор. Её слуга терпеливо стоял рядом, готовый провести вечность под ливнем. Но она стремительно нырнула в салон, и все почернело и сомкнулось в точке горизонта...
А закадровый дождь все продолжал идти. Тобиас как будто видел себя со стороны, встрепанного мальчишку в чинном сюртуке с наглухо застегнутым воротником, который прильнул к стеклу в ошеломляющем детском горе. И в тот миг он больше всего на свете ненавидел яростной мальчишеской ненавистью проклятый черный автомобиль и таинственный профиль, вырисовывающийся в тусклом сером свете.
И равнодушный ливень, мрачно отстукивающий прощальный марш серого полдня с тех пор никогда в нем не стихал. И Тобиас тогда даже не понимал, бежит ли по стеклу струя воды или же стекает слеза по его щеке...
И все же... это было давно. Почти что во сне. А значит, все равно, что не было.