Одно из самых актуальных литературных произведений сейчас повесть Веркора "Молчание моря", тайно опубликованная в оккупированной Франции в 1942. Сюжет её таков: немецкий офицер Фон Эбреннак, утонченный эстет, музыкант и галлофил, расквартирован во французской семье в захваченном немцами городке. Рассказчик и его молодая племянница свели общение с непрошеным гостем до минимума, пытаются не замечать ни его самого, ни его пространных тирад о грядущей мирной жизни, в которой "братские немецкий и французский" народы наконец сольются в гармонии. Немецкая дисциплина и французская страсть. Так должно быть, потому что того хочет бог и т.д. Каким бы ледяным не был приём оказанный ему в гостиной хозяев, Эбреннак, уходя в свою комнату, всегда произносит одну и ту же фразу - "Я желаю вам спокойной ночи!" Так его монолог не повисает в бездонном, как пучина океана молчании, а обретает завершение и надежду на возобновление безответного контакта в следующий раз. Отправляясь в командировку в столицу, немецкий офицер полон прекраснодушных мечтаний о мире:

"Я думаю, что в Париже увижу своих друзей; многие из них присутствуют при переговорах, которые мы ведем с вашими политическими деятелями, чтобы подготовить чудесный союз наших двух народов. Таким образом, я буду отчасти свидетелем этого брака…

Должен вам сказать, что я радуюсь за Францию, раны которой благодаря этому заживут очень быстро, но еще более я радуюсь за Германию и за самого себя! Никто никогда так не выигрывал от доброго дела, как выиграет Германия, возвращая Франции ее величие и свободу!"

Однако вскоре он убедился, что никакого союза братских народов не намечается. Вернувшись он сообщает об этом хозяину и его племяннице:

"Губы его с трудом разомкнулись, и он произнес глухим голосом:

— Я видел этих победителей.

Затем, через несколько секунд, еще более тихим голосом:

— Я говорил с ними.

И наконец шепотом, с горькой медлительностью:

— Они высмеяли меня.

Он поднял на меня глаза и трижды едва заметно покачал головой. Глаза его закрылись, он продолжал:

— Они сказали: «Вы что, разве не поняли, что мы их дурачим?» Они выразились именно так: «Wir prellen sie». Они говорили: «Вы, конечно, не предполагаете, что мы, как дураки, допустим восстановление Франции у нашей границы? А?» Они хохотали. Они весело хлопали меня по спине, смеясь мне в лицо: «Мы не музыканты!»"

"— Я убеждал их долго и страстно. Они прищелкивали языком; они говорили: «Политика — это не мечта поэта. Как вы полагаете, ради чего мы вели войну? Ради их старого Маршала? — И они снова смеялись: — Мы не сумасшедшие и не простаки; нам представился случай уничтожить Францию, и мы ее уничтожим. И не только ее мощь, но и душу ее. Особенно душу. Именно в ней — самая большая опасность. Вот над чем мы трудимся сегодня, не обманывайтесь на этот счет, голубчик! Мы растлим эту душу нашими улыбками и церемонным обхождением. Мы обратим ее в пресмыкающегося пса»."

Эбреннак прозревает слишком поздно от интеллигентской слепоты, которая доселе внушала ему надежду, что преступной и кровавой войной, какой бы подлой она ни была, можно добиться благородных целей, излечить раны, сблизить народы:

"— Они сердились и ругали меня: «Вот видите! Видите, как вы ее любите! Вот она, великая опасность! Но мы излечим Европу от этой чумы! Мы выкачаем из нее этот яд!» Они мне все объяснили. О, они ничего от меня не скрыли! Они хвалят ваших писателей, и в то же время в Бельгии, в Голландии, во всех странах, занятых нашими войсками, они уже поставили заграждения. Ни единой французской книги не пропустят через границу, ничего, кроме технических изданий, учебников по диоптрике или инструкций по цементированию… Ни единого литературного произведения. Ни единого!"

Далее он повествует об ужасе, охватившем его после бесед со своим старым другом, который в своей одержимости в геноциде целых народов вполне сравним с колумнистом РИА НОВОСТИ Тимофеем Сергейцевым, который в статье "Что Россия должна сделать с Украиной" расписал план уничтожения целой нации и её культуры.

" — У меня был друг. Он был мне брат. Мы вместе учились. Мы жили в одной комнате в Штутгарте. Мы провели вместе три месяца в Нюрнберге. Мы ничего не делали друг без друга. Я играл ему свои сочинения, он мне читал свои поэмы. Он был чувствителен и романтичен. Но он покинул меня и отправился читать свои поэмы в Мюнхен новым товарищам. Это он писал мне постоянно, чтобы я присоединился к ним, именно его я видел в Париже с новыми друзьями. Я увидел, что они из него сделали!

Он медленно покачал головой, как бы с мукой отказываясь слушать чью-то мольбу.

— Он был самым неистовым! В нем бушевали попеременно ярость и насмешка. Он то смотрел на меня жгучим взглядом и кричал: «Это яд! Нужно выпустить яд из животного!» То тыкал меня в грудь своим указательным пальцем: «Они теперь в великом страхе, ха-ха! Они дрожат за свои карманы и свою жизнь за свою промышленность и торговлю. Только об этом они и думают! А тех, кто является редким исключением, мы усыпим лестью, ха-ха!.. Это совсем не трудно!» Он смеялся, и лицо его розовело: «Мы купим их душу за чечевичную похлебку».

Вернер перевел дыхание:

— Я им сказал: «Сознаете ли вы, что вы делаете? _Сознаете_ ли вы?!» Он сказал: «Вы думаете, это нас смутит? Наша прозорливость иного закала!» Я спросил: «Значит, вы запечатаете эту гробницу? Навеки?» Он ответил мне: «Дело идет о жизни и смерти. Чтобы победить, достаточно силы; но чтобы властвовать — нет! Мы хорошо знаем, что армия не может удержать власть». «Но не этой же ценой! — вскричал я. — Не ценою убийства духа!» «Дух никогда не умирает, — возразил он, — дух — тот видал виды. Он возникает из собственного пепла. Мы должны строить на тысячелетия вперед, но сначала нужно разрушить». Я смотрел на него. Я смотрел в самую глубину его ясных глаз. Он был искренен, да. И в этом весь ужас."

Хозяину-рассказчику чудится, будто немецкий офицер вот-вот призовет их к восстанию против жестокой тирании, но границы патриотизма оказываются непреодолимы:

"— Они мне сказали: «Это наше право и наш долг!» Наш долг! Блажен тот, кто так легко и уверенно находит путь к своему долгу!

Он уронил руки.

— На перекрестке тебе говорят: «Идите этой дорогой». — Он покачал головой. — А ты видишь, что эта дорога ведет не к светлым вершинам, а вниз, в зловещую ложбину, в душную тьму мрачного леса!.. Боже! Укажи мне, где _мой_ долг!

Он сказал — он почти крикнул:

— Эта борьба — великая битва между Преходящим и Вечным!"

"Долг, великая борьба!" - все эти слова и сейчас мы слышим от колеблющихся, сердцем чувствующих, что война против Украины преступное и постыдное дело, унижающие всех русских, но гонящих от себя это чувство. Скрывающих его под велеречивой завесой рассуждений о патриотизме, родине, "европейском концерте", геополитике, метафизике...


Эбреннак просится на фронт, дабы разрубить моральный гордиев узел:

"— Я использовал свое право, — сказал он просто. — Я попросил разрешения присоединиться к боевой дивизии. Мне оказали наконец эту милость. Завтра я могу двинуться в путь.

Мне почудилось, что на губах его мелькнула неуловимая усмешка, когда он уточнил:

— В ад.

Его рука указала на восток — в сторону огромных полей, где будущий хлеб взойдет на трупах.

Я подумал: «Итак, он подчинился. Вот единственное, что они умеют делать. Они все подчиняются. Даже он»."

Даже он! Чуткий знаток Баха. Любитель Монтеня и французский просветителей.

"— Желаю вам спокойной ночи.

Я подумал: сейчас он закроет дверь и уйдет. Но нет. Он смотрел на мою племянницу. Он сказал — он прошептал:

— Прощайте."

И на этот раз она, прервав многомесячное молчание, едва слышно ответила: "Прощайте!"

Повесть Веркора была написана в октябре 1941 года, когда исход войны еще решался под Москвой, в Тихом океане и Северной Африке. Но весь её пафос прекрасно проиллюстрировал простую казалось бы мысль - насилием, принуждением, нахрапом нельзя добиться ни любви женщины (племянницы), ни благосклонности соседнего народа, каким бы братским вы его ни считали. На все попытки самого умелого флирта - а флирт Фон Эбреннака был образцовым - ответом будет лишь молчание. Молчание моря.