Ненавидите ли вы Сонечку Мармеладову?
В смысле, ненавидите ли вы ее как ненавижу ее я?
То есть, я ненавижу не столько саму Сонечку, сколько позицию автора в отношении Сонечки, потому что автор пытается нам втюхать, что вот это вот и есть добро и даже некоторым образом святость, это вот и есть свойство "положительно прекрасного человека": давать себя ЖРАТ. И вот эта вот готовность давать себя ЖРАТ – она кагбэ преображает и воскрешает Раскольникова в конце:
"Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она все поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее и что настала же, наконец, эта минута... <...> Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого. Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она — она ведь и жила только одною его жизнью!.."
Ну не ёб ли вашу мать, а? У нее своей-то жизни никогда и не было, аффтар, сцуко, ну дай же ты ей немножко этой жизни! Нет, блять. Хэппи-энд для Сонечки будет состоять в том, что ее начнет ЖРАТ Раскольников. Вот отсидит свое – и сразу начнет.
Кроме того, мое sensus fideі просто вопиет… даже не вопиет, но благим матом орет и топает ногами на попытки Фёдормихалыча как-то упихнуть туда еще и Христа.
То есть, конечно, на любом самопожертвовании в европейской культуре лежит Его отблеск. Так исторически сложилось.
Но, сцуко, для того, чтобы пожертвовать собой, нужно, для начала, быть собой. Представлять собой некую ценность, позитивную величину. Ведь даже простые грубые кочевники-евреи понимали, что паршивую овцу или старую корову Богу в жертву нельзя, никакая это не жертва.
Но у нас как-то сформировалось поверие, что на себя нужно смотреть как на самую последнюю дрянь, недостойную того, чтоб о нее ноги вытерли. Это душеполезно и праведно.
Вот только выбросить тряпку, о которую ноги вытирают — не значит чем-то пожертвовать.
Сонечка настолько абсолютно и полно себя не ценит, что, став проституткой ради своих ближних, совершенно не пытается извлечь никаких мелких вторичных выгод из этой ситуации: найти богатого папика, откладывать что-то, да хотя бы лучше питаться. Она смиренно разрушает себя, потому что чоуж теперь уж. И вот это саморазрушение Федормихалыч описывает с садистским каким-то упоением.
Причем для него заход Сони в проститутки — это реально высшая жертва, потому что ну что ж может быть у женщины ценней ее "добродетели", в самом деле. То есть, это жертва не потому что вот такое вот общество говно, а объективно. У нее реально нет ничего, кроме этой добродетели, она не умна, не предприимчива, не обаятельна, даже ее вера не подразумевает глубокого проникновения в истины веры. Она абсолютно бессильна перед злом и искренне верит сама, что чего-то куда-то там пала, а не ее насилуют за деньги. И когда в авторском тексте ее называют блудницей, хочется Федормихалыча его же талмудом отоварить по голове, потому что ну какая она в пень блудница? Она страстотерпица.
Без этой жертвы Сонечка создание совершенно пустотное, ретранслятор Евангелия.
Совершенно очевидно, что по мысли автора Сонечка — хороший человек, лучший в романе. Но из каких ее поступков мы это знаем? А вот опять же из ее самопожертвования. Ну и из того, что она жалеет Раскольникова и способствует тому, что "переворот відбувся в його душі" (с) Лесь. Причем она убеждает его не словами, не доводами разума — куда ей, глупенькой, — а вот просто своей вот офигенной чистотой. И вот это вот смакование парадокса — проститутка, а гляньте, какая чистая! — особенно отвратительно. Потому что, блин, тут никакого парадокса нет: отчего бы проститутке и не быть хорошим человеком? Даже очень хорошим человеком? От того, что она "преступила"? Да идите вы в пень, это через нее все переступают.
Штука в том, что по мнению Фёдормихалыча та же Сонечка, если бы не жавала себя жрать и немного заботилась о себе, будучи проституткой, потеряла бы всю мимимишную прелесть.
Отдельно хочется то ли еще раз врезать Федормихалычу, то ли поаплодировать ему за величайший подлог в литературе: не умея и даже не пытаясь создать нормальный полнокровный образ хорошего человека, он выезжает на абсолютно бесстыдной эксплуатации архетипа "шлюха с золотым сердцем". Ай, молодца!
В романе Мирного проституткой является не возлюбленная героя, Галя, а ее мать, Явдоха. Как и Сонечка, Явдошка в юности была проституирована собственными родителями:
"Як минуло їй п'ятнадцять літ, вони ще щось запримітили. Кинулись їм у вічі тонкі на шнурочку брови, блискучі, хоч і сірі, очі й волосся, як льон, біляве і личко, як рожа, рум'яне... Запала їм в пам'ятку її краса, урода дівоча... Вони порадились — не пропустити даремно, не взявши свого...
Пораїлись... Вимили, вичесали її, обули, одягли в нову одежинку, як панночку, і однієї темної ночі одвела її сама мати у місто, до великого будинку...
Пустилася дівчина, як собака з ожереду: щодня, ріцоночі гуляє! Тут знайшовся офіцер якийсь, узяв її із сирої холодної хати, перевів у свій теплий, ясний І будинок. Прожила там Явдошка з півроку, в теплі та добрі, та в розкошах купалася; та несита її натура не вдовольнилася тим: покрала вона срібло та золото в офіцера... Прогнав її офіцер, обідравши, як білочку. Одначе вона не довго тужила: незабаром знайшовся другий. Обікравши й того, вона вже сама втекла. Потім того ні до кого вже не переходила жити, а стала сама до себе приймати — хто більшу плату давав. Знаючи красі своїй ціну, вона торгувала нею, як жид крамом, не пропускаючи случаю зірвати найбільше, а то — й підголити. Слава про злодійкувату Явдошку одбила хіть у панства та офіцерства заїздити до неї. Грошики, що придбала, пішли на розкішні убори, на дорогі наїдки та напитки... А тут, лихо! почала вже й краса осо-вуватись, спадати... Треба щось казати з собою! Треба заздалегідь десь захисту шукати, притулку для себе... Про батька-матір вона давно забула: — не знала, чи й жили вони на світі... Живучи сама собою, вона розгадала, що через них втеряла."
Как видим, тут и следа нет никакой жертвенности, и саморазрушение идет по другому принципу: иного образа жизни Явдошка и не знает. Она могла бы составить капиталец и приобрести какую-то харчевню или шинок, но ей просто не приходит в голову, что можно переменить образ жизни.
Пока ее не берет за себя Махамед. Притом берет не из жалости, и она идет за него не потому что "некуда идти", как несчастная катерина Ивановна, а вполне себе по взаимной симпатии:
"На той час зустрів її Максим. З своїм норовом веселим та безжурним, при своїй, хоч уже й пом'ятій, а ще хорошій красі, — Явдошка запала йому в око, вразила у серце. Максим почав лабузнитись. Явдоха, помітивши це та розпитавшись, що Максим між москалями не остання спиця в колесі, — давай на його ще дужче налягати. То, дивись: словом укольне, то мовчанням дойме, то приголубить його коло себе, то знову одіпхне його — гулянками з другими.
Максим біснувався, а проте ще дужче закохувався. Часом вона розжалоблювала його розмовою про своє безталання, про свої недостачі. Максим нанесе їй на Другу ніч того й другого; дарує, жалує.
Не обійшлося без того, щоб і вона не задумалась про Максима. Карі його очі заглянули і їй у серце; чорний ус здавався таким хорошим; постать — бравою, дужою; та Максим чоловік і не без достатків, не без копійчини... Зійшлися вони. Прожили рік, другий; звикли між собою, як чоловік та жінка. Дітей не було. Журби й турботи не знали... Тільки те й робили, що пили та гуляли нишком та тишком, щоб, бува, начальство Максимове не дізналося.
Тоді саме перегнали їх полк з одного міста в друге. Пішов Максим — та й засумував. Зосталась Явдоха — й теж сумувала. Через місяць подає їй Максим низенький поклін, цілує її в "сахарнії уста" та в "білосніжну грудь", посилає грошей, просить, щоб приїхала: коли хоче, то вони й повінчаються. Тоді вже розлучить їх "мать сира-земля". Явдоха зібрала свої манатки, поїхала. Швидко вони й побралися."
Надо отдать Явдохе должное: когда у нее рождается ребенок, она берется за ум. Правда, в тех пределах, кооторыми ее ум ограничен:
"Галя зразу все переломила. Гулянки одлетіли; жарти — теж: виступили наперед клопоти та жаль за марно потраченим добром. Малесенька Галя спарувала Максима з Явдохою уже навіки, зв'язала міцно їх думки докупи, підбивала на одно діло. Максим бажав дочку виростити в багатстві та розкоші; бажала й Явдоха того самого... Вона думала, що багатство та розкіш заховають дитя її від такої лихої долі, яка їй судилася... І обоє вони клопотали об однім—над поживою та наживою... Чи сяк, чи так, а нажитись треба!
Знову Максим з Явдохою, хоч і інаково, прийнялися за діло молодих літ. Максим—за "прокормлєніє"; Явдоха — за крадіжку. Максим, докладуючи ротному, що москалі просяться "на побывку", — брав з них своє так само, як і покійний Федосєїч. А як верталися москалі з "прокормлєнія", — вони заносили до Явдохи накрадене, награбоване добро, а вона вже сама знаходила йому ярміс... За те тітці Явдосі, як сховачу й переводчику, доставалася половина всього...
(…)
Оселився Максим у батьківській хаті.
Явдоха крамарувала дома. Максим по ярмарках їздив, купивши коняку. Жили собі тихо та мирно, вирощували-пестили дочку Галю та в торгу кохалися. Через рік батьківську хату перекинули, збудували нову, — простору й ясну, з світлицею, з кімнатою під проїжджих.
Дивуються піщани, що то московська служба з людьми діє, якими їх робить! Ішов Максим у москалі розбишакою, волоцюгою, — сказано: Махамедом, а повернувся поважним чоловіком, з багатством, з заслугами... Прості люди з заздрістю дивляться на Максима Ивановича, поважають, шанують, хоч Максим Іванович геть-високо дере голову проти "нетесаного мужичья". Батюшка, волосні завертають до його "чайку" попити та пропустити чарочку-другу тієї "живиці-водиці"; сам становий Ларченко, коли не їде через Піски, завжди завертав до Максима в двір."
Этот благообразный фасад, образ крепкого селянина и торговца — опять-таки прикрытие для криминальных дел: Махамед и Явдоха скупают краденое. Но весь смысл их криминальной деятельности — вывести "в люди" дочку Галю. Они свято убеждены, что дети должны жить лучше, чем жили родители.
С Явдохой другая проблема: она не дает себя жрат, но очень даже не против жрат других. Пока был жив Махамед, Явдоха держалась в рамках, после смерти мужа она переселилась в Пески и начала жрат своячку Мотрю, а также, понемногу, дочку Галю.
Но в общем и целом подход Мирного — без садистского любования "падением" Явдохи, с возможностью восстановления для нее через брак с Махамедом, с описанием ее как в общем нежной и люящей матери — представляется гораздо более человечным, чем подход Достоевского с вознесением из грязи на пьедестал.
Вторая часть "функции Сонечки" — душевное преображение Чипки и поворот к лучшей жизни — выполняется Галей.
Галя отнюдь не собирается жертвоприноситься ради Чипки. Она ставит твердое условие: чтобы жениться на ней, Чипка должен завязать с уголовкой, жить честной жизнью. Ее тошнит от тайной деятельности родителей. Ей страшно думать, каким способом достались красивые вещи и украшения, которые дарит отец.
Что интересно, и со стороны Чипки, и со стороны своих родителей-уголовников она находит полное понимание. Для всех участников процесса зло — просто способ сделать сво жизнь немного лучше. Оно не обладает, как у Достоевского, притягательной мистической силой (разве что для Чипки), при возможности его нужно оставить позади как пройденный этап.
Чипка женится, бросает уголовщину, пускает неправедно заработанные деньги в оборот, и становится сельским бизнесменом, торговцем полотнами. Мирный отмечает, кстати, что это было его собственное ноу-хау: "Чіпка перестав хліба робити, став по ярмарках їздити, полотна скуповувати та перепродувати. Од його й пішли в Пісках полотенщики. До його ніхто й не думав про це: він перший почин зробив."
Он снова сходится с Грицьком, простив ему давню трусость и предательство. Тут надо сказать, что роль Разумихина в этих отношениях все больше перетягивает на себя Христя, жена Грицька, которая лучше понимет чаяния Чипки и тесно сходится с Галей. Короче, несколько глав представляют собой промежуточный хэпи-энд перед тем, как обрушиться в пиздец.
Когда сюжет в него обрушивается, Галя опять же не собирается становиться искупительной жертвой для Чипки и следовать за ним в Сибирь, а-ля Сонечка. Она вешается, узнав, что ее муж стал убийцей. Она выносит Чипке и его нравственному выбору окончательный и беспощадный приговор.
Ближе всех к жертвенной Сонечке образ Мотри — который, правда, функционально параллелен образу Пульхерии Раскольниковой. Мотря ближе к Сонечке в том смысле, что она самое несчастное существо в романе и тем, что тоже дает себя жрат. Раз за разом она пытается выбиться из злыдней, и раз за разом судьба подставляет ей подножку: то муж окажется двоеженцем и попадает в каторгу, оставив ее соломенной вдовой, то у них с сыном отбирают землю, после чего сын пропивает все, то свояченица начинает ее есть поедом — когда, казалось бы, уже все наладилось, и наконец, сын окончательно разбивает ей сердце, сделавшись убийцей.
Как и Пульхерия Раскольникова, Мотря не выдерживает этого последнего удара, и вскоре умирает. Как Разумихин за Пульхерией, так и Грицько с Христей ухаживают за Мотрей во время ее болезни, и обе женщины умирают на руках у друзей сына.
Но есть одно разительное различие: именно Мотря сдает сына властям. Потому что есть предел всякому свинству и всякому оправданию свинства.
Женщины у Мирного могут творить зло и жить плодами зла — но зло их не завораживает и не становится предметом мистического любования. Так или иначе, обе они кладут предел злу и не стремятся его оправдать. This entry was originally posted at https://morreth.dreamwidth.org/2960243.html. Please comment there using OpenID.