"Риголетто" Джузеппе Верди - от знойных тропиков до студёной тундры сей опус гарантирует неплохие сборы театральных буфетов, а "Песенку герцога", благодаря телерекламе, знает наверное каждый почитатель пиццы и спагетти. А вот теперь вопрос на засыпку: кто помнит пьесу, лежавшую в основе „Риголетто“ ? Разве что знатоки её название-рыбу прилипалу Риголетто - „Король забавляется“. Почему король, ведь должен быть герцог? Интересно быстрехонько взглянуть в чём пьеса Гюго похожа, а в чем отличается от либретто оперы и какое в целом производит впечатление.
Романтическая драма „Король забавляется“ зрелое произведение Гюго-драматурга, если под зрелостью понимать опыт в написании пьес. К моменту создания Le roi s’amuse за его спиной уже пяток удач и провалов. На дворе 1832. Два года как отгремели два сражения - одно в театрах Парижа, а другое - на его улицах. В феврале 1830 драма Гюго “Эрнани“ расколола публику на два враждебных лагеря. Поборники классической трагедии „и величавого гения Расина“ были возмущены отказом автора от единства времени и места действия, более чеканным и местами дробным стихом новой пьесы. Зато вот молодежь просто выла от восторга, прославляя, если надо при помощи кулаков и вандализма, новое романтическое искусство. А спустя менее полугода прогремели “Три славных дня„ (тётка с голой грудью с картины Делакруа должна всплыть в памяти!). Июльская революция, которая смела как ветошь с полок затхлого погреба, власть последнего короля династии Бурбонов. Воцарилась её младшая, орлеанская ветвь в лице короля Луи-Филиппа. По титулу тот уже был не король Франции, а король французов - что называется почувствуйте разницу. Гюго, в свои тридцать уже успевший дойти от вундеркинда, прославившегося верноподданическими стихами до старожила на литературном олимпе, с новыми властями вроде бы был вась-вась и проблем с цензурой, и без того ослабевшей хватку, ожидать, казалось бы, не следовало. Весьма кстати и на премьеру написанной ещё до революции прямиком перед “Эрнани“ драмы „Марион Де Лорм” новые власти дали зелёный свет, однозначно хороший знак. Ни дать ни взять дней луи-филипповых прекрасное начало!
Однако, 1832 год с самого начала как-то не задался. Наметилась политическая реакция, в Париже произошли, как сказали бы сегодня, несанкционированные массовые беспорядки. Оказался наш отец „Король-буржуа“ не отцом, а… на словах ты король французов, а на деле - король Франции - самодур и гедонист. В такой атмосфере новую пьесу Гюго „Король забавляется“ запрещают сразу после премьеры специальным распоряжением министерства внутренних дел - ни просьбы, ни увещевания, ни обращения в суд ни к чему не привели.
Двадцать лет спустя цензура австрийская, лютовавшая на Италии и с которой имел дело Верди оказалась ничем не лучше французской. Действие пришлось перенести из ренессансной Франции в ренессансную... Мантую. Труба пониже, дым пожиже. Забавляться королю, да ещё так разгуливая по злачным помойкам в компании проституток и головорезов, не подобало. А вот абстрактный герцог вполне сойдет, пусть итальянцы себе глядят какая никчёмная власть ими правила и володела, пока не пришли австрийцы с их орднунгом.
Иосиф Зелёных, более известный как Джузеппе Верди, в настырности для борьбы с цензурою мало чем уступал Гюго. „Ноги в руки и беги по городу в поисках влиятельной персоны, способной добиться разрешения на „Король забавляется?, не спи, встряхнись! - так заканчивает Верди одно из писем своему либреттисту Франческо Мариа Пьяве. „Король забавляется“ - какой великий сюжет! Возможно величайшая драма нашего времени! Драма достойная Шекспира! Господи, хоть бы цензура её пропустила!” Результат вышел двоякий: с одной стороны Верди убеждён, что сделал всё, что было в его силах и результатом явно доволен, non ho saputo far meglio. Но вот цензура постоянно вмешивается в уже готовый спектакль. После обкорнанного римского представления Верди вне себе: „Так бы и написали - музыка и слова господина цензора!” возмущается рассерженный композитор. Но мы отвлеклись.
В сравнении двух текстов - либретто Пиаве под чутким руководством Верди и драмы Гюго прежде всего бросается в глаза чрезвычайная близость, насколько позволяли рамки жанра, к букве и духу французского первоисточника итальянского текста.
Подчас до уровня подстрочника. Это хорошо видно на примере монолога Трибуле - так зовут шута у Гюго - в начале второго действия, ставшего у Верди знаменитой Pari siamo:

Pari siamo!...io la lingua,
egli ha il pugnale.
L’uomo son io che ride,
ei quel che spegne!

Мы ровня, у меня язык, а у него кинжал
Я человек смеющейся, а он - тот, кто умерщвляет.

У Гюго:
Nous sommes tous les deux à la même hauteur.
Une langue acérée, une lame pointue.
Je suis l’homme qui rit, il est l’homme qui tue.
рифма тут на словах острый / убивает
Мы с ним одного уровня, едкий язык, острое лезвие, я смеюсь, а он убивает! (Антокольский немного добавляет, вероятно для рифмы к убийство -

Мы оба как птенцы из одного гнезда:
Язык мой ядовит - его клинок неистов.
Я продаю свой смех - он продает убийство.



В то время, как в опере мотором служит музыка, то в драме - в оригинале - чеканный александрийский стих. Он несёт смыслы как на парусе в ветренную погоду. Гюго в Предисловии к своему длиннющему и обруганному Пушкиным “Кромвелю“, с которого и завертелась по большому счёту эпопея романтической драмы, писал о том, что рифма придает мыслям рельеф. Убери стих - и вещи покажутся незначительными, даже вульгарными. Однако даже самый гармоничный александрийский стих делает невозможным такую длинную, растянутую, а потому будоражащую фразу как quel vecchio maledivami! Всего три слова, но они заполняют тоже время, что многословный стих, искусство это часто концентрат!
При чтении драмы, в голове невольно всплывают соответствующие фрагменты оперы: иногда это соответствие слово в слово, но чаще всего некая амальгама, когда несколько строф из пьесы сливаются в смыслово соответствующую фразу либретто, которую вместо рифмы держит на плаву эмоционально-музыкальная накачка made by Verdi. Стих драмы более рубленный, чеканный. Не потому что неумелый, а потому что даже самая гармоничная поэтическая фраза удесятеряет своё воздействие на слушателя, когда она огранена и оправлена музыкой. Не потому ли даже посредственные стихи становятся сносными романсами/песнями/лид?
Для иллюстрации возьмём последнюю строчку либретто и драмы и сравним их. У Пиаве/Верди это всего лишь одно слово - la maledizione! Проклятье! Не в смысле шьорт побьери, а проклятье старца Монтероне. Одного слова, растянутого в отчаянный вой обезумевшего от горя Риголетто достаточно, чтобы повергнуть слушателя в нехилый катарсис. У Гюго Трибуле помрачнение рассудка показано машинальным повторением всего одной фразы: J’ai tué mon enfant! J’ai tué mon enfant ; я убил своего ребенка, я убил своего ребенка! Особенный контраст эти слова обретают оттого, что следуют за холодной и бесчувственной ремаркой врача, осмотревшего Бланш/Джильду: „В её левом боку довольно сильная рана, кровь вызвала смерть, удушив её“. - будто судмедэкспертизу читаем.
Пожалуй, одно существенное отличие драмы от либретто оперы касается образа герцога сиречь короля Франциска I. В пьесе он представлен весьма односторонним, похотливым животным, которого ничего кроме попоек, сомнительных хождений в народ, точечных репрессий в рядах знати и срамных приключений не интересовало. Вероятно, чтобы образ заиграл новыми красками решено было дописать целый фрагмент - арию Ella mi fu rapita, ария, в которой герцог мечется, как лев в клетке, по хоромам дворца, в непонятках от того, куда подевалась его зазнобушка. В пьесе же придворные похищают 15 летнюю Бланш и относят её прямиком к королю, который и думать не думал разливаться в слёзных ламентациях, а всё время хохотал, да дурковал - король забавляется! Представить Франциска поющим как вердиевский герцог possente amor mi chiama / могучая любовь меня зовёт возможным не представляется.
В фигуре короля хорошо только то, что его задуманное убийство по заказу Трибуле выглядит куда значительнее, чем устранение какого-то местечкового феодалишки в опере. У Гюго целый монолог посвящен тщеславным тираноборческим мечтаниям Трибуле - вот мол, я - горбатый-щербатый, а целого главу сверхдержавы заказал, перед которым весь мир дрожит. Политический аспект практически отсутствует у Верди, потому что герцог скорее является первым парнем на мантуанской деревне, но никак не человеком года по версии “Тайм”, на какового тянет пресловутый Франциск. Тут у Гюго любимые контрасты - целого властелина полумира, от которого зависят двадцать других королей, величайшего полководца всех времен, как он есть я утоплю в речке, как некстати рождённого ребенка. Брутальное сравнение. Впрочем, Трибуле за словом в карман не лезет и в одном месте выдает даже нечто полу-матерное на южно-французском диалекте, что-то примерно соответствующее нашему „бись я конем“.
А что же Бланш/Джильда? Для неё главное разочарование это обман короля, ведь он-то до похищения представлялся ей бедным студентом! По ошибке она вместо аварийного выхода вбегает прямой наводкой в покои короля, откуда, как с Дона, выдачи нет, во всяком случае в непоруганном состоянии - форменное изнасилование несовершеннолетней! Уголовка! Так у Гюго! У Верди кажется, что Джильда буквально-таки с радостью бросается в объятия так волновавшегося о ней герцога, чтобы в них забыть травму киднеппинга из собственных пенат. То же ход усложнивший психологическое волокно действия. Персонаж Гюго многословнее, потому лучше раскрывает читателю свой внутренний мир, отчего видится более глубоким психологически.
Есть у Гюго и музыкальные фрагменты - песенки в рамках пьесы. Ставшее риголеттовским ла-ла-ла-ла из второго акта на самом деле старинная французская песня, а у “Песенки герцога“ ещё более длинная история: у Гюго она существует лишь в зародыше. Две строчки, которые король Франциск как считается выцарапал в деревянной оконной раме Шамборского замка - Souvent femme varie, Bien fol est qui s'y fie. / Часто женщина изменчива, безумен весьма, кто доверчивый. Многие ренессансные правители баловались рифмоплётством. Взять хотя бы Лоренцо нашего Великолепного с его почти есенинским “как прекрасна молодость шальная / quanto bella giovinezza che si fugge tuttavia”. Как многие другие, эту красивую легенду про августейшие царапки Франциска современные ученые оспорили, так как, вроде и дошли до нас какие-то высказывания в рифму шибутного короля в смешных рейтузах, да не все они приличны, и вообще, кажется всё йето было давно и неправда. Гюго придумал, а Верди с Пиаве ему патроны подносили, так что теперь любой поедатель спагетти или фанат пиццы знает, что женщина порхает как перо на ветру.
Что в итоге? Всё гениальное раскрывшееся в опере Верди уже есть у Гюго: или многословно, витиевато, подробно, либо в зародыше, будто вскользь оброненное. Читать драму надо не только, чтобы взглянуть на знакомое под другим углом, но и чтобы заглянуть на обычно staff only кухню искусства.

Гюго вообще к операм на свои сюжеты относился скептически, считал сей жанр чёсом за счёт большого искусства и нещадно волочил их авторов по судам, того же Доницетти за опахабленную якобы им “Лукрецию Борджиа”. С “Риголетто“ не могло быть иначе. Гюго даже пытается сослаться на цензурный запрет 1832 года, раз уж эта подделка основана на его драме „Король забавляется“ - лишь бы не допустить представления оперы в Париже! Чудны дела твои, Господи! Но уже спустя годы побывав на “Риголетто“ он отдал должное мастерству своего буссетского поклонника. « Si je pouvais, moi aussi, dans mes drames faire parler en même temps quatre personnages, et que le public perçoive leurs paroles et leurs sentiments, j’obtiendrais le même effet. »“ “Если бы я тоже мог в своих драмах заставить говорить одновременно четырёх персонажей и так чтобы публика понимала их слова и чувства, то я бы достиг того же эффекта. “
Впрочем, в 1851 эпоха крупных сражений вокруг романтических драм уже десятилетие как отгромыхала, а Гюго участвовует в совсем других баталиях. Его конфликт с властями, начавшийся во время оно разладом вокруг „Король забавляется“, успешно перешагнул очередную революцию и уже свёл его лицом к лицу с Наполеончиком госпереворотчиком. Но это уже другая история...

Трибуле с афиши не отличить от Риголетто!

Франциск Первый показывает своей сестре Маргарите Наваррской, что только что испортил оконную раму выскоблив строчки из рекламы пиццы.