Стоило мне отвлечься от королевы, как она немедленно умерла. Да не эта, не нынешняя. Королева-мать.

Королева-мать умерла в две тысячи втором, в сто два года. Мне казалось, в этом возрасте с человеком может случиться что угодно. Поэтому я слегка посматривала за ней, с тех пор, как ей исполнилось сто. Держала в голове. Чисто для порядка, мало ли что.

А потом у меня родилась Муся — и я отвлеклась. И королева-мать умерла. Не то что бы я считала эти вещи связанными между собой, но и нынешней королеве еще не сто. Они там все живут до ста. Мы бы тоже жили до ста, если бы кто-нибудь ежеминутно следил за каждым нашим вздохом.

* * *
Выращивать детей — день за днем ловить золотую рыбку смысла в хаосе воды. Иногда одна рыбка идет за другой и кажется, вода состоит из них, как осень из золотых монеток. А иногда часами и днями смотришь в пустую воду. Чуть ли не сам уже прыгаешь в нее — пойти ко дну, растворить себя в первозданном хаосе и успокоиться, наконец.

Рыбка за рыбкой, много лет подряд. Только когда дети полностью вырастают, до нас доходит, что дети тут совершенно ни при чем.

* * *
Когда Ромка была совсем еще маленькой, ее очень занимал вопрос подсчета лет. А сколько лет маме? А папе? А сколько лет было маме, когда папе был год? А что такое «минус два»?

Потом она как-то вместила цифры до ста, но вот дальше ей было сложно. Да и мы слегка тушевались, отвечая на вопрос «сколько лет будет дедушке Яше, когда Роми будет сто». Но идею неизменного соответствия «старший — младший» она усвоила. И формулировала так:

- Мама всегда будет старше Роми. Поэтому, когда Роми будет сто, маме будет сто один.

* * *
Сегодня мы доели сыр до талии. Овальный сыр красиво расширялся к середине, а после сужался с достоинством существа, умеющего знать свои границы. Был симметричным и копченым. Мы везли его из-за границы, в надежде привезти домой кусочек отпуска.

Отъедали понемножку каждое утро, день за днем. А сегодня доели до талии. Завтра наш сыр начнет худеть, а после кончится, оставив на память устойчивую иллюзию, что никакого отпуска не было никогда.

* * *
Приемная страна для эмигранта — как желанный ребенок от возлюбленной, которая умерла. Следуешь за ним ревнивым взглядом, находишь родные черты, ловишь сходство с той, что связала вас когда-то. Ее самой больше нет, а с годами начинает казаться, что и не было вовсе. Но кто же тогда это шумное существо? Почему вы так сильно похожи? И почему, куда бы ты ни пошел, оно повсюду ходит с тобой?

- Чего тебе надо? - ты нервно шипишь, бредя на другом краю земли по чужой столице. - Что ты тут делаешь вообще?
А оно тычет пальцем в ближайший дом, пожимая плечами:
- Да я тут живу.

* * *
Первые облака в осеннем небе — как первые мысли в проснувшейся голове. Летнее небо в жарких странах распарено и безоблачно, оно не умеет думать. Какие могут быть мысли в бане. А осенью появляется первое облачко, за ним еще одно и потом сразу много — небо волнуется раз, небо волнуется два, тут тебе и философия, и астрономия, и изобразительное искусство. Ходишь под этим небом и где-то даже гордишься, будто сам придумал чего.

* * *
Звонила Мусина офицерша, деловитым тоном сообщить, что Мусю выбрали лучшим командиром роты. Тем же тоном ужасно её хвалила, а в конце добавила: «Я тебе звоню, потому что она такая скромная, что наверняка сама ничего не расскажет».

Ну это, положим… Я знаю не только как зовут эту офицершу, а также ее бойфренда, но и характеры всех мусиных солдат и какого цвета пятна на той собаке, которая позавчера приблудилась к пищеблоку. Про то, что Мусю выбрали лучшим командиром роты, мой донельзя скромный командир рассказал мне в тот же день. Вопя при этом так, что от нее шарахнулась та приблудная собака.

Я, конечно, порадовалась новостям. А потом задумалась: сколько еще лет в нашей жизни официальные лица будут звонить мне, чтобы поговорить о Мусе? Год? Два?

И всё. Дальше уже сама.

* * *
Наткнулась на известное эссе Кинга «Кольцо» - о том, как они молодыми, счастливыми и нищими женились с Табитой. Когда-то я его уже читала, но давно. И сейчас мне бросились в глаза такие строчки: «Кольцо служит напоминанием, как мы жили тогда: крошечная трехкомнатная квартирка, плохо работающая плита и шумящий холодильник, скрипящие половицы, дом с зимней осадкой, уличный шум по ночам и плакат над раковиной с надписью: ДРУГ МОЙ, У НАС СОВСЕМ НЕ ОСТАЛОСЬ СИЛ".

Эта фраза меня здорово зацепила. С одной стороны, очень она какая-то наша, родная. Можно сказать, своя. С другой — мне никак не удавалось представить ее по-английски. А главное, почему этот плакат висел над раковиной? Очень красиво, очень. Но… зачем?

Пришлось искать оригинал. Сначала простым подбором, переводя эту самую фразу «на глаз». В поиске вышло твердое ничего. Я покопалась и нашла сам рассказ.

В оригинале было так: "HONEY, WE ARE ALL WASHED UP".
Washed up – это «истощены, вымотаны». Ну и одновременно «помыты», конечно. Вот почему над раковиной.

Получается, существует, как минимум, две вселенных этого рассказа. В одной над раковиной крошечной квартирки счастливых молодоженов висит надрывный плакат «Друг мой, у нас совсем не осталось сил». От нее веет Серебряным веком, немножко Гиппиус (если надо объяснять, то не надо объяснять), слегка Цветаевой (где раковина, там и могила), капельку Шекспиром в переводе Пастернака («но другу трудно будет без меня»), заодно Есениным («друг мой, друг мой, я очень и очень болен») - короче, русская культура берет под крыло английскую и обе дружно отправляются за антидепрессантами.

Эта вселенная глубоко понятна русскому же читателю сорок три года спустя: через восемь лет после свадьбы Табита навсегда потеряла грошовое обручальное кольцо, и ничем, ничем его не заменишь, но мы будем держаться, потому что сила метафоры сильнее силы наших усилий, направленных, как и все в этом мире, в священное никуда.

Но во второй вселенной надпись совсем другая. Я бы ее очень примерно перевела как «Детка, мы все тут в мыле». Пускай ты хорошенько взмок, посуду мыть все равно придется. Вместо атмосферы пыльной розы возникает дурашливая фатера задолбанных студентов, у которых, вообще-то, через два года после свадьбы уже было двое детей. Какие кольца.

Теперь, когда меня тянет признаться другу, что у нас совсем не осталось сил, я говорю себе «детка, мы все тут в мыле».
От этой мысли почему-то немного легче.

* * *
На скамейке в парке сидит усталая мама. Рядом с ней человек лет двух, стоит прямо посередине маленькой лужи и топает ножкой. Мама монотонно повторяет: «Фу. Фу. Противно. Гадость. Фу». Присмотревшись к человеку и его мокрым штанам, я понимаю происхождение лужи. Человек упрямо топает ногой. Мама повторяет «фу». Никто никуда не идет.

Иллюстрация к словарной статье «свобода выбора».

* * *
Едем с Мусей по территориям и вдруг видим на шоссе толпу народа. Когда в наших широтах на проезжей части клубится толпа, ничего хорошего это обычно не предвещает. Армии рядом не видно, толпа ничего такого не делает, но сама по себе настораживает. Машины вроде едут, но очень медленно, одна за одной, сквозь толпу. Я тоже еду и говорю Мусе: «Если начнут кидать камни, сразу падай на пол. Чтобы тебя не было видно в окно. Поняла?». И Муся, солдат, командир разведки, кивает — поняла.

Ничего там в итоге не случилось, проехали как все. Но после этого до меня дошло — вот оно, то единственное, что не изменится между нами никогда. В любом возрасте в опасной ситуации это я ей скажу — падай на пол, а я прикрою. Никогда не наоборот.

Даже когда она прекратит соглашаться. Даже когда я уже не смогу водить машину. Даже когда ей будет сто, а мне сто один.

От этой мысли почему-то немного легче.

https://neivid.livejournal.com/373011.html