Меня когда-то потрясли слова академика Лихачева, о том, что самыми лучшими годами в своей жизни он считает годы проведенные в ГУЛАГе. Парадокс? Я считаю - да. Я вспоминаю жуткое время армии, когда я считал минуты до дембеля, проклиная всеобщую воискую обязанность, как порождение дъявола.
А сегодня вдруг понимаю, что в этих трудных годах, был свой кайф.
Быть может, эти годы дали мне больше, чем годы сытой и комфортной жизни.

Первый самый трудный, самый длинный и самый омерзительный этап своей жизни - детство, я провел в ужасной нищете и унижении. Мы жили вдвоем с моей бедной одинокой мамой в нищем грязном квартале, отгороженным от чистого большого города речкой Вонючкой, которая брала свое начало из трубы, вытекающей с большого химического комбината. В этой речке круглый год была горячая вода. Этой горячей водой на комбинате обмывали огромные цистерны и резервуары с какими-то химикатами. Мы, мальчишки не знали об этом и с удовольствием купались в горячем источнике даже в холодное время года. Над рекой всегда поднимался зловонный пар. После такого купания голова всегда была в каких-то нефтепродуктах и все мы, дети негритянский кварталов, круглый год воняли дегтем.

Наша маленькая комнатка с единственным окошком была расположена в длинном одноэтажном бараке, где комнаты отделялись одна от одной фанерными перегородками. В бараке был длинный узкий коридор, пропахший керосином, а возле каждой двери стояли керосинки, на которых кипятилось, жарилось, парилось, варилось, шкварчало, журчало… Тут же стояли и помойные ведра, от которых несло мочой, гавном и гнилью. Уборная у нас была общая во дворе. Каждый раз туда не побежишь, особенно ночью. Да и ведро каждый раз не будешь выносить.

Слышимость в бараке была такая, что я всякий раз, прежде чем заснуть, всегда слышал, как рядом со мной, через тонкую стенку каждую ночь какой-нибудь пьяный мужик громко кряхтя, сопя, пердя и матерясь совокуплялся с немолодой и страшненькой соседкой, тетей Машей, для которой умение совокупляться было единственной возможностью зарабатывать на жизнь. Мужики платили ей видимо очень мало, поэтому она не была так уж чтобы ослепительно роскошна. Ходила всегда в одном и том же ветхом клетчатом платье. Мужиков она снимала у пивной бочки, возле гастронома, невдалеке от нашего дома.

Тетя Маша была доброй русской женщиной. Однажды мама купила мне пластмассовый кораблик, который в этот же день я запустил в первое плавание в канаве, наполненной сточной вонючей водой и нечистотами. Но какой-то жирный мальчик из соседского дома из озорства подбил мой кораблик камнями. И он пошел ко дну. Я сидел на берегу и горько плакал. У меня в детстве совсем не было игрушек. Мама зарабатывала мало, и нам едва хватало на жратву. Игрушки она делала мне сама. Брала крышку от консервной банки, приколачивала ее к палке и получалась такая каталка. Я возил ее впереди себя и получал от этого видимо какое-то удовольствие. Потому что в тяжелые минуты вновь и вновь просил ее приколотить крышку в к палке. Этот кораблик был моей первой настоящей пластмассовой игрушкой. Яркий такой! Блестящий! Я в течении целого месяца приходил в магазин, чтобы просто полюбоваться на этот кораблик, лежащий на витрине под стеклом. Продавщицы меня уже знали и завидев всегда улыбались.
- Ну что, малыш, кораблик пришел посмотреть? Ну смотри, смотри!
И я смотрел на него часами. Потом целый месяц я уговаривал маму купить мне его. И вот, наконец, дождавшись этого праздника, я сижу на берегу канавы и плачу от горя, отчаяния и страха перед будущим. Я не знал, как я объясню маме отсутствие кораблика…
Мимо проходила тетя Маша с очередным клиентом.
- Что ты плачешь, маленький? - спросила она меня. А я, растроганный таким участием, расплакался еще пуще прежнего, не в силах даже объяснить ей свое горе. Наконец она добилась от меня вразумительного объяснения и тогда она совершила подвиг, который я никогда не забуду. Она, скинула свои стоптанные туфли, задрала подол своего ветхого клетчатого платья, обнажив темный треугольник под бледным и худым животом, ежась от холода, и смущенно хихикая под моим пристальным испуганным взглядом, стала ощупывать ногами дно канавы. Она нашла мой кораблик! Чтобы достать его Ей пришлось нагнуться и уйти в зловонную жижу с головой. Она выходила из сточной канавы, дрожащая и хрупкая, вязкая серая жижа стекала с ее волос, платье прилипло к телу… Но Она казалась мне Прекрасной феей, Богиней, выходящей из морской пены… Мария… Она, улыбаясь щербатым ртом, вручила мне мой героический кораблик, ласково погладила меня по головке и пошла домой. Уже без клиента. Тогда я понял, что люди бывают добрые и злые.
Тетя Маша! Если ты читаешь эти строки, знай, что я помню тебя и ценю до сих пор твой поступок! Ты дала мне больше, чем потерянную игрушку. Ты дала мне первый урок доброты. Ты заставила меня задуматься о добре и зле, о смысли жизни человека, о его предназначении на Земле!
В детстве я задумывался о некой несправедливости, царящей вокруг меня. Почему у одних детишек есть лошадки и книжки, а у других нет? Почему одни кушают мороженное, а другие только смотрят , как его кушают. Я уже тогда был скромен в своих желаниях. Когда мама спрашивала меня: "Хочешь мороженного, сынок?" Я отвечал, что и не люблю мороженного. Я знал, что у нас нет денег. Это трудно было порой не заметить. Иногда мы довольствовались с ней только хлебом, политым растительным маслом и посыпанным сахаром. Это было вкусно.
Я помню, как первый раз пошел в школу. Это был для меня черный день. Дело в том, что в то время у мамы было трудно с деньгами ( впрочем, как и в любые другие времена! Мы всегда жили с ней бедно!) и она не смогла купить мне школьную форму и портфель. Она сшила мне сумку из куска старой фуфайки. Но это не самое страшное. Я бы это пережил. Самое страшное, это то, что у меня не было длинных штанов. Были только короткие. Летние. Они раньше были длинными, но обтрепались и были обрезаны. И вот наутро страна с песнями и цветами отправилась учиться. Детишки шли с родителями. Праздничные, гордые, счастливые. Лишь только я шел один, понурив от стыда стриженную головку, поднимая пыль стоптанными сандаликами. Конечно же в школе бездушная расфуфыренная пацанва, наряженная в серую школьную форму, в фуражках с кокардами, подпоясанные хрустящими ремнями, подняла меня на смех с моими куцыми штанишками. Я убежал из школы и прогулял весь день, плача от стыда и бессилия. Маме я ничего не сказал, чтобы не расстраивать. Я даже очень весело прощебетал ей о своих ярких впечатлениях о первом учебном дне. Потом я щебетал о втором, о третьем, о четвертом…
Через пару месяцев ко мне пришли из школы, обеспокоенные тем, что я не посещаю. Меня дома не было. Когда я наконец возвратился " после уроков из школы", я как всегда оживленно хотел поведать маме о радостях школьной жизни, но неожиданно схлопотал по губам. Схлопотал за ложь. Это был второй суровый урок. Я понял, что маме нельзя лгать. Даже если это необходимо для сохранения мира и покоя в доме.
Чтобы как-то содержать меня, маме приходилось работать уборщицей в трех местах. Кроме этого она, будучи все-таки выпускницей вокального класса консерватории, пела в хоре оперного театра. Чтобы я не болтался без дела и не попал под дурное влияние улицы, маменка всюду таскала меня с собой. Я по сто раз смотрел одни и те же оперные постановки, все балеты, где она еще подрабатывала статисткой.
"Русалка" Даргомыжского, "Пиковая дама" Чайковского, "Лоэнгрин" Рихарда Вагнера, опера "Манас" Малдыбаева и Власова, "Вертер" Жюля Массне, "Эль Хуэрос де Бухэльо" Хуна Мгнованьонаха! Господи! Сколько раз я слушал эти произведения - не счесть! Я в десять лет мог не прерываясь напеть от начала до конца "Тайный брак" Доменика Чимароза!
Там в оперном театре я впервые столкнулся с магической красотой красочной праздничной карнавальной мистерии. Волнующая и трепетная обстановка театральных кулис оказала на меня неизгладимое впечатление и перевернула всю мою жизнь. Я частенько, пользуясь тем, что я маленький подглядывал не таясь за тем, как переодеваются балерины, тонкие, грациозные, воздушные, хрупкие существа. Для меня было страшным до слез обидным открытием то, что мои сказочные феи ругаются нехорошими словами, как и мужчины. А когда я случайно стал свидетелем, потрясающей сцены, когда старый, обрюзгший режиссер Арнольд Каспарович, наклонив перед собой повернутую задом стройную лебедушку, совершал с ней унизительные развратные действия, я убежал в художественную мастерскую и горько расплакался.
- Как все несправедливо, - думал я в отчаянии. - Почему старые обрюзгшие дядьки могут позволять себе так обращаться со слабыми хрупкими балеринами? Почему? Я не допускал даже и мысли о том, что балеринам это может нравиться. Пройдет немало лет, прежде чем я пойму, что это нравится всем: совершать развратные действия и быть объектами этих действий. Такое вот странное меня ожидало открытие.
Это осень навеяла.