Из статьи американского нейроэндокринолога Роберта Сапольского о природной и социальной основе национализма.

Наш мозг за долю секунды отличает члена собственной группы от чужаков и призывает нас быть добрыми к первым и враждебными ко вторым. Это автоматическое и бессознательное предубеждение, появляющееся в поразительно раннем возрасте. Разумеется, это предубеждение произвольно и часто переменчиво. Сегодняшние «они» могут превратиться в завтрашних «мы». Но это лишь слабое утешение.

... во многом готовность людей делить окружающих на членов своей и чужой группы не привязана раз и навсегда к каким-то специфическим особенностям человека, таким как раса. Наоборот, эта когнитивная конструкция развилась в процессе эволюции для того, чтобы замечать любые потенциальные признаки для создания общественных коалиций и союзов, то есть повышать свои шансы выжить, отличая друга от врага. А специфические черты, на которых фокусируются люди для того, чтобы провести такое различие, могут варьироваться в зависимости от социального контекста и легко подвержены манипуляциям.

... благодаря тому что подобная солидарность исторически строилась на сильных культурных маркерах псевдородства, она легко разрушается, особенно под воздействием сил глобализации...

И мы все - очевидцы и свидетели этого воздействия. И в соответствии с биолого-социальной природой деления на "мы" и "они" одни из нас противятся силам глобализма, другие, наоборот, всячески их навязывают.
Но в истории человечества уже была одна фатальная попытка построить Вавилонскую башню...



Шансов у него не было. Первой его ошибкой было отправиться на поиски еды в одиночку. Будь он с кем-то еще, все, возможно, обернулось бы по-другому. Но еще большей ошибкой было углубляться слишком далеко в долину — в опасные заросли. Именно там был риск наткнуться на Других — c горного кряжа над долиной. Сперва их было двое, и он попробовал драться, но сзади подобрались еще четверо и окружили его. Они оставили его истекать кровью, а затем вернулись поглумиться над мертвым телом. Всего произошло около 20 таких убийств, пока, наконец, не осталось никого, и Другие заняли всю долину.

Герои этой повести о крови и завоеваниях — не люди. Это шимпанзе из национального парка в Уганде. Впервые она была рассказана приматологом Джоном Митани. В течение десятилетия самцы шимпанзе из одной группы систематически убивали всех самцов по соседству, захватывали уцелевших самок и расширяли свою территорию. Такие же нападения происходят во всех популяциях шимпанзе, где бы они ни обитали. Исследование 2014 года показало, что вероятность того, что шимпанзе убьют сородича из соседней группы, в 30 раз выше, чем убийство кого-либо из собственной группы. В среднем на жертву набрасываются 8 самцов.

Если таковы жестокие реалии жизни обезьян, стоит ли удивляться, что люди, имеющие 98% общих ДНК с шимпанзе, также делят мир на «мы и они» и отправляются на войну на этом основании. Разумеется, делать упрощенные сравнения всегда опасно; люди имеют столько же общих ДНК с шимпанзе бонобо, которые неизвестны столь брутальным поведением. Кроме того, люди убивают не только ради доступа в долину, но и ради таких абстракций, как идеология, религия или экономическое могущество. Никто не сравнится с ними и в способности менять свое поведение (шведы провели XVII век, творя бесчинства по Европе, а теперь они — ну, вы понимаете — просто шведы). Тем не менее все лучшее и худшее в человеке берется из системы, которая включает в себя все — от нейронной активности, случившейся в предыдущую секунду, до последнего миллиона лет эволюции (включая сложный набор социальных факторов). Чтобы понять динамику групповой идентичности у людей, включая подъем национализма — этой потенциально наиболее разрушительной формы предвзятости в пользу собственной группы, следует разобраться в их биологической и когнитивной основе.

Такой анализ дает мало поводов для оптимизма. Наш мозг за долю секунду отличает члена собственной группы от чужаков и призывает нас быть добрыми к первым и враждебными ко вторым. Это автоматическое и бессознательное предубеждение, появляющееся в поразительно раннем возрасте. Разумеется, это предубеждение произвольно и часто переменчиво. Сегодняшние «они» могут превратиться в завтрашних «мы». Но это лишь слабое утешение. Люди способны укротить свои инстинкты и построить общества, которые уводят групповую конкуренцию на арены менее разрушительные, чем поле битвы. И все же психологическая основа для трайбализма сохраняется, даже если люди понимают, что их приверженность своей нации, цвету кожи, богу или спортивной команде настолько же случайна, как результат подбрасывания монетки. Ничто на уровне человеческого сознания не может помешать сегодняшним товарищам по команде завтра стать врагами.

ПЛЕМЕННОЕ СОЗНАНИЕ
Способность человеческого сознания мыслить в категориях «мы» и «они» укоренена очень глубоко. Множество исследований показали, что мозг делает такое различие автоматически и c поразительной скоростью. Поместите добровольца в томограф (brain scanner) и быстро показывайте ему фотографии человеческих лиц. У типичного белого испытуемого в томографе вид лица чернокожего мужчины за десятую долю секунды активирует миндалевидное тело — область мозга, ответственную за эмоции страха и агрессии. В большинстве случаев спустя одну или две секунды включается префронтальная кора — область, отвечающая за контроль над импульсами и регулирование эмоций, — и заставляет миндалевидное тело замолчать: «Не думай так. Это вовсе не я». Тем не менее первичная реакция — это, как правило, страх.

Эти результаты не аномалия. Взгляд на лицо кого-либо из твоей расы активирует особую часть мозга приматов, которая называется веретеновидной извилиной и занимается распознаванием лиц, но она активируется гораздо слабее, если речь идет о лице кого-то из другой расы. Наблюдение за тем, как руку кого-либо из твоей расы колют иголкой, активирует переднюю поясную кору — область, ответственную за эмпатию. Но демонстрация того же зрелища с рукой человека другой расы вызывает меньшую активацию. Не каждое лицо или боль считается по одному курсу.

Люди каждый раз выносят автоматические суждения, основанные на своих ценностях, по поводу разных социальных групп. Представьте, что вы предвзяты в отношении великанов, но обычно скрываете это. Определенные инструменты, например, тест на скрытые ассоциации, все равно выявят эту предвзятость. На компьютерном экране будут чередоваться лица и эмоционально окрашенные определения, такие как «героический» или «невежественный». В качестве ответа вам надо нажать одну из двух кнопок. Если сочетание кнопок соответствует вашим предубеждениям («нажмите кнопку “А” для лица великана и негативного определения и кнопку “B” для человеческого лица и позитивного определения»), задание окажется простым и вы ответите быстро и точно. Но если сочетание будет обратным («нажмите кнопку “А” для человеческого лица и негативного определения и кнопку “B” для лица великана и позитивного определения»), вы промедлите с ответами. Каждый раз будет происходить небольшая задержка, поскольку диссонанс при сочетании великана с «великодушный» и человека с «вонючий» будет стопорить вас на несколько миллисекунд. При достаточном количестве испытаний эти задержки выявляемы и обнаружат вашу предвзятость в отношении великанов или, если переходить к актуальным примерам, предвзятость в отношении определенных рас, религий, этносов, возрастных групп и типов телосложения.

Нет нужды говорить, что такие предубеждения приобретаются в течение жизни. Однако необходимые для этого когнитивные структуры обычно присутствуют в нас с первых дней. Даже младенцы предпочитают тех, кто говорит на языке их родителей. Они также более позитивно реагируют и проще запоминают лица людей одной расы со своими родителями. Трехлетки предпочитают людей своей расы и гендера. Это не значит, что дети рождаются с изначальными расистскими убеждениями или что родители намеренно или неосознанно учили своих детей расовым и гендерным предрассудкам, хотя младенцы и могут подхватывать влияние среды в очень раннем возрасте. Просто маленьким детям нравится то, что им знакомо, и это побуждает их принимать то разделение на языковые и этнические группы, которое свойственно их родителям.

Иногда даже самая основа привязанности и сотрудничества одновременно является источником более темных побуждений человеческой натуры. Возьмем окситоцин — соединение, чья репутация милого «гормона обнимашек» не так давно оказалась несколько подпорчена. У млекопитающих окситоцин играет центральную роль в формировании привязанностей между матерью и детенышем, он также помогает создавать близкие связи моногамным парам. У людей он поддерживает целый набор просоциального поведения. Лица, получающие окситоцин, становятся более великодушными, доверяющими другим, эмпатичными и эмоциональными. Однако результаты последних исследований дают нам возможность предположить, что окситоцин заставляет людей реагировать подобным образом лишь на членов своей группы — например, на товарищей по игровой команде. По отношению же к чужакам он делает их агрессивными и ксенофобными. Гормоны редко воздействуют на поведение именно так. Обычно они просто влияют на что-то, и разница заключается только в силе воздействия в зависимости от обстоятельств. Тем не менее окситоцин углубляет в нашем мозгу линию раскола между «мы» и «они».

Проще говоря, нейробиология, эндокринология и психология развития рисуют мрачную картину нашей жизни в качестве социальных существ. Когда речь заходит о групповой принадлежности, люди ушли не так уж далеко от семейств шимпанзе, убивающих друг друга в лесах Уганды: наиболее глубоко люди привязаны к тому, что им близко знакомо. Что-либо другое и кого-либо другого встречают — по крайней мере, первоначально — с долей сомнения, страха или враждебности. На практике люди способны пересмотреть первоначальную точку зрения и обуздать свои агрессивные побуждения по отношению к Другому. Но это будет уже второй, корректирующий шаг.

ТЮРБАНЫ И ХИПСТЕРСКИЕ БОРОДЫ
Несмотря на весь пессимизм вышесказанного, между людьми и воюющими шимпанзе существует принципиальная разница. Пристрастие к членам собственной группы глубоко укоренено в людях, однако оно до известной степени не привязано к каким-то конкретным ценностям. Хотя биология человека делает неизбежным формирование скрытых дихотомий «мы — они», кого именно считать чужаком, не определено. Фактически все может измениться в мгновение ока.

Во-первых, люди одновременно принадлежат к нескольким накладывающимся друг на друга группам, у каждой из которых есть свой каталог чужаков — тех, кто принадлежит к другой религии, национальности или расе, тех, кто болеет за другую спортивную команду, работает в конкурирующей компании или, скажем, просто предпочитают не «Коку», а «Пепси». Важно и то, что характерные признаки этих групповых идентичностей постоянно меняются. Вы идете по темной улице ночью и видите, как кто-то из «этих» приближается к вам, и ваше миндалевидное тело начинает орать во весь голос. Но если вы сидите рядом с тем же человеком на стадионе и в едином порыве выкрикиваете речовки в поддержку одной команды, миндалевидное тело спокойно спит.

Исследователи Калифорнийского университета в Санта-Барбаре установили, что испытуемые были склонны быстро и автоматически распределять фотографии людей в зависимости от расы. Однако если исследователи показывали испытуемым фотографии как белых, так и черных, одетых в форму разного цвета, они автоматически начинали распределять людей по их форме, обращая гораздо меньше влияния на то, какой они расы. Иными словами, во многом готовность людей делить окружающих на членов своей и чужой группы не привязана раз и навсегда к каким-то специфическим особенностям человека, таким как раса. Наоборот, эта когнитивная конструкция развилась в процессе эволюции для того, чтобы замечать любые потенциальные признаки для создания общественных коалиций и союзов, то есть повышать свои шансы выжить, отличая друга от врага. А специфические черты, на которых фокусируются люди для того, чтобы провести такое различие, могут варьироваться в зависимости от социального контекста и легко подвержены манипуляциям.

Даже если групповые границы сохранятся, те черты, которые люди подсознательно ассоциируют с «этими», могут меняться — подумайте, например, о том, как менялось со временем в Соединенных Штатах восприятие различных иммигрантских групп. Я вырос в нью-йоркском районе с сильными межэтническими трениями, лишь для того, чтобы узнать, что в большей части Америки с трудом проведут различия между «нашими» и «ненашими» из моего бывшего квартала. Некоторые актеры представляют героев то из одной, то из другой из этих групп на протяжении всей своей карьеры.

Такая изменчивость и зависимость от конкретной ситуации — исключительно человеческое свойство. У других видов разделение на свою и чужую группу зависит от степени биологического родства или от того, что эволюционные биологи называют родственным отбором. Грызуны отличают своих сиблингов (потомков одних родителей. — Прим. ред.), кузенов и посторонних по запаху — постоянному и предопределенному генетически феромонному сигналу — и выстраивают свою кооперацию в соответствии с этим. Упомянутые группы шимпанзе-убийц главным образом состоят из родных и двоюродных братьев, которые выросли вместе и, как правило, избивали чужаков.

Люди тоже вполне способны на насилие на основе родственного отбора, но все же человеческое групповое сознание часто полностью свободно от подобных инстинктивных семейных уз. Большинство современных человеческих обществ полагается на культурный родственный отбор — процесс, позволяющий людям чувствовать себя близко связанными с теми, кто с биологической точки зрения являются для них абсолютно чужими. Часто это предполагает особенные ритуалы инициации или приема в группу и особый словарь. Взгляните на армейскую муштру, создающую «братьев по оружию», или на то, как не связанные с друг другом новички становятся «сестрами» женского студенческого сообщества в колледже, или на уже подзабытую традицию поздравлять иммигрантов с включением в «американскую семью».

Этот довольно гибкий (а не закрепленный генетически) способ формирования идентичностей заставляет людей использовать произвольные маркеры, которые позволяют им увидеть своего культурного собрата в океане посторонних — отсюда то большое значение, какое разные сообщества придают флагам, костюмам или растительности на лице. Хипстерская борода, тюрбан или бейсболка с надписью Make America Great Again выполняют именно эту роль, посылая четкий сигнал о принадлежности к племени.

РЕВОЛЮЦИЯ ИЛИ РЕФОРМА
То, что наши групповые идентичности — национальные и любые другие — случайны, не делает их на практике менее значимыми, что и хорошо, и плохо одновременно. Если говорить о хорошем, то национализм и патриотизм заставляет людей платить налоги, заботиться об обделенных членах своей нации, включая совершенно незнакомых людей, которых вы не видели прежде и никогда не увидите. Однако, благодаря тому что подобная солидарность исторически строилась на сильных культурных маркерах псевдородства, она легко разрушается, особенно под воздействием сил глобализации, могущих заставить людей, которые раньше выглядели типичными представителями своей культуры, почувствовать, что они потеряли свою значимость, и столкнуть их с совершенно другими соседями, чем те, что окружали их прадедов.

Столкнувшись с подобным сломом, гражданский патриотизм налогоплательщиков может обратиться в нечто гораздо более темное: расчеловечивающую ненависть, которая превращает евреев в крыс, тутси в тараканов, а мусульман в «террористов». Сегодня эта ядовитая разновидность национализма вновь шагает по всему земному шару, подстегиваемая политическими лидерами, жаждущими воспользоваться ей для успеха на выборах.

Видя, как расцветает национализм, испытываешь сильное искушение обратиться к присущему людям разуму. Действительно, если люди поймут, насколько произволен национализм, сама концепция покажется им смешной. Национализм — продукт сознания, значит, сознание также способно и разобрать его на составные части.

Однако это всего лишь пустые надежды. В реальности знание о том, что наши социальные узы изначально случайны, никак их не ослабляет. Психолог Генри Тайфель, работавший в 1970-е годы, назвал это минимальной групповой парадигмой. Возьмите кучу незнакомых людей и произвольно разделите их, подбросив монету. Все участники знают, что в основе этого деления не лежит ничего. И тем не менее уже через несколько минут они более радушны и испытывают большее доверие к членам собственной группы. «Орлы» предпочитают не входить в компанию к «решкам», и наоборот. Тяга к мышлению в категориях «мы» и «они» сильна, даже если произвольность проведенных социальных границ абсолютно очевидна. Что уж говорить, если они вплетены в сложный нарратив о верности родине. Ты не можешь рациональными доводами заставить людей отказаться от убеждения, к которому они не пришли рациональным путем.

Современному обществу может быть свойственен национализм, как и многие другие варианты проведения разделительных линий между людьми, поэтому, возможно, более продуктивным будет не бороться и осуждать, а поставить эту энергию на службу чему-то полезному. Вместо того, чтобы пропагандировать ксенофобию и воинствующий шовинизм, политические лидеры должны взывать к естественной расположенности людей к членам своей группы так, чтобы стимулировать сотрудничество, ответственность и заботу о своих собратьях. Представьте, что националистическая гордость основана не на военной мощи или этнической однородности страны, а на ее способности заботиться о своих стариках, выращивать детей, которые, в свою очередь, получают хорошие результаты в тестах по выявлению эмпатии, или обеспечивать высокий уровень социальной мобильности. Конечно, такой прогрессивный национализм более предпочтителен, чем тот, что основан на мифе о жертвах и мечте о мести. Однако, учитывая, что люди считают то, что им знакомо, лучшим, чем все остальное, они наверняка станут воевать из-за того, какая страна совершила наиболее благородные акты бескорыстия и человеколюбия. Поэтому худшее, что есть в национализме, едва ли будет преодолено в обозримом будущем.

Перевод: Станислав Кувалдин