Вечером того же дня – впрочем, я не уверен, что это был именно вечер, поскольку в Тихом Городе всегда царят сумерки, – я сидел в «Салоне», с белокурой хозяйкой которого познакомился несколько часов назад. Я вернулся, чтобы отведать ее горячий шоколад и ванильные булочки. Наше мимолетное знакомство было единственным мостиком между мною и старожилами Тихого Города, оно дарило мне возможность тешиться иллюзией, будто мне есть куда пойти. Тот, кто не имеет ничего, готов довольствоваться малым.
– В Тихом Городе не принято спрашивать у незнакомцев, как они сюда попали, – в первую очередь потому, что мало кто из нас способен дать вразумительный ответ на этот вопрос, даже оставшись наедине с собой, – доброжелательно сообщила она. – Но у нас считается хорошим тоном рассказывать друг другу о своей прежней жизни. Привирать не возбраняется. Ронять слова как янтарь и цедру – чем не развлечение? Я – благодарная слушательница. Имейте это в виду, если вам хочется выговориться.
– Наверное, когда-нибудь захочется, – согласился я. – Если честно, я люблю рассказывать о себе. Но для начала я предпочел бы послушать других. Вас, например.
– Вам не слишком повезло, – усмехнулась она. – В моей прежней жизни не было ни подвигов, ни чудес, ни трагедий. Думаю, я и жива-то до сих пор лишь потому, что обо мне написал стихи один мой поклонник, который потом прославился. Нам обоим повезло, но мне больше, чем ему… Но погодите, я непременно перезнакомлю вас с моими завсегдатаями. Среди них попадаются весьма интересные личности и отличные рассказчики. К сожалению, эти качества редко встречаются в сочетании, но случается и такое. Ваш приятель Чиффа, кстати сказать, относится именно к этой категории. Сокровище, а не клиент!
– В таком случае, у меня для вас скверные новости, – вздохнул я. – Он здесь больше не появится.
– Почему? – опечалилась хозяйка. – Решил коротать вечера в другом кафе, разнообразия ради?
– Разнообразия ради он решил коротать вечера в другом городе, – невесело усмехнулся я.
– Не понимаю, – она озадаченно покачала головой. – Это шутка? Такими вещами тут не шутят.
– Догадываюсь. Поэтому и не шучу. Он действительно вернулся домой. А я остался вместо него. Что-то вроде обмена заложниками. Так бывает.
– До сих пор я была уверена, что Тихий Город невозможно покинуть, – нерешительно заметила она.
– Да, но некоторым удается сделать невозможное.
– Но как у вас это получилось? Я имею в виду – остаться здесь вместо вашего друга?
– Да так… – Я неопределенно махнул рукой. – Отпустить на свободу кого-то другого гораздо проще, чем сделать то же самое для себя самого. Проверено неоднократно на живом человеке – то бишь на вашем покорном слуге.
Она задумчиво уставилась на меня. Очевидно, пыталась привыкнуть к моей манере выражаться. Недоверчивое выражение ее милого лица вдруг сменилось приветливой улыбкой: видимо, хозяюшка поняла, что я совершенно безобидный тип, к тому же достаточно забавный болтун, поэтому меня следует приручать, а не отваживать.
– Как вас зовут, солнце мое? – наконец спросила она, ласково и снисходительно.
– Макс, – честно признался я.
– А я – Альфа. Это не имя, а давнее прозвище. Но я предпочитаю прозвища именам: по крайней мере, прозвища дают более-менее осмысленно, а имена – как бог на душу положит… Что ж, милый Макс, теперь, когда мы представлены, «пришло время потолковать о многих вещах: о башмаках, о кораблях, о сургучных печатях, о капусте и о королях».
Я невольно рассмеялся, узнав цитату.
– Люди делятся на тех, кто любит рассказывать о чувствах, тех, кто предпочитает истории с моралью, и тех, кто всегда умудряется говорить о чудесах – даже если повествуют о том, как следует чистить картошку. Надеюсь, вы относитесь к последней категории рассказчиков?
– Несомненно, – заверил ее я. – Любая моя история – о чуде. По большому счету, до сих пор со мной не случалось ничего, кроме чудес. Я фигурирую в собственной биографии лишь в качестве свидетеля и, так сказать, «пострадавшего»: всю жизнь я болею чудесами.
– Именно «болеете»? – сочувственно уточнила она.
– Именно. Бывают ведь врожденные неизлечимые болезни, вроде малокровия или слабоумия. Моя хворь им сродни…
– Ой, как все запущено! – звонко рассмеялась она.
– Вот именно, – хмыкнул я, залпом допив остатки уже остывшего шоколада. – Хотите грустный секрет? Чудеса не приносят ни счастья, ни комфорта; невероятные события не освобождают от пут повседневности, а всего лишь перекручивают эти путы на иной манер, перед тем как затянуть их потуже… невыносимо туго, по правде говоря!
– А где жмет-то? – невозмутимо осведомилась моя новая приятельница. – В подмышках?
– В основном в области сердца, – буркнул я.
– Вы действительно больны, друг мой, – сочувственно сказала она. – Но не чудесами, а обычной черной меланхолией. Самая популярная хворь Тихого Города в этом сезоне. Поздравляю, у вас прекрасное чутье на причуды моды! Но если вас интересует мое мнение, я бы посоветовала немедленно исцелиться. Чтобы наслаждаться жизнью, требуется особая, невесомая поступь духа, а сожаления о минувшем сделают его походку тяжелой как у слона, мечущегося между посудными лавками… Хотите получить рекомендацию квалифицированного лекаря? Немедленно выговориться! Заодно и мое любопытство утолите.
– Хитрая какая, – я почувствовал, что мои губы расползаются в улыбке – на удивление искренней для человека в моем положении.
– А то! Конечно хитрая, на том и стоим. – Она вышла из-за стойки и проворно завесила окна синими занавесками, пояснив:
– Это – знак моим постоянным посетителям, что я занята и не могу уделить им внимание. А случайные клиенты нам не помешают: если и зайдет кто-нибудь – пусть себе сидит за дальним столиком, какое нам до него дело?.. Начинайте же. Бог с ними, с башмаками и кораблями, – успеется еще. Рассказывайте о ваших грустных чудесах.
Разумеется, я ей все выложил. Это было лучше, чем исповедь, целительнее, чем сеанс у психоаналитика. Потому что, когда рассказываешь о себе «правду и только правду», стараясь при этом быть увлекательным или хотя бы забавным, эффект поразительный: собственные горести начинают казаться старым анекдотом, который ты сам уже когда-то от кого-то слышал… А страдания героя анекдота могут разве что насмешить – такой уж это жанр.
– Да, дела… – задумчиво сказала Альфа, когда моя история наконец подошла к концу. – Получается, вы – выдумка? Что ж, это как раз неудивительно. Здесь, в Городе, встречаются те, чья судьба отчасти похожа на вашу. Только вас придумал колдун, а их – обычные люди, литераторы, чудаковатые господа, которых, как правило, никто не принимает всерьез. Некоторых, однако, придумали столь удачно, что публика в них влюбилась. А тот, кого очень любят, непременно становится живым. По крайней мере здесь, в Тихом Городе. У местных мудрецов есть множество идей касательно природы этого места – о, они бы сошли с ума, если бы не взяли за правило раз в день после обеда придумывать очередное объяснение для тайны, частью которой стали! Одна из теорий мне очень нравится, она гласит, что Тихий Город помешан на любви. Он любит своих обитателей и делает все, чтобы внушить нам любовь к себе, – что ж, большинство моих знакомых действительно привязаны к этому месту, да и я сама, признаться, тоже… С другой стороны, Тихий Город ревнив, как шекспировский мавр, он собственник и нежный тиран, поэтому уйти отсюда невозможно. И смотрите, как интересно получается: если теория верна и Город действительно помешан на любви, нет ничего удивительного в том, что он помогает воплотиться тем вымышленным образам, которые притягивают к себе любовь живых… Поэтому у вас есть шанс случайно встретить на улице персонажа вашей любимой детской книжки. Имейте в виду и не падайте в обморок, если что!
Впрочем, ко мне они не заходят: Тихий Город велик, и каждый может найти здесь местечко по вкусу. Но если вас разберет любопытство, я подскажу вам, где их искать.
– У меня не было любимых детских книжек, поскольку мое детство – фантазия сэра Джуффина Халли, – флегматично возразил я. – Впрочем, фальшивые воспоминания о том, как я взахлеб читал книжки, по-прежнему выглядят вполне достоверно… Так что, может быть, когда-нибудь потом меня заинтересует ваше любезное предложение.
– Потом так потом. Возможно, Тихий Город – единственное место во Вселенной, где можно позволить себе роскошь откладывать «на потом». Что-что, а время здесь – мелкая монета. Мы давно разучились его ценить. Рай – это место, где не нужно торопиться и невозможно опоздать, не так ли?
Она дружески подмигнула мне, поднялась, отодвинула занавеску, распахнула форточку. В кафе ворвался теплый ветерок, он принес нам свежий запах мокрой зелени и несколько обрывков смутно знакомой мелодии. Звуки, словно сухие листья, плавно опустились к моим ногам. Где-то в конце улицы играли – неужели на аккордеоне?! – из плотной синевы сумерек раздавался приглушенный смех и цокот острых каблучков.
– Да уж, чем не рай, – криво улыбнулся я. – Самое смешное, что примерно так я его и представлял. Я был совершенно уверен, что в раю всегда сумерки и кажется, будто только что закончился дождь; цветет сирень и… да, и непременно каштаны. И знаете, в саду за домом, где я скорее всего поселюсь, действительно полно сирени, и я видел цветущий каштан в соседнем переулке, когда шел сюда! А еще мне казалось, что в раю температура воздуха навеки – плюс 19 по Цельсию. И в любое время суток можно зайти в маленькое уютное кафе, где мне обрадуются и с удовольствием выслушают, но при этом не огорчатся, если мне взбредет в голову не показываться там неделями…
– Намек поняла, – насмешливо кивнула она. – Можете быть покойны: если вы исчезнете, я и не подумаю огорчаться. Но если зайдете на огонек, обрадуюсь непременно. Вы мне нравитесь, Макс. И ваша история сама по себе – весьма элегантный сюжет… Хотя она все же не дотягивает до совершенного литературного сюжета.
– А что такое, по-вашему, «совершенный сюжет»? – удивленно спросил я.
– Хотите знать, что такое «совершенный сюжет»? Что ж, могу рассказать.
Наделите своего героя теми качествами, которые вы считаете высшим оправданием человеческой породы; пошлите ему удачу, сделайте его почти всемогущим, пусть его желания исполняются прежде, чем он их осознает; окружите его изумительными существами: девушками, похожими на солнечных зайчиков, и мудрыми взрослыми мужчинами, бескорыстно предлагающими ему дружбу, помощь и добрый совет… А потом отнимите у него все и посмотрите, как он будет выкарабкиваться. Если выкарабкается (а он выкарабкается, поскольку вы сами наделили его недюжинной силой) – убейте его: он слишком хорош, чтобы оставаться в живых. Пусть сгорит быстро, как сухой хворост, – это жестоко и бессмысленно, зато достоверно… Вот такую историю я бы непременно написала, если бы принадлежала к числу господ литераторов. Но я, слава Богу, не литератор, а всего лишь женщина, случайно ставшая бессмертной, спрятавшись между строчек чужих стихов…
– Но ваш «совершенный сюжет» очень похож на мою историю, – дрогнувшим голосом сказал я.
– На первый взгляд похож. Но вы живы. Да еще и в рай, можно сказать, при жизни попали. Здесь с вами ничего не случится. Не сгорите небось…
– Возможно, сейчас вы беседуете именно с горсткой пепла, – горько усмехнулся я.
– Не мудрите. «Горстка пепла», в отличие от вас, не может наслаждаться беседой, вкусом горячего шоколада и запахом мокрой листвы. Так что не пробуйте меня разжалобить, не выйдет. С какой стати? Вы – счастливчик. Если хотя бы четверть того, что вы мне понарассказали, правда, о вас наверняка будут помнить дольше, чем обо мне; значит, вполне может оказаться, что вы бессмертнее меня.
Только это здесь и имеет значение. Только это! Те, кого некому помнить, исчезают, лишь их прозрачные тени иногда появляются на улицах. Они жмутся к фонарям, поскольку темнота для тени – то же самое, что забвение для любого из нас. Небытие.
– Не понимаю, – удрученно признался я. – Предположим, меня будут помнить дольше, чем вас. Следовательно, я останусь жив. Но я-то вас буду помнить!
Получается, что вы не исчезнете, пока не исчезну я, разве не так?
– Не так. Наша с вами память друг о друге не в счет, так уж все устроено.
Почему – не знаю. Возможно, это свидетельствует о том, что обитатели Тихого Города не так уж и живы… Но мои ощущения доказывают обратное, а я привыкла доверять собственным ощущениям больше, чем теоретическим изысканиям.
Мы угрюмо помолчали. Но моя новая приятельница явно не была способна долго оставаться хмурой. Она вдруг хлопнула себя ладошкой по лбу и рассмеялась:
– Эврика! Вполне возможно, что я теперь действительно гораздо более бессмертна, чем прежде!
Я адресовал ей вопросительный взгляд. Она объяснила:
– Мои шансы на долгую-долгую жизнь связаны не с вами, а с нашим общим приятелем Чиффой, который, как вы говорите, вернулся домой. Он ведь колдун?
Если верить вам, то колдун, и еще какой! А хороший колдун вряд ли станет умирать от старости в собственной постели. И вообще вряд ли станет умирать, правильно? А уж он-то меня не забудет…
– Да, действительно, – улыбнулся я. – Вам повезло: Джуффин – мужик живучий. А вас и правда невозможно забыть. Это не комплимент. А констатация факта.
– Что-что вы сделали с фактом?
– Поймал и отконстатировал, – важно объяснил я. – На свете стало одним констатированным фактом больше.
– Это следует отметить, – рассмеялась Альфа. – Что вы пьете?.. Впрочем, не отвечайте, попробую угадать. Джин или ром?
– И то и другое, можно без хлеба, – я процитировал бессмертного Винни-Пуха, она одобрительно кивнула, опознав цитату (я и не сомневался, что опознает) и загремела стаканами. Атмосфера, сгустившаяся было в течение последних минут (со стороны мы, наверное, походили на пациентов санатория для туберкулезников, обсуждающих свои последние рентгеновские снимки), разрядилась окончательно и бесповоротно.
К тому времени, как в «Салоне» начали собираться завсегдатаи, мы с Альфой уже опустошили полбутылки джина, перешли на «ты» и вообще чувствовали себя старыми, чуть ли не фронтовыми друзьями. Она бесцеремонно сообщила своим приятелям, что выменяла меня у некоего Альги: тот, дескать, получил Чиффу, ящик португальского портвейна и горшок с голубой геранью, а она – нового клиента. О том, что Джуффин покинул Тихий Город навсегда, мы договорились молчать. Альфа утверждала, будто такая новость поспособствует новой вспышке эпидемии черной меланхолии: чужая участь нередко кажется завидной даже тем, кто искренне полагает себя одним из обитателей рая. Она же заверила меня, что на исчезновение Джуффина никто не обратит внимания и уж точно никто не станет его разыскивать: ни в заведении этого загадочного Альги, ни где-либо еще.
Приветливое равнодушие к отсутствующим было здесь единственным обязательным правилом хорошего тона. Заодно Альфа успела мне объяснить, что любить стоит только тех, кто в данный момент находится рядом, и только до тех пор, пока за ними не закроется дверь. Следовать этому правилу оказалось неожиданно легко: человек, существующий только в памяти, ничем не отличается от призрака. Я даже удивился, что сам не додумался до такой простой и очевидной вещи…
Для начала я познакомился с высокой темноглазой женщиной по имени Клер.
Потом в кафе появились смуглый коренастый бородач по имени Сэмюэль и Алиса – потрясающе красивая, но совершенно седая леди с глазами яркими, как мокрые сливы; позже к нам присоединились еще несколько мужчин и женщин – к этому моменту я уже истребил столько огненной воды, что утратил врожденную способность запоминать человеческие имена. В самый разгар вечеринки я сдал все дела автопилоту и отключился. Автопилот, впрочем, повел себя достойно: вежливо попрощался с присутствующими и доставил меня в дом Джуффина, в холле которого я и заснул, обстоятельно укутавшись в мягкий домотканый коврик. Во сне я слышал перезвон медных браслетов на тонких запястьях Клер, сердечный смех Алисы, вкрадчивый баритон Сэма, холодный клекот жидкости, льющейся в стаканы, утробный скрип деревянной мебели, но не видел ничего, так что мой сон был похож на бодрствование слепого…
Проснувшись, я весело ужаснулся собственному грехопадению, объявил сердечную благодарность автопилоту и возрадовался отсутствию похмелья: в этом смысле Тихий Город действительно мог считаться раем, без всяких кавычек. «Если будет очень хреново, сопьюсь! – жизнерадостно подумал я. – Благо для этого здесь, кажется, весьма благоприятные условия!»
Но спиваться не понадобилось. Воспоминания о Ехо, еще вчера сводившие меня с ума, как-то подозрительно быстро истончились, стали бледными, нежными и совершенно безболезненными – словно это были не дни моей жизни, а кинофильмы, которые я успел посмотреть. Я по-прежнему любил этот город и людей, которые там остались, но это была легкая любовь: она не причиняла мне страданий и не разжигала желания вернуть прошлое. «Люди, которых не видишь, ничем не отличаются от призраков», – думал я. Мудрая Альфа не только подпоила меня, но и каким-то образом успела научить уму-разуму. За оба деяния ей следовало бы памятник поставить, но я ограничился букетом сирени из собственного сада.
Так началась моя жизнь в Тихом Городе: я обзавелся жильем, впечатлениями, мудрой воспитательницей (в лице Альфы) и нехитрой философской системой, каковая, однако, помогла мне достичь некоего подобия душевного покоя; стал потенциальным завсегдатаем симпатичного «Салона» и до полубеспамятства напился в компании старожилов, что странным образом способствовало созданию иллюзии, будто мы знакомы уже очень давно. Что ж, могло быть и хуже. Могло быть гораздо хуже, черт побери!
***
Дни потекли один за другим, они стали невесомыми и незначительными… да и дней, в сущности, никаких не было, только сумерки, в благоуханной синеве которых попытки отсчитывать время утратили всякий смысл. Я и сам утратил всякий смысл: стал одним из многих неторопливых статистов, заполняющих театр теней, темным силуэтом в освещенном окне, замысловатой безделушкой на полке страстного, но рассеянного коллекционера. Странно, но здесь, в Тихом Городе, где время не имеет никакого значения, где некуда торопиться и невозможно опоздать, я вдруг зажил размеренной жизнью пунктуального человека – к чему, откровенно говоря, никогда не стремился. Как ни странно, мне это даже нравилось.
Проснувшись, я принимал ванную и отправлялся завтракать в заведение Альфы.
Один из столиков – в углу, подальше от окна – по негласной договоренности считался «моим». Я мог завтракать там в полном одиночестве или в компании жизнерадостной хозяйки, которая тут же принималась потчевать меня занимательными сплетнями о знакомых и незнакомых; а мог пригласить кого-нибудь из посетителей присоединиться ко мне и сыграть в нарды. Нарды были самой популярной настольной игрой в «Салоне» и, насколько я успел заметить, во многих других забегаловках Тихого Города. Здесь чаще играли в «длинные нарды», чем в «короткие», причем большинство игроков, как и я сам, предпочитали играть черными и кидать не чужие, а собственные самодельные кости (окруженный сочувствующими советчиками, я старательно вырезал свои кубики в течение нескольких вечеров и, как ни странно, довел эту почти ювелирную работу до победного конца). За все время я не встретил ни одного человека, который был бы искренне заинтересован в исходе игры, однако все мы были очарованы процессом: нежный клекот перекатывающихся кубиков, мелодичный перестук шашек…
После завтрака я возвращался домой и занимался наведением порядка или возился в саду. Потом отправлялся на прогулку. Поначалу я старался всякий раз непременно забрести туда, где не бывал прежде; со временем же понял, что улицы Тихого Города похожи одна на другую, и махнул рукой на свою исследовательскую деятельность. Прогулка обычно заканчивалась обедом, но не в «Салоне», а где-нибудь «на стороне». Таким образом я отдавал дань жалким остаткам собственной страсти к открытиям: размещал свое тело в новых интерьерах, пробовал новые блюда, заводил новые знакомства. Бледные призраки «новых впечатлений» меня вполне удовлетворяли; возвращаясь домой, я изрекал одну и ту же фразу: «Это была хорошая прогулка» – что-то вроде сытой отрыжки, но не желудочной, а душевной.
Дома я варил кофе, неисчерпаемые запасы которого обнаружились в кладовой, топил камин, валялся на диване, листая старые энциклопедии, которыми были уставлены мои книжные полки. Один из томов назывался «Новые сведения о вещах» и пользовался моим особым расположением: я читал эту книгу медленно, растягивая удовольствие; книга отвечала мне взаимностью и, кажется, постепенно становилась толще, словно в мое отсутствие неизвестный автор добавлял в нее новые и новые статьи.
Потом я отправлялся в «Салон», поскольку сердце подсказывало мне, что у гостеприимной Альфы уже начала собираться теплая компания, частью которой теперь считался и я сам. Несколько коротких кварталов, знакомая стеклянная дверь, уютный желтый свет лампы под плетеным абажуром. Ласковый аромат цветочного чая, сладостное удушье кофейной пыли, густые табачные облака под потолком, перестук льдинок в бокалах с крепкими напитками, неизменные нарды и бесконечные разговоры, которые стали единственным внятным смыслом моего призрачного бытия. На дружескую болтовню расходовались все душевные силы, что, безусловно, было мне только на руку: я физически не мог тосковать, как не смог бы, скажем, поднять в воздух товарный состав или взять на руки новорожденного слоненка.
Дома я укладывался в постель, сладко потягивался и засыпал – крепко и без сновидений; с непривычки мне поначалу казалось, что я сплю всего несколько минут в сутки, но, сверив свои впечатления с Альфой, которая видела меня и в конце дня, и почти сразу после моего пробуждения, я убедился, что стал редкостным засоней. Что ж, все к лучшему. «Солдат спит – служба идет».
Новые приятели понемногу открывали мне свои странные тайны.
Серьезная, спокойная красавица Клер, обладательница тонких запястий, оленьих глаз, высоких скул и звонких браслетов, однажды со снисходительной, словно речь шла о давних школьных проказах, улыбкой поведала мне, что в прежней жизни убила не менее сотни человек.
– Вы были наемным убийцей? – опешил я.
– Нет, что вы, Макс. Это была не профессия. Так, любительство. Просто я слишком серьезно относилась к поэзии…
– Если вы убивали плохих поэтов, сто – это слишком мало; если же гениальных, цифра чересчур велика, – заметил я.
Клер оживилась.
– Вы все очень правильно понимаете. – Она дружески сжала мою руку, чего за ней прежде не водилось. – «Сто – слишком мало» – о, еще бы! Но у меня не было задачи убить всех плохих поэтов. Я – здравомыслящий человек, я прекрасно понимала, что это невозможно. Но плохой поэт – это полбеды. Существуют гораздо более опасные типы. Они пишут стихи к именинам, свадьбам и юбилеям. Стихи ко дню окончания средней школы. Стихи в честь Пасхи. Высокопарные стихи по поводу любого торжества, какое только может случиться в их бессмысленной жизни.
– Знаю, как же, – хмыкнул я. – И этих безобидных дурачков вы убивали?
– Именно эти «безобидные дурачки» уничтожили магическую составляющую поэзии, – жестко сказала Клер. – Их трудами поэзия стала обычной ритмически организованной речью. Эта разрушительная техника описана еще в Библии и называется «поминать всуе». Понимаете ли вы, что это значит – потерять магическую составляющую?
– Догадываюсь, – горько усмехнулся я. – Я сам, кажется, потерял свою «магическую составляющую»…
Впрочем, горечь моя прошла почти сразу. Секунду спустя я и сам удивлялся собственному пафосу.
– Вам виднее, – сухо заметила Клер. – Но речь сейчас идет не о вас, а о поэзии. В юности я была достаточно наивна, чтобы полагать, будто дело еще можно поправить…
– Вы убивали людей, которые писали стишки к праздникам? – удивленно уточнил я.
– К праздникам, и не только… Но суть вы уловили верно.
– И вас не поймали? – недоверчиво спросил я.
– С чего бы? – Она пожала плечами. – Меня невозможно было заподозрить. С точки зрения следствия, у меня не было решительно никаких побудительных мотивов. В нескольких случаях их смерть была мне чрезвычайно невыгодна: ущемлялись мои материальные, карьерные и прочие интересы… К тому же я была очень ловка и осторожна – сейчас сама удивляюсь.
– И чем это закончилось? – осторожно поинтересовался я.
– Как видите, ничем. Поэзия так и осталась ритмически организованной человеческой речью. Сотня трупов ничего не изменила. Мне следовало родиться на тысячу лет раньше – тогда еще можно было что-то исправить… Когда я поняла это, я занялась другими вещами.
– А сами вы писали стихи? – бестактно спросил я.
– Да. Недостаточно плохие, чтобы наложить на себя руки, – невозмутимо парировала Клер. – Но читать я их вам не буду. Не время, не место. Да и не нужны вам стихи – ни мои, ни чьи-то еще.
У меня на языке уже крутился вопрос: как ее-то занесло в Тихий Город и много ли народу помнит ее за пределами этого призрачного мира, но я вовремя вспомнил, что Альфа предостерегала меня от разговоров на эту тему.
В течение нескольких вечеров после этого разговора я пожирал Клер глазами, пытаясь вообразить себе, как она подсыпает яд в бокал незадачливого сочинителя или таится с охотничьим ружьем в глубине чужого сада… Но любопытство мое довольно быстро угасло – и не потому, что Клер перестала казаться мне загадочной и интригующей. Дело было не в ней, а во мне. Я утратил способность испытывать искренний интерес к чему бы то ни было. Печальных доказательств тому я собрал великое множество.
Бородатый Сэмюэль, флегматичный, приветливый и, кажется, бесконечно добродушный от природы дядька, поведал мне, что в прошлом принадлежал к тайному братству Бешеных Псов. Члены братства стремились к «прижизненной трансформации духа и тела»; основной рецепт самосовершенствования, изложенный Сэмюэлем, мог бы шокировать кого угодно. Эти люди давали собаке, издыхающей от бешенства, укусить себя, после чего пытались выжить, не прибегая к спасительным прививкам.
Они полагали, будто человеческая воля способна не только обуздать смертельную болезнь, но и воспользоваться ее мощью в своих целях. Неофит, впрочем, мог и даже должен был обратиться к врачу, но не ранее чем через неделю после укуса; некоторым, впрочем, удавалось продержаться дольше. Сам Сэмюэль очень гордился тем, что отправился лечиться только через двенадцать дней после первого укуса, когда окружающий мир уже изменил свои цвета, а глотательные движения давались ему с величайшим трудом. Курс уколов, сделанный с катастрофическим опозданием, как ни странно, помог – впрочем, Сэмюэль утверждал, будто ни один из членов их тайного братства не умер на этом этапе посвящения.
За первым испытанием, однако, следовало второе – семь лет спустя, после того как организм полностью утрачивал иммунитет к бешенству, приобретенный в результате лечения. После второго укуса обращаться к врачу запрещалось.
Основатели Братства полагали, что за этот срок неофит должен был успеть подготовить свой организм к полной трансформации. По словам Сэмюэля, примерно четверть его товарищей погибли, остальные же – в том числе и он сам – получили право именоваться Бешеными Псами и считали себя чем-то вроде оборотней – с той, однако, разницей, что их облик практически не менялся; преображался только дух.
"Это было священное безумие, – задумчиво говорил Сэмюэль. – Безумие без внешних проявлений: у нас хватало выдержки вести себя так, словно ничего не случилось.
Мы продолжали жить среди людей, ходить на службу и отнюдь не пренебрегали своими семейными и дружескими обязанностями. Никто не догадывался, что мы уже давно погружены в иной мир – между собой мы называли его «Радужным», поскольку это хотя бы отчасти описывало новые особенности нашего восприятия…"
Прежнего Макса рассказ о двойной жизни Бешеных Псов потряс бы до глубины души; я же выслушал Сэмюэля с вялым любопытством и не стал выспрашивать подробности. Я даже не попытался выяснить, какими свойствами обладал «радужный Мир», а ведь некоторые детали его лаконичного описания позволяли предположить, что Бешеные Псы каким-то образом умудрялись видеть реальный мир и его Темную Сторону одновременно. Но мне было все равно. Я и собственной-то судьбой больше не мог заинтересоваться как следует…
Не взволновала меня и исповедь Алисы – в высшей степени романтическая. Она призналась, что всегда тяготилась размеренным ритмом своего упорядоченного и, с точки зрения друзей и соседей, счастливого бытия: двухэтажный дом в пригороде, сад, засаженный яблонями и боярышником; заботливый, жизнерадостный и нетребовательный муж, обстоятельно выбранный ею когда-то из числа самых верных поклонников; двое сыновей, воспитание которых не доставляло особых хлопот…
Никто не подозревал, что приветливую красавицу Алису на протяжении многих лет преследовала одна навязчивая идея, сладостное наваждение, гремучая смесь фобии и надежды. Всякий раз, уезжая из дома – погостить у старых друзей, на курорт или просто за покупками, – она непременно набирала свой телефонный номер и измененным до неузнаваемости, чужим голосом просила позвать Алису. «Я все надеялась: вдруг какая-нибудь добрая душа уже „вернулась“ домой вместо меня и, значит, мне возвращаться необязательно», – доверительно призналась она.
Постепенно детская вера в жутковатое чудо ослабла и стала чем-то вроде маленького безобидного чудачества – иногда Алисе казалось, что муж и сыновья догадываются, что незнакомый ломкий голос принадлежит именно ей, но тактично помалкивают, желая доставить ей удовольствие.
Однажды ранней весной (Алиса только-только бурно отпраздновала свой пятидесятый день рождения) она позвонила домой из маленького курортного городка, что на юге Баварии. Алиса отправилась на этот курорт якобы для каких-то оздоровительных процедур, столь необходимых женщине, желающей выглядеть на десяток лет моложе не только в полумраке спальни, но и на солнечном пляже; на самом же деле ей просто хотелось остаться наедине с собой и понять: как следует жить человеку, который твердо знает, что большая часть его жизни уже прожита. Ничего путного она так и не придумала, но за день до отъезда по старой традиции позвонила домой и, взвинтив свой низкий голос до пронзительного повизгивания, попросила к телефону Алису. Знакомый тенорок мужа беззаботно откликнулся: «Сейчас», – Алиса услышала, как он говорит: «Это опять тебя, дорогая», – и, теряя сознание, опустила трубку на рычаг. Очнувшись секунду спустя (вокруг еще не успела собраться сочувствующая и втайне благодарная за развлечение публика), она с изумлением обнаружила в своем арсенале ровно две концепции: «я свободна» и «такой шанс нельзя упустить».
Открыла сумочку. Там лежали документы, дорожные чеки, пластиковая карта Visa и блокнот с адресами и телефонами многочисленных друзей и знакомых. Блокнот она тут же изорвала на мелкие клочки и сожгла в пепельнице, присев за столик ближайшего уличного кафе; все остальное справедливо сочла необходимой и достаточной экипировкой для начинающего путешественника в неизвестность.
Домой она с тех пор не звонила ни разу; тот факт, что ее никто не пытался разыскивать, ничуть ее не удивил. Работа, жилье и первый за последние двадцать лет любовник появились как бы сами собой, без каких-либо усилий с ее стороны; новые привычки то и дело возникали и тут же умирали, привлекательные и недолговечные, как бабочки. «С тех пор я перестала вести счет прожитым годам, – задумчиво призналась Алиса, – и знаете, кажется, мне удалось избежать разрушительного воздействия времени. Только мои волосы остались в заложниках у этой стихии: они быстро поседели, а я не стала их подкрашивать, поскольку мне казалось: это что-то вроде платы за то, что лицо и тело остаются в точности такими, какими они были в тот день у озера Шторнберг… и еще за то, что ни один из дней моей новой жизни не был похож на прочие».
"Следует запомнить эту историю, – думал я в тот вечер, возвращаясь домой.
– Вот он, рецепт вечной молодости: надо просто чтобы ни один из дней твоей жизни не был похож на прочие… Может, пригодится когда-нибудь… Хотя – на кой черт мне этот рецепт здесь, в этом вялотекущем раю?!"
. Ну да, ну да, в Тихом Городе дни мои были похожи друг на друга как близнецы, а залогом вечной молодости, очевидно, являлся летаргический сон духа – дешево и сердито!
***
Впоследствии я выслушал еще немало импровизированных автобиографий, но все они, по большому счету, оказались похожи одна на другую. Очевидно, книга человеческих судеб скудна сюжетами, но богата интерпретациями. Возможно, именно поэтому я сам стал очень популярным рассказчиком: жители дальних окраин Тихого Города порой специально заходили в «Салон» послушать мои истории; со временем мне порой стало казаться, будто я все выдумал… Впрочем, для моих слушателей это не имело особого значения: события, оставшиеся в прошлом, не менее призрачны, чем события, которых никогда не было.
– Если все, что вы рассказывали, правда, то ваша жизнь – это просто история карточного домика, – заметила однажды Клер.
Я удивился: после ее исповеди наша дружба, и прежде немногословная, превратилась в своего рода молчаливый сговор. За несколько сотен одинаковых вечеров, минувших с той поры, мы обменялись множеством понимающих взглядов и, в лучшем случае, десятком фраз, составленных согласно классическому канону светского общения: «Передайте мне чашку, пожалуйста».
– Объясните, что вы имеете в виду, – осторожно попросил я.
– А вы не понимаете? Сами подумайте: как бы хорош ни был карточный домик, сколько бы ни твердили восхищенные наблюдатели, что построить такое чудо из обыкновенных кусочков глянцевого картона совершенно немыслимо, – не так уж интересно всю жизнь оставаться его гордым создателем и не щадя усилий защищать свое творение от сквозняков и неосторожных зрителей. И не потому ли величайшее из искушений, которые посещают строителей карточных домиков, – выдернуть одну карту из самого основания и зачарованно наблюдать, как рассыпается только что созданное твоими руками маленькое чудо…
Я хотел возразить, что «карточный домик» был разрушен отнюдь не моими руками, но вовремя вспомнил о сокрушительной силе тайных желаний Вершителя и осекся. Лишь изумленно покачал головой.
– Я бы не говорила вам все это, Макс, но мне вдруг подумалось, что вы уже успели выстроить очередной «карточный домик» – здесь, в Тихом Городе. У вас еще нет желания его сломать?
– Не знаю, – растерянно признался я. – Я об этом не думал.
– Ну вот, теперь подумайте, – доброжелательно посоветовала она. – Все бы ничего, но вы не производите впечатление человека, которому нужен какой-то «карточный домик». Вот нам с Альфой он нужен позарез; Алисе и Сэму – возможно, тоже; всем остальным – не знаю, не знаю… Откровенно говоря, они меня не слишком занимают. Но вам это барахло точно ни к чему.
Я вернулся домой в смятении. Несколько порций темного рома, заботливо влитые мною в собственный желудок во имя восстановления душевного равновесия, не только не исполнили свое предназначение, но, напротив, усугубили внутренний разлад. В сущности, я хорошо знал это нервозное настроение: оно всякий раз посещало меня накануне больших перемен, когда истерзанный предчувствиями разум вдруг понимает, что тонкая ткань реальности уже истерлась до дыр; причинно-следственные связи все еще тягостны, но больше не могут гарантировать ему желанного уютного покоя…
Чтобы отвлечься, я взял с полки первую попавшуюся книгу. К моему величайшему удивлению, это был древний трактат Суньцзы «Искусство войны».
Открыв книгу наугад, я прочитал: "Притворный беспорядок рождается из порядка; видимость страха рождается из мужества; мнимая слабость рождается из силы.
Порядок и беспорядок – это вопрос количества; мужество и страх – вопрос стратегической мощи. Поэтому тот, кто умеет управлять врагом, предлагает то, что враг может схватить. Выгодой он завлекает его, со своими войсками он ждет его".
Умствования древнего полководца неожиданно меня разозлили. Я захлопнул книгу и поставил ее на место. Движение это оказалось столь неоправданно резким, что стеллаж с книгами зашатался и с грохотом обрушился на пол. На меня пролился своего рода энциклопедический дождь. Несколько ударов оказались довольно болезненными. Я отчаянно тер ушибленное плечо, другой рукой массировал пострадавшие ребра и растерянно улыбался. Это маленькое происшествие окончательно выбило меня из колеи, и я вдруг обнаружил, что такое состояние мне, как ни странно, нравится.
Я собирал книги и думал, что суть военной науки Суньцзы проста для понимания, но применить ее на практике нелегко – как все по-настоящему могущественные формулы… «Вершина военного искусства – управление врагом, – сказал себе я. – Бесстрашное коварство трикстера превыше прямодушной силы героя… Это как раз понятно. Понять бы еще, кто враг… Кем следует управлять?»
Боковым зрением я заметил мельтешение у противоположной стены.
Развернувшись, увидел, что это – всего лишь мое отражение в зеркале.
– Ага, вот он, враг, – вслух сказал я, упиваясь нелепостью своего озарения.
Бросил книги, поднялся с пола, подошел к зеркалу и внимательно уставился на собственную физиономию. Кажется, тихая сытая жизнь не пошла мне на пользу: щеки изрядно округлились, это было заметно даже под многодневной щетиной; в линии рта появилась какая-то неприятная слабинка; хуже всего дело обстояло с глазами: они стали серо-зелеными, как у сытого кота, и тусклыми, как у всякого довольного жизнью обывателя.
– У тебя глаза пожилого рантье, – презрительно сказал я собственному отражению. – Если так пойдет и дальше, они заплывут и станут поросячьими. Тебя это устраивает, дорогуша?
Мой разум был обескуражен открывшимся ему зрелищем. Мелькнула паническая мысль, своего рода попытка оправдаться перед собой: «Я добровольно стал мертвым, потому что быть живым – слишком больно».
Повинуясь внезапному, почти немотивированному порыву, я вышел из дома и отправился в «Салон». Альфа уже накрыла вымытые чашки крахмальной салфеткой, но еще не погасила свет и не заперла дверь, поэтому я решил, что мое вторжение будет не слишком бестактным.
– У меня только один вопрос, – сказал я в ответ на ее удивленный взгляд. – Ты ведь помнишь тот день, когда я впервые к тебе зашел, правда?
– Отлично помню, – растерянно кивнула она.
– Скажи, только честно: я с тех пор сильно изменился?
– Даже не знаю, – она пожала плечами. – Ну, наверное, с тех пор ты стал немножко занудой, но это объяснимо…
– Занудой? – почти с удовольствием переспросил я. – И это все?
– Да… наверное. Ну, еще ты слегка растолстел, но в твоем случае это не скоро станет настоящей проблемой. Скорее никогда, чем когда-нибудь…
– Еще, – потребовал я. – Ты молчишь о самом главном, Альфа.
– А что ты хочешь услышать? – сердито спросила она. – Что ты перестал быть мне интересен? Что ты достал меня своей дурацкой манерой являться каждый день в одно и то же время? Что когда ты в очередной раз начинаешь пересказывать историю своих похождений, невозможно поверить, будто ты и есть тот самый веселый и бесстрашный мальчик, с которым ежедневно случались чудеса? Ты это хотел услышать? Ну вот, услышал… Впрочем, не бери в голову, Макс, то же самое я могу сказать любому из своих друзей. И собственному отражению в зеркале заодно.
Я слушал ее и чувствовал, что еще немного – и я могу расплакаться от обиды. Именно то, что требовалось! За этим я к ней и шел, зная за собой давнюю слабость: я люблю нравиться, мое глупое сердечко жаждет восхищенных вздохов, моя голова идет кругом после пары-тройки второсортных комплиментов. Я знал, что самый деликатный упрек из чужих уст встряхнет меня гораздо эффективнее, чем длительный сеанс самоедства. Что ж, мне повезло: умница Альфа наговорила мне гораздо больше неприятных вещей, чем я рассчитывал.
– Спасибо, – искренне сказал я. – Именно то, что надо! А теперь подскажи мне, где живет Сэм.
– Сэмюэль? – удивленно переспросила она. – Макс, он не скажет тебе ничего нового. Уверяю тебя: кроме клятвенных заверений в неизменной симпатии и вечной дружбе ты из него ничего не выколотишь!
– А он мне не для разговоров нужен, – усмехнулся я. – Ну будь человеком, дай адресок. Ты же все про всех знаешь!
Несколько секунд Альфа в замешательстве рассматривала меня, словно мы только что познакомились. Потом задумчиво покивала и подробно объяснила мне, как найти дом Сэмюэля. Я обнял ее, бесцеремонно притянул к себе и звонко расцеловал в щеки, искренне удивляясь, почему никогда не пробовал сделать это прежде: отличное занятие! Удаляясь от кафе, я ощущал ее изумленный взгляд на своей спине: взгляд был теплый, как солнечный зайчик. Мне хотелось плакать: я знал, что больше никогда не увижу Альфу. Но и смеяться мне тоже хотелось, потому что я твердо решил, что больше никогда не увижу в зеркале сонные сытые глаза мертвого сэра Макса. Все что угодно, только не это!
Дом Сэмюэля я нашел почти сразу: Альфа очень толково мне все объяснила.
«Особая примета» – красный флюгер на крыше – оказалась очень кстати: во-первых, дом издалека видно, а во-вторых, я не мучился напрасными сомнениями, когда стучал в дверь. В Тихом Городе дома не имеют номеров, а улицы – названий, поэтому риск попасть не по адресу чрезвычайно велик.
Сэм открыл мне не сразу. А когда открыл, я понял, что вытащил его из постели. Но я досадливо отмахнулся от угрызений совести: слишком высоки были ставки.
– Сэмюэль, дружище, – торопливо сказал я, – об одном прошу: сначала выслушайте меня, а потом гоните, хорошо?
– Хорошо, – сонно согласился он. – Может быть, зайдете в дом, Макс? Зачем беседовать на пороге?
– Как вам будет угодно, – церемонно ответствовал я.
Зашел вслед за растерянным хозяином в гостиную. Бросил косой взгляд на зеркало. Глаза у моего отражения были ошалевшими, дикими, отчаянными, но уж никак не сонными. И то хлеб.
– Сэм, – решительно сказал я, утонув в глубоком плюшевом кресле. – Я бы ни за что не решился злоупотреблять вашим временем, но я в безвыходной ситуации. У меня в этом клятом городе только один знакомый бывший бешеный оборотень – вы.
Укусите меня, пожалуйста, до крови, если вас это не слишком затруднит.
– Что-о-о? – изумленно протянул он и, кажется, начал просыпаться.
– Укусите меня, пожалуйста, – смиренно повторил я.
– Но зачем? – Густые брови моего собеседника медленно ползли вверх. Потом его лицо прояснилось, и он с видимым облегчением спросил:
– Это шутка, Макс?
Немного некстати, но мне даже нравится…
– Это не шутка, – твердо сказал я. – Просто вы – мой единственный шанс.
Мне позарез нужно взбеситься. Сойти с ума. Стать одержимым. Одной моей доброй воли для этого не хватит: я слишком распустился, обмяк, стал спокойным и благодушным. Магия тут не работает, в чем я неоднократно убеждался на практике.
Но бешенство – не магия. Вдруг поможет? Иммунитета у меня точно нет. В Тихом Городе никто не умирает, верно? Значит, и я не умру, только съеду с катушек – именно то, что требуется!
– Зачем это вам? – тихо спросил он. – Я имею в виду: зачем вам сходить с ума, Макс? Вы надеетесь, что это поможет вам покинуть Город? Я, как видите, все еще здесь.
– Вы – это вы, а я – это я… Впрочем, я ни на что не надеюсь. Но я обязан попробовать.
Мой ответ его вполне удовлетворил. По крайней мере, он кивнул, подошел поближе и без дополнительного предупреждения впился в мое предплечье удивительно острыми зубами. Это было очень больно («Жить вообще больно», – напомнил я себе), но я рассмеялся от радости.
– Вы довольны? – вежливо спросил Сэмюэль, снова усаживаясь в кресло. – В таком случае, я бы предпочел отправиться спать… Кстати, имейте в виду: если вам станет совсем скверно, я готов помочь практическим советом в любое время.
– Спасибо, – улыбнулся я. – Надеюсь, все обойдется. Я ухожу, Сэм. Доброй ночи. Заприте за мной дверь.
Вернувшись домой, я торжествующе уставился на собственное отражение в зеркале.
– Ну что, нашел я на тебя управу? – ехидно спросил я своего зазеркального двойника. – Вот то-то. Живи, скотина! Вой от тоски, рычи от боли, если сильно припечет, но живи.
***
Нечего и говорить, что жизнь моя с этого дня разительно переменилась. Я твердо решил удрать из Тихого Города. Зачем, куда и что я потом буду с собой делать – все эти вопросы не имели решительно никакого значения. Откровенно говоря, меня просто напугала легкость, с какой я опустился, размяк, расслабился, превратился в зануду, по-стариковски разглагольствующего о своих былых подвигах. Я не раз слышал, что солдат, публично уличенный в трусости, нередко становится самым отчаянным героем: Его подстегивает страстное желание доказать миру, что он не так уж безнадежен Нечто в таком роде произошло и со мной.
После вышеописанного взрыва эмоций, завершившегося визитом к знакомому оборотню, я проснулся совершенно разбитым. Нервы были на взводе, разум панически метался между страхом и отчаянием, на сердце покоилось несколько дюжин Греттировых Подымов, память услужливо подсовывала живописные картины прошлого, утраченного навсегда, а кровь стыла в жилах при воспоминании об укусе «бешеного» Сэма, каковому я вчера добровольно подвергся Что ж, я мог поздравить себя с победой: старый добрый сэр Макс, почивший было под толстым слоем теплого душевного ила, начал оживать – со всеми вытекающими последствиями. Душевные муки я счел симптомом «выздоровления». Теперь требовалось довести дело до конца. Я встал, принял душ, оделся и навсегда покинул дом, в котором мне так уютно жилось. Обстановка здесь явно не подходила для того, чтобы как следует сойти с ума – а именно этим я и собирался заняться.
Для начала я постановил за правило: ночевать только под открытым небом. Я был совершенно уверен, что в Тихом Городе полно пустующих домов; не сомневался я и в том, что любой из них покажется мне самым уютным жилищем во Вселенной.
Поэтому я принял простое и жестокое решение: с этого дня я живу на улице.
Минимум комфорта. Сэр Макс, первый бездомный бродяга за всю историю существования Тихого Города. Юродивый, одержимый, безумный, грязный и отвратительный. Именно то, что требуется!
Несколько десятков глотков синих сумерек спустя (лишившись привычного образа жизни, я окончательно утратил способность хоть как-то отмерять ход времени) я выглядел так, что ни один из завсегдатаев «Салона» не смог бы меня узнать: всклокоченные волосы, отросшая борода, грязный измятый плащ, который служил мне то простыней, то одеялом – в зависимости от того, что было нужнее. Я очень быстро осунулся: кормили-то здесь, конечно, бесплатно, однако аппетит у меня пропал; к тому же все меньше находилось владельцев кафе, готовых пустить меня в свое заведение. Когда со мной пытались заговорить, я бессвязно мычал, поскольку отлично знал, что задушевная болтовня – моя ахиллесова пята, самое слабое место: хороший собеседник вполне мог бы уговорить меня умыться, пообедать, переодеться, да еще и поселиться в пустующем домике по соседству – нет уж!
Иногда становилось совсем невмоготу. В эти черные дни безумие было сильнее меня, мрак застилал мне глаза. Полуслепой и отчаявшийся, я бродил по Улицам, пугая своими хриплыми стонами привыкших к спокойному существованию прохожих.
Время останавливалось, я почти физически ощущал, что отмеряющие его песочные часы (согласно теории Мёнина именно так я и должен был видеть время) забились и количество песка в обеих чашах остается неизменным. Густая ядовитая кровь пульсировала в моих висках, насыщая тело безумием вместо кислорода. В такие Мгновения тоска по мозаичным мостовым Ехо, серым глазам Меламори и дружеским пирушкам тайных сыщиков казалась мне благом, поскольку я узнал, что есть куда худшая боль: смутные воспоминания живого Мертвеца о времени, когда он был просто живым…
Но из этих схваток я всегда выходил победителем. Несмотря ни на что, я оказался живуч как драная Кошка – согласно замыслу сэра Джуффина, который предусмотрительно создал меня неуязвимым. Что ж, стоило довести тело и разум до столь плачевного состояния, чтобы узнать наконец сокрушительную силу собственного духа. В жизни каждого бывают моменты, Когда следует броситься в пропасть, чтобы наконец убедиться в том, что всегда умел летать…
Так я и жил, то балансируя над пропастью безумия, то погружаясь туда с головой. Я решил стать настоящим городским сумасшедшим, и я стал им: то ли укус Сэмюэля подействовал, то ли следовало отдать должное собственным талантам в этой области – не знаю и знать не хочу. Главное, что я осуществил задуманное. Я быстро сделался единственным изгоем Тихого Города, своего рода местной достопримечательностью; своим видом я отравлял беззаботное существование великому множеству славных людей. Однако этого было явно недостаточно для того, чтобы оказаться первым изгнанником за историю существования этого райского уголка. В моем плане чего-то не хватало. Оставалось понять, чего именно И однажды меня осенило. Я проснулся на чьем-то заднем дворе, где довольно сносно выспался, зарывшись в свежескошенную траву, и едва сдержал желание завопить: «Эврика!» Идея была проста и легко осуществима; разумеется, у меня не было никаких гарантий, что я копаю в правильном направлении, но попробовать стоило. В конце концов, надо же чем-то себя занять!
С этого момента я начал поносить Тихий Город. Я бродил по улицам и ругал его вслух, умолкая лишь тогда, когда сон сваливал меня с ног. "Мерзкий, дрянной, задрипанный городишко! – с энтузиазмом восклицал я. – Вонючее болото!
Самое поганое место во Вселенной! Уродство! Архитектурное недоразумение!
Свинарник!"
С какой стати я поднял такой гвалт? Да просто вспомнил, как Альфа говорила мне, будто Тихий Город помешан на любви. Я верил ей: Альфа умница, она не может ошибаться! А если этот городишко действительно жаждет любви – значит, тип вроде меня для него – кость в горле. Рано или поздно он непременно захочет от меня избавиться. И поскольку я сам хочу в точности того же – дело в шляпе!
Конечно, я здорово рисковал: вполне могло статься, что Тихий Город предпочтет убить меня, а не отпустить. В таком случае некому будет тосковать о мозаичных мостовых Ехо и затея сэра Джуффина Халли и его загадочных «старших товарищей» пойдет прахом, но… Я уже давно решил, что никому ничего не должен!
Вообще никому, в том числе и Джуффину. Он придумал меня? Вот и славно. Но раз уж он придумал меня таким, каков я есть, – пусть сам все и расхлебывает. О да, я был по-настоящему безумен в те дни, но порой мне кажется, что никогда еще я не мыслил так ясно – ни до, ни после.
И однажды (я как раз рылся в помойном ведре > входа в ресторан под гордой вывеской «Золотой гусь», откуда меня только что вежливо попросили убраться и громогласно заявлял, что только в таком дурацком городке может существовать поганая забегаловка со столь идиотским названием), я услышал голос. Он звучал не откуда-то сверху, откуда обычно льется глас Божий в мультфильмах, снятых по мотивам библейских сюжетов, а из-под земли.
– Почему ты так ненавидишь меня? – Голос звучал скорее обиженно, чем угрожающе, и мое сердце сжалось в сладкий комок, предчувствуя свободу и «сбычу мечт» по полной программе.
– Потому что ты самый дрянной, мерзкий, паршивый, дурацкий, уродливый городишко во Вселенной! – бодро отрапортовал я.
– Разве я не заботился о тебе? – печально спросил голос. – Разве я не устроил твою жизнь наилучшим образом? Разве я не предоставил тебе самое уютное из жилищ? Разве я отказывал тебе в пище? Разве я не наполнил твой дом самыми лучшими книгами? Разве не окружил друзьями и даже почитателями?
– Ты поселил меня в поганом свинарнике, раскормил как свинью, и жизнь моя здесь была сплошным непрерывным свинством. Ты – не город, а вонючее болото, в котором копошатся сытые свиньи, – парировал я. И для убедительности добавил:
– Меня тошнит от твоего слабоумного бормотания даже больше, чем от твоей паршивой жрачки!
Таким образом мы препирались еще четверть часа. Тихий Город гнул свою линию, я – свою. В отличие от таинственного голоса, я не брезговал нецензурной бранью; когда же мне требовалась передышка (ибо любой словарный запас может иссякнуть), я демонстративно плевал себе под ноги и старательно воспроизводил звуки, которые издает блюющий человек. Я так увлекся, что не сразу заметил надвигающиеся перемены. В городе поднимался ветер. Синие сумерки сгустились до полной, непроницаемой тьмы. Ветер усиливался. Я понял, что эта стихия пришла по мою душу, и торжествующе рассмеялся: будь что будет, а своего я добился! Я победил. Возможно, это была первая настоящая победа в моей жизни. Какую бы цену ни пришлось заплатить – оно того стоило!