Я писал эту вешь с упоением, не бухая, не куря, лишь только оставив себе в утеху и награду - порок совокупления со своими покорными наложницами, да и только если был доволен написанным. Это было славное время безработицы. Ни одно издание не брало меня в свои дружные коллективы членом. Я был сам себе член своего собствененого коллектива. Во мне сосуществовало всегда два человека - Фон Коррен и Лаевский. Два лютых врага. Фон Коррен был суровым материалистом, а Лаевским ленивым, беззаботным мечтателем, бабником, музыкантом, кутилой, муд...лой, альфонсом, бретером, и дуэлянтом.
Фон Коррен был работягой. Но жить без Лаевского он не мог. Именно Лаевский давал ему материал для работы. Лаевский легкомысленно пропивал все заработанное тяжким трудом Фон Корреном, и пропивает и сейчас. Фон Коррены не могут жить без Лаевских! Да здравствуют они оба! Главное, чтробы они не поубивали друг друга на очередной дуэли!

Песнь о великом акыне
(окончание)
А уж если быть последовательным в своей любимой эстетике - то это не окончание, а конец!




8.

Казалось, ничего не изменилось в этом мире. «Родина» стояла на месте. В углу у окна по-прежнему сидели писатели Сашка и Юрка, потягивая пиво из высоких бокалов, задумчиво глядя на дождь за окном, на падающие с клена красно-желтые листья. Из колонок доносились звуки альт-саксофона Чарльза Паркера. В плавных переходах от доминанты к тонике легко можно было узнать «Прелюд на смерть Жореса» Артюра Оннегера.
- Здравствуйте, Мусареп Секельбаевич! – привстал Сашка.
- Низкий вам поклон! – склонился в поклоне Юрка.
Мусареп кивнул писателям и стремительно прошел к стойке.
- Верни мне перстень! – сказал Мусареп, когда Ребекка, словно сказочная фея, по волшебству, появилась из-за яркой ширмы за стойкой на его настойчивый стук по пузатой бутылке «Corvoisier".
- Здравствуй, Мусареп! Ты бы еще завтра пришел! – сказала Ребекка, ослепительно улыбаясь. – Тебе наливать?
- Наливать! – согласился Мусареп, жадно поглядывая на яркую этикетку. – Так где мой перстень?
Ребекка хитро смотрела на него. Наполнила высокий стакан до краев. На безымянном пальце очаровательной хозяйки ехидно сверкал рубиновым цветом его, Мусарепа, перстень. Ребекка подождала, пока Мусареп выпьет коньяк до конца.
- Замочил несчастную цыганку? – спросила она тихо, когда Мусареп, шумно выдохнув, крякнул, покрутил головой и вытер рот тыльной стороной ладони.
- Что??? – узкие глазки Мусарепа чуть было не выскочили из орбит, словно искусственные спутники.
- Ой, не притворяйся, Мусор! И скажи мне спасибо, что мои ребята ее из квартиры твоей выбросили. – Она кивнула в сторону писателей, от скуки развлекавшихся армрейслингом. - С тебя еще две тысячи за конспирацию! Кто о тебе еще так будет заботиться, свинюшка неблагодарная?
- Но ведь…
- Все в порядке, Мусареп! Считай, что тебе все это приснилось! – Ребекка любовно погладила свой перстень.
- А как же…
- Ты мне нужен здесь, а не в тюрьме! Иди играй! – Ребекка налила в стакан еще чуть-чуть. – Выпей за удачу, и – вперед!
- Я – свинюшка? – спросил он, глупо улыбаясь.
- Свинюшка, свинюшка! – успокоила его Ребекка. – Еще какая свинюшка.
Мусареп допил коньяк, вытер уста, сморщившись на секунду оттого, что нечаянно задел гноящийся свищ на верхней губе. Он недоуменно покачал головой и, бормоча одними губами на ходу придуманную молитву всем Богам одновременно, поплелся на сцену. Великий комузчи несколько минут стоял задумчиво на сцене, оглядывая зал, потом развернул тряпицу, привычно достал комуз.
- Я – свинюшка! – громко объявил он в пространство. Пространство ответило ему молчанием. Мусареп настроил в унисон первую и третью, в кварту – среднюю и запел так громко и отчаянно, что содрогнулись в ужасе у окна одновременно задремавшие было писатели Сашка и Юрка.
Слезы бежали из глаз Мусарепа по щекам и прятались в редкой седой щетине. Он пел о том, что Беда пришла в тот самый миг, когда, казалось, счастье уже близко-близко. Тогда товарищ институтский, Лешка Секельбаум, полковник, работающий начальником в отделе сбыта при Россвооружении, согласился под большим секретом на комплекс Мусарепа поглядеть и испытать его в полете. Тогда-то Мусареп доставил на своем автомобиле «Bently» из лесной избушки свой механизм на кладбище заброшенное, от Неченска неподалеку. Там оборудовал он склеп с железной дверью. Ничто беды не предвещало. Никто проникнуть внутрь не мог, без сварочного аппарата или без ключей специальных.

Наш Мусареп себя опасности одной лишь подвергал: ведь кто-нибудь, когда-нибудь, наверняка, узнать бы захотел, откуда у простого музыканта подобный арсенал деталей дорогих, к тому же – сверхсекретных. Но поделиться радостью открытья своего он просто был обязан. Наивно полагал наш Мусареп, что важность для страны оружия всесильного его, как индульгенцией грех воровства его покроет. Ведь в интересах оборонной мощи Родины своей он действовал порою незаконно. И вот когда пришел на кладбище он ранним утром, чтобы взлететь, как птица, перед взором изумленным кабинетного служаки, увидев дверь железную открытой, наш Мусареп упал без чувств. «Ну, где твой аппарат?» – спросил его полковник Секельбаум, на встречу подоспевший через четверть часа. И Мусареп ему запел в ответ. Запел ему он песнь свою, порою путая киргизские и русские слова.

Он пел о том, как много лет назад в киргизском маленьком аиле Кугульбаш, что расположен был в ста верстах от святого Иссык-Куля, в ущелье Парахуль, и звезд поток тому свидетель неизменный, родился чудный мальчик. Родился он в тот час, когда палящий вихрь пески вздымал, и плод незрелый на землю сухую он сбивал. Что разум человеческий о тайне его жизни будущей мог знать?… Да ничего! Е...на мать!



9.


В больнице Мусарепу понравилось. Палаты были светлые и чистые. Но это было не главное. Главное, что он познакомился там с интересными людьми. Еще даже более интересными, чем он сам. В палате кроме Мусарепа ленжали еще два человека: Митя и Ной. В первый день к нему подошел коротко стриженный качок Митя и, нежно приобняв за талию, сказал строго:
- Если ты, Катька, не будешь отвечать мне взаимностью, то я найду пожилую фронтовичку, орденоноску, и буду катать ее на санках под твоими окнами. И ты будешь плакать по ночам, в подушка, видя как мы счастливы! А я специально буду заливаться счастливым смехом, слушая ее рассказы о войне, чтобы досадить тебе!
- Не обращайте на него внимания! – взял его под локоток аккуратный мужчина с пейсами. – Это Митя. Он у нас – сумасшедший. Бедняга повредился в уме от несчастной любви. Его девчонка сбежала с каким-то сопливым мальчишкой. Любовь – творит чудеса! А у вас – что?
- У меня – алкоголизм. – признался честно Мусареп.
- Алкоголизм неизлечим. – покачал с сожалением головой аккуратный. – У меня не лучше. Эксгибиционизм. Вот беда так беда! Я еле-еле сдерживаюсь, чтобы вам не показать кое что - интересненькое!
- Только не сейчас! – попросил Мусареп.
- Хорошо! – неожиданно легко согласился аккуратный. – Здесь, в больнице есть все условия, чтобы стать святым! Для этого необходимо всего лишь стать бесплотным, а здесь медикаментозно вас лишают плоти! Ведь всю жизнь мы угождаем нашей плоти, стараясь жить с ней в согласии. Но она зачастую требует от нас порочного, грязного! Я убежден, что от порока можно избавиться только среди ангелов. То есть здесь. В больнице. Но вся беда в том, что я не считаю эксгибиционизм пороком. Ведь изначально Адам и Ева ходили голыми! Так ведь? Следовательно, эксгибиционизм – это отголоски нашей первозданной сущности. Так почему я должен бороться с тем, что дано нам Богом?
Мусарепу понравился ход мысли аккуратного мыслителя. Мыслителя уважительно называли Ной. Ной был спокойным и уверенным человеком. Он был услужливым и исполнительным человеком. Он мог выполнить любое поручение, если только просивший соглашался посмотреть на него голого. Поэтому Мусареп был всегда обеспечен спиртным.
- Радость от испражнений у нас генетическая! – пояснял Ной, радуясь, словно соскучившийся родитель, завороженно глядя, как постепенно напивается Мусареп принесенной Ноем водкой. – Радость от купания у нас эмпирическая, а от испражнений – генетическая! Ведь мы испражнялись еще в нашу бытность амебами, инфузориями, туфельками! А купаться стали лишь когда обрели разум.
Мусареп легко соглашался со всеми доводами Ноя. Стремление к истине в стенах клиники у него притупилось. Он возненавидел разум. Это были уже проявления интеллектуальной совести. Он хотел жить, просто веря во что-то. Жить сообразно этой вере, не утруждая себя поиском каких-то первопричин.
- Совокупление – это средняя нужда! – говорил ему назидательно Ной. – Она стоит по значимости между малой и большой нуждой. Но она имеет одинаковое право на отправление! Регулярность отправления средней нужды определяется индивидуально! Ее отправление нельзя форсировать, так же как малую и большую нужду! Так ведь?
Мусареп соглашался со всеми доводами Ноя. Он так же с повышенным, синтетическим удовольствием выслушивал признания поврежденного умом Мити.
- О тебе скучает мой диван, мой стул и зеркало. – говорил жалобно Митя, поймав Мусарепа за рукав, возле процедурного кабинета. - Они спрашивают меня, где ты. И я не знаю, что им ответить! Они подозревают, что я с тобой плохо обошелся. Что я обидел тебя. Ты должна сказать им, что это не так.
- А передать никак нельзя? - с надеждой спрашивал Мусареп.
- Нет! – в отчаянии восклицал Митя. – Ты должна сама сказать им об этом.
И тогда Мусареп шел вслед за Митей и объяснял дивану и зеркалу, что Митя ни в чем не виноват, что она, Катя, просто встретила другого человека и полюбила его. Митя сидел на полу и горько плакал, с обидой глядя сквозь слезы на Мусарепа.
В больнице Мусареп много размышлял о своей жизни. Впервые у него было так много времени для размышлений. Как так получилось, что он, Мусареп, обратил полученные им с таким трудом знания, призванные служить для прогресса и счастья человека, в страшное, разрушительное оружие? Неужели удовольствия и неприятности, грех и добродетель, так тесно связаны? И если кому-то очень хочется одного, то он обязательно получит и другое? Неужели, пребывая в счастье от своего духовного могущества, можно одновременно и думать о своей вине и смертной скорби? Во всяком случае, более правыми были стоики, когда требовали от жизни малого, дабы не пришлось много терять. Наука может служить как для счастья, так и для смерти человека. Она способна избавить человека от страданий. Но и может причинить страшную боль и смерть! Но ведь именно это позволяет обнаружить ее невероятную способность открывать новые звездные миры!
- Знаешь, как осуществить среднюю нужду в условиях строжайшего поста, не нарушая при этом святой заповеди? – спросил его однажды весь светящийся тайной Ной.
- Любопытно – насторожился Мусареп.
- Феллацио! Простое феллацио! – прошептал Ной, с опаской озираясь вокруг, не подслушал ли кто его.
- Да. Но ведь… - хотел было, возразить Мусареп, но Ной замахал руками.
- Все в порядке, Мусареп! Я перелопатил всю Библию, все Евангелия, и канонические и синоптическкие! Ну, нет там ничего про феллацио! Нет!
- Может быть, тогда просто не знали феллацио?
- Ну да! Не знали! – рассмеялся Ной, обнажив желтые зубы. – Особенно, римляне! Ты скажешь тоже! Да это было их основным развлечением! Трибадия и гомосексуализм у них были узаконены!
- Но это же переворот в теологии! – воскликнул в восторге Мусареп.
- Тс-с-с-с! – прижал палец к губам Ной. – Никому не слова! Эта информация только для моих друзей!
- Не очень-то ты любишь людей! – покачал укоризненно Мусареп. – Я думаю, что этот вопрос следует вынести на обсуждение на очередном заседании всемирного христианского совета.
- Ты думаешь - надо? – погрустнел Ной. Нос на его лице повело куда-то влево.
- А ты как считаешь? – Мусареп посмотрел в честные глаза Ноя и дружелюбно положил руку на плечо друга. – Сам подумай, Ной, разве не благороднее будет облегчить миллионам людей тяжкое бремя поста?
- Да… - согласился Ной. – Это будет справедливо. Но как же сформулировать тему моего доклада?
- К вопросу о реализации либидо в условиях строжайшего поста! – к восторгу Ноя отчеканил без запинки Мусареп. Ему на мгновение показалось, что он уже где-то слышал это название.
Мусареп искренне был убежден, что он в равной степени необходим этим больным людям, как и они - ему. Он считал, что своим участием, и способностью сострадать, он осуществляет некую власть над этими людьми и этими обстоятельствами. Ведь благодеяние, как и действия, приносящие смерть или страдания – есть жертвы, принесенные на алтарь властолюбия. И создание смертоносного летающего оружия, и мягкость обхождения с больными людьми Мусареп считал проявлением стремления к власти. Разница в существовании различных людей для Мусарепа была только в степени стремления людей к этой цели. Кто-то привык к пресной жизни, кому-то по душе стремительный и рискованный путь, равный ощущению полета свободного падения.
Относительное духовное одиночество Мусарепа в клинике было несравнимо боле легким испытанием , нежели тяжелые душевные муки за гуляющую где-то напропалую по его вине лихую сумасбродку-смерть. Отголоски происходящих в миру таинственных и трагических событий долетали до сознания Мусарепа в невесомой форме нелепых, бессовестно приукрашенных, слухов, отдельных фраз, услышанных им от санитарок, от посетителей или поварих во время дежурства по кухне. Он один только знал, что гибель этих невинных людей происходит по его вине. Он понимал, что его страшное оружие попало в жестокие, безумные руки и ничего не мог поделать. Он клялся неведомым Богам, что больше никогда не будет ничего изобретать. Он надеялся здесь, в клинике, пережить ужасное бремя своей вины. Он знал, что горючего в созданной им платформе хватит всего лишь на десять часов полета. Что в одно прекрасное время, стрелка на табло «TOP» достигнет показателя 100 и тогда сработает механизм самоуничтожения, и вся это смертоносная конструкция, плод его жизни, предмет его жизненных поисков, наебнется с достигнутой высоты. И тогда, ох...евший от страха перед собой человек, венец Вселенского творения, в последние мгновения своей жизни насладится необъяснимой красотой свободного падения…


А это тот самый Юрка щербатых, мой друг, доктор медицинских наук и просто хороший человек.
[300x225]