Некоторое время назад один достаточно известный писатель-фантаст, Юрка Щербатых, профессор Воронежской медицинской академии, доктор медицинских наук, психиатор, предложил мне написать роман вдвоем. Как он объяснил: ему не хватало моей разнузданной, абсурдной, не ограниченной рамками реальности фантазии. Я почитал пару его книг и согласился. Я даже отказался от традиционного приглашения полабать лето в ресторанах в Турции. Мы писали этот роман с великим удовольствтвием, ржали до упаду от поворотов событьий. У Юрки не было Интернета дома и поэтому я записывыал свою главу на дискетку и передавал ему в условленном месте. Однажды мы сидели на остановке и обсуждали дальнейшее развитие событий.
- Я вот одну вещь не пойму, - горячился Юрка, - зачем ты Прохора убил? У меня были большие планы относительно его.
- Он подонок! - отвечал я, - Я тебе таких как он сколько хочешь сделаю.
Сидящая рядом старушка, с ужасом посмотрела на меня, молча поднялась и поспешила куда-то по своим старческим делам.
Сейчас я предлагаю главы, написанные мной, которые впоследствии превратились в отдельную повесть.
В Москве я предложил, эту повесть одному издательству: редактор посмотрел название, напрягся, сморщил репу и спросил:
- Кто такой - комузчи?
- Это виртуозный гениальный музыкант, лауреат международных конкурсов, играющий на казахском инструменте - комузе.
- А вы что - казах?
- Нет, я по отцу чаморро, а по матушке тяма.
- А это где?
- Мы расселены по миру, как евреи.
- Ты уверен, что читателю интересно узнать о казахе?
- Не знаю.
Повесть он по-видимому так и не прочитал, а мне лень было прийти ее забрать.
Вот она.


ПЕСНЬ О ВЕЛИКОМ АКЫНЕ

1.

Комузчи Мусареп Секельбаев, имевший к алкоголю стойкое отвращение со времени своего зачатия и до возраста сорока лет, в коем изволил пребывать в настоящее время, неожиданно для всех и, в первую очередь для себя, запил. Запил по настоящему, по черному, основательно, со всеми вытекающими последствиями: утренней некрасивой рвотой, тяжким мучительным похмельем, унизительным тремором в руках, некрасивыми мешочками под заплывшими узкими глазками, непродолжительными муками совести, торопливо заглушавшимися новой дозой алкоголя, в компании какого-нибудь жалкого, вороватого, затравленного неверного. Мусареп знал, что поступает плохо, нанося вред своему организму, разрушая его органы, отравляя их сивушными маслами левых напитков. Знал он так же, что еще больший вред наносил он этим внезапным, будто слепой степной смерч, запоем своей чистой, как вода горного ручья, душе. Вместе с водкой в него словно бы вселялся безрассудный, наглый и жестокий шайтан и побуждал Мусарепа к постыдным нечестивым поступкам.
Вся человеческая сущность Мусарепа протестовала против такого образа жизни. Он видел вокруг себя опустившихся, грязных, мятых, опухших от пьянки людей, мелькавших в его сознании, словно калейдоскопические эпизоды какого-то динамичного страшного клипа. С ужасом узнавал он в одном из них, обросшем, худом, изможденном мужчине неопределенного возраста и национальности, сидящим с комузом в дрожащих руках то на сцене в прокуренном ресторане, то на грязном липком полу в подземном переходе, и себя. Он с удовольствием бы завершил свой земной путь, но не позволяла совесть. Ведь Мусареп, сам того не желая, оказался повинен во многих человеческих смертях. Он должен был искупить свою вину великим страданием и унижением. Смерть была для него слишком мягким наказанием. Мусареп начал пить сразу после того, как обнаружил пропажу. В тот раз он разыграл жестокую, но убедительную комедию перед бывшим однокурсником, полковником из Россвооружения. Полковник перепугался не на шутку, вызвал скорую помощь. Таким образом, вся Великая эпопея с грандиозным изобретением Мусарепа удачно превратилась для всех в бред сумасшедшего. Всего месяц потребовалось Мусарепу, чтобы из талантливого, преуспевающего, популярного артиста превратиться в жалкого, омерзительного получеловека.
Комузчи Мусареп Секельбаев в очередной раз восстав ото сна после мучительной продолжительной пьянки, закончившейся где-то на пустыре, среди груды обломков деревянной тары, брезгливо посмотрел на лежавшее рядом с ним уродливое смердящее создание с редкими волосьями, окрашенными в невероятный, несуществующий в природе цвет, смесь малины с ртутью. Наличие дряблых вторичных половых признаков свидетельствовало в пользу того, что создание это весьма условно принадлежало к представительницам прекрасного пола. Печать порока исказила некогда прекрасные черты этого одутловатого, опухшего, испищеренного шрамами, не в обиду будет сказано – лица. Глубокие морщины лба, скорбные складки возле плотно сомкнутых губ. На шее черный засос, постыдная улика страстной ночи. Мусареп, сквозь узкие щелки слезящихся глаз своих внимательно присмотрелся к незнакомке, мучительно пытаясь вспомнить, на каком этапе жизненного пути судьба уложила их в одну постель. Кажется, вчера именно она разделяла с ним его отчаянное, вселенское, кричащее одиночество, прикладываясь к горлышку бутылки чаще, чем того требовали неписаные правила приличия для присоединившихся случайных попутчиков. Как они оказались в его квартире, в одной постели, (а это было именно его квартира и его постель) он не помнил. По степени обнаженности можно было смело сделать предположение и о наличии каких-то более тесных контактов между сыном степей Мусарепом Секельбаевым и этой принцессой городских свалок. Мусарепа от такого дерзкого предположения вырвало тут же прямо на лицо принцессы. Но принцесса даже не шелохнулась. Капельки желтой жидкости и крупинки непрожеванной пищи неподвижно застыли на щеках и отекших веках женщины. Мусареп, забыв о правилах хорошего тона, бесцеремонно толкнул в плечо незнакомку.
- Слюшь! Вставай надо! Домой тиби пара!
Тело принцессы от толчка безвольно колыхнулось, словно протухший студень, и снова неподвижно замерло. Принцесса городских свалок была безнадежно мертва.
2.

Комузчи Мусареп Секельбаев безо всякой надежды судорожно обыскал жалкие, ветхие одежды своей гостьи, валяющиеся возле дивана. Он не искал документов. Он не искал акций. Он искал денег. Голова безжалостно болела, добавляя к страданиям душевным еще и физические мучения. Он искал просто так, на всякий случай, вопреки всякой логике. Ибо, что могло содержаться в карманах побирушки, рыскающей в поисках пустых бутылок по просторам городской свалки. Но все замечательные чудеса совершаются именно вопреки всякой логике. Иначе они не были бы чудесами.
Этот перстень он нащупал случайно в складках ее широкой юбки. Перстень был такой массивный, со сверкающим камнем карат на сорок. «Стекло!» хохотнул ехидно шайтан души его. Но как-то неуверенно и негромко, скорее, жалобно, от отчаяния и бессилия против торжества чуда. Наскоро умывшись и приведя себя в порядок, насколько это было возможно в его положении, и при его внешности, захватив завернутый в тряпицу комуз, Мусареп выскочил из дому и устремился к мужскому бару с ласковым названием «Родина». Шторы в кабачке были всегда опущены, и оттого здесь всегда царил поэтичный и циничный волшебник - полумрак.
За крайним столиком, у окна, сидели завсегдатаи: писатели Юрка и Сашка. Казалось, что они вообще никогда не покидали этот столик. Они уже стали как бы частью интерьера «Родины» и, подрабатывая вышибалами в этом уютном кабачке, были весьма довольны жизнью. Уже изрядно веселые, они, отчаянно жестикулируя, что-то горячо обсуждали, время от времени оглашая зал неприлично громким хохотом. Приветливо поклонившись до самой земли веселым писателям, Мусареп подошел к стойке. Небрежно выложив на стойку бара перстень.
- Сколько дашь? – спросил он у Ребекки, очаровательной кудрявой хозяйки питейного заведения, время от времени исполняющей обязанности барменши. Совсем недавно, всего каких-то пять-шесть месяцев назад, в их отношениях фигурировала такая категории, как любовь, аборт и измена. Именно к ней, хозяйке «Родины», постепенно перекочевали все его сокровища: монисто бабушки Козульмы из золотых старинных монет, золотая цепочка мамы Каргалыш, массивное обручальное кольцо от первого брака папы Скельбая Мусарепова, компьютер «Pentium» со всеми наворотами (Мусареп собрал его собственноручно из ворованных комплектующих, когда работал в компьютерном центре имени Жоксагула Хультамбаева) коллекция немецких марок, шелковый шнурок от левого ботинка Элвиса Пресли, карандашные рисунки Густава Климта 1886 года и двадцать один том Лейпцигского издания энциклопедии Ефрона и Брокгауза.
- Два раза! Раком! – на вскидку определила Ребекка, наливая ему полный стакан Remy Martin.
- Я серьезно! – ответил Мусареп, жадно сглотнув слюну.
- Да больше оно и не стоит! – уверенно сказала Ребекка. Но по тому, как задрожали ее руки, Мусареп понял, что перстень стоит большего.
- Две тысячи! – сказал он дерзко.
- Хорошо! - неожиданно легко согласилась Ребекка и протянула ему две бумажки по тысяче рублей.
- Долларов! – внезапно оборзев, взволнованно добавил Мусареп и махнул залпом стакан коньяка. За столиком возле входа завязалась драка. Писатели Юрка и Сашка, обхватив друг друга за тулова, словно нанайские мальчики, валялись по грязному полу, бессовестно бранясь могучим русским матом.
- Эй! Ну-ка! Хватит там! – прикрикнула на них грозно Ребекка, метнув в сторону драчунов разящую молнию своего взгляда. – Как мальчишки, ей Богу!
Юрка и Сашка резво поднялись с пола. У Юрки под глазом со стремительной скоростью, как в диснеевском мультфильме, проявлялся лиловый синяк.
- А чего он… - виновато понурившись, протянул Сашка.
- Да ты первый начал! – взволнованно перебил Юрка, осторожно трогая синяк. - Джойс! Джойс! Да твоего Джойса никто не читает! Зато Головачева любая домохозяйка знает!
- Это еще не аргумент! Шафутинского тоже любая хозяйка знает! А Джойс великий писатель! – сказала строго Ребекка, обращаясь к Юрке. – Не надо тянуть на Джойса!
Юрка обиженно засопел.
- У меня столько нет. – вернулась к разговору Ребекка.
- На нет и суда нет! – вздохнув с притворным сожалением, ответил Мусареп, пряча перстень.
- С тебя семьсот два рубля за коньяк! – холодно, с металлическими нотками в голосе, сказала Ребекка.
- Как тиби ни стыдна! – воскликнул Мусареп, перейдя от волнения на родной язык.
- Стыдно – у кого видно! – бессовестно парировала Ребекка. – Стыдно! Стыдно, что требую с тебя плату за коньяк? Или чего мне должно быть стыдно? Я чего-то не понимаю! Ты чего - Мусор? Еще не известно, откуда у тебя этот перстень! Может, ты убил кого-то…
Мусареп судорожно схватил ее за руку, опасливо оглянувшись на притихших писателей. Писатели, уже обнявшись, шепотом, словно опасаясь, что их кто-то подслушает, обсуждали очередной проект.
- Ладно! Давай десять тысяч!
- То-то же! – ответила Ребекка миролюбиво. – Вот тебе, Мусор, шесть тысяч и ступай, работай! Пока еще в состоянии.
Мусареп спрятал деньги во внутренний карман своего охабня, поднялся на небольшую сцену, аккуратно размотал тряпицу, освободив из ее недр, словно томящегося пленника, своего старого друга – деревянного комуза. Комуз приветствовал Мусарепа теплым мягким звуком, задетой струны. Мусареп ласково провел шершавой ладонью по грушевидному, гладкому корпусу. Он сам создал этот комуз из украденных деталей, когда работал на музыкальной фабрике в Джеты-Огуз, по старинным чертежам, украденным им в национальной библиотеке Бишкека. Мусареп слегка подстроил в унисон первую и третью струны. Среднюю струну настроил на кварту выше. ( Средняя струна была не краденная! Ему ее подарили в Стокгольме в 1981 году на международном конкурсе исполнителей на комузе. Он тогда занял первое место!)
- Давай, Мусареп, нашу! – одобрительно крикнул ему Сашка, неизвестно, что, имея в виду.
Мусареп все равно согласно кивнул ему в ответ и, усевшись на крутящийся стульчик, привычно тронул струны. Струны отозвались упоительными звуками, словно исходившими из глубины какой-то непознаваемой великой общей души, изнуренной тяжкими воспоминаниями. Мусареп сыграл несколько диатонических вариаций на тему «Манаса», затем незаметно перешел на «Темы дня» Пауля Хиндемита, воспроизвел несколько музыкальных фраз из «Импровизации на Малларме» Карлоса Сальседо ( именно с ними в 1988 году в Палермо на международном конкурсе исполнителей на комузе он завоевал гран-при) и наконец, закрыв глаза, запел. Его голос, исполненный вековой тоски свободолюбивого плененного народа, разносился по маленькому прокуренному помещению, заполняя все его потаенные уголки, каждые щелочки и закоулки. Заслышав протяжное пение Мусарепа, с улицы в распивочную стали подтягиваться многочисленные посетители, завсегдатаи «Родины», клашары, санкюлоты всех мастей. В пестрых эклектичных нарядах, порой на голое тело, в мятых спортивных костюмах, в трико с оттянутыми согласно последней моде коленками, в стоптанных комнатных тапочках, они, стараясь не шуметь, и не мешать пению комузчи Мусарепа Секельбаева, занимали свои места, согласно неписаному расписанию. Впереди, ближе к сцене - краснолицые здоровяки с тяжелыми, свинцовыми кулаками, и обезображенными временем и неосторожным обращением лицами, позади – худые, изможденные длительным возлиянием и воздержанием разнополые личности. Изъяснялись в основном условными знаками. Да и что там было изъясняться. Все и так было ясно. Длинноногая, стройная красавица Ребекка, в короткой юбочке из плюша, молча разносила по столам выпивку, не отличавшуюся особенным разнообразием, Водку, зловонную левую водку предпочитали многочисленные завсегдатаи этого замечательного кабачка. Взгляды присутствующих были устремлены в одну точку: на сцену, где закрыв глаза, пел великий комузчи Мусареп Секельбаев. Из уголка левого глаза по грязной щеке и подбородку стекала слеза, сверкая в отблесках направленного на сцену голубого прожектора. Мусареп пел свою бесконечную песню на древне киргизском наречии, но под воздействием волшебной силы искусства и пьянящей атмосферы «Родины» происходило чудо: все сидевшие в зале люди понимали смысл песни Мусарепа. Некоторые посетители стыдливо прятали слезы, другие, не стесняясь, открыто плакали вместе с исполнителем. И глядя на всю эту картину, внимая дивным звукам комуза и голосу незаконнорожденного сына степных просторов Мусарепа Секельбаева, плакала и гордая хозяйка «Родины»: кудрявая, пылкая Ребекка.