[160x240]
Язык Фолкнера — узоры инея на зимних окнах. Дотрагиваешься до них рукой и они в миг расцветают, обдавая тебя жарким порывом летнего ветра. Насколько же он любил зной, раз поместил его даже в гроб с Адди Бандрен.

Как разматываются наши жизни в безветрие, в беззвучность, усталые жесты усталым итогом; отголоски былых побуждений бесструнны, бесперсты: на закате мы застываем в неистовых позах, мёртвых кукольных жестах.

Каждое слово, каждый отзвук врезаются в память, оживая в воображении, где каждый герой смотрит на тебя живыми глазами со страниц книги. Такое, пожалуй, не забывается. И вовсе не тому что оно кровавое и ужасное, вязкое и безжалостное. А потому что замечаешь, как те, живя в этом мире, с ранних лет заранее готовятся умирать. И как иные, которые живы, умерли на её же глазах.

Проходит день, а ты ещё помнишь звук пилы, который сопровождал её дух на пути в иной мир. Помнишь, как она лежала там и видела собственный гроб, а может и саму себя в нём.
Запах разлагающегося тела тонким шлейфом идёт за тобой, когда ты сворачиваешь за угол. А все они — равнодушные — разбегаются кто куда в разные стороны. Для мужа смерть жены оборачивается возможностью вставить зубы, для дочери — сделать аборт, сыну — приобрести желанный инструмент. А другой из сыновей, стиснув зубы, то ли по иронии судьбы, то ли за дело, вынужден позволить залить сломанную ногу цементом. И каждый из них при этом видит в самом процессе свершение огромной миссии, которую они выполняют по её наставлению и просьбе.
Как оказывается, в огне не горят не только рукописи, но и гробы. Они же и не тонут, даже когда мулы уже давно под водой. 10-ти дневное умершее тело, словно по дорогам ада, довезено-таки до Джефферсона. Только ценой чего? — спрашиваю я постоянно саму себя.

Может прав был её отец, говоря, что

Смысл жизни — приготовиться к тому, чтобы долго быть мёртвым.

Ведь кому же об этом знать лучше и ближе, как не ей самой?