Лучше похвалить зазря, чем за дело поругать — вот так я считаю.

Времени уже не хватает. На самом деле, сил, наверное, не хватает, но ощущение — что времени.

Ни дядька мой, ни папаша никогда ничем не хвастались. Ну один раз папаша похвастался, что мог подтянуться на одной руке, хотя был начальником главка. И какие-то высокие слова неприлично было дома произносить. Это, к сожалению, мешает потом жить — технически, потому что у нас словесная цивилизация.

Первым переводом был Сэлинджер. Я на крылечке за три дня перевел полрассказа. Тогда солнце светило. Лучше, чем дома сидеть. А потом с приятелем правили. Иногда читаешь перевод с еврейским акцентом — и видно, что плохо фраза устроена. Мы все время смеялись, читая друг другу места с еврейским акцентом.



Патриарх перевода? Патриарх — это просто означает, что ты старый хрен, пора на свалку. Тяжело признавать такое.

Я слушал «Би-Би-Си», приходя из школы, и понял, что у тебя может быть выход: есть колоссально широкий мир, где ты не должен выбирать, за них ты или против.

В Тарусе, где я жил, было много диссидентов, я их знал, но никак не мог идти с ними. Там какая-то межеумочная история, когда требуют, чтобы выполнялась липовая конституция. Я считал, что у них свои дела, а у меня свои — сидеть и переводить.

Наш дом построили плотники Крючковы. У них артель была, и они никому не принадлежали. Весь день работали, а потом делали ведро киселя и ели. Я решил после третьего курса, что тоже стану плотником. Природа, дерево — все очень правильно было.

Самое идеальное — когда в комнате ничего нету, и только стол, кровать и стул.

Ни в каких кругах я не вращался, светских интересов у меня никогда не было. Одинокий волк? Скорее, собака бездомная.

С Бродским мы никогда не спорили. Спорят, когда затыкаются на одном уровне. Более высокий уровень — и проблема становится несущественной. Ну споришь, лучше пешком ходить или на метро, — да насрать, все равно умрем, какая разница. Или «брит и стрижен». Баба тонет, муж стоит на берегу, он говорит: «брит», а она: «стрижен». Она уже с головой ушла, но сверху показывает... Это и есть суть русского спора. Ты обязательно должен победить, а не выяснить что-то.

У нас любят опустить человека.

Мы превратились в торговую нацию. Посмотришь вокруг, в доме все иностранное или советское. Сковородки советские, компьютер — иностранный. Как страна может жить, ничего не производя? Мы как-то претендовали на большее всю жизнь.

Я мало езжу, в Питере был два раза в жизни.

В Бостоне с одной писательницей мы пошли в ресторан. Я хочу за себя заплатить. Они с мужем мне не разрешают, говорят: «Ну сегодня мы за вас заплатим, а в следующий раз вы кого-то угостите». На меня это очень сильно подействовало. Никогда в голову не приходило, что можно остаться в долгу. В коллективном.

Есть чувства совершенно безвыходные — ревность и зависть, то, что нельзя удовлетворить, поэтому это надо истребить железно.

Правильно? Это когда ты делаешь вещь, которая людям нужна, которая остается целой и крепкой. Вот это правильно.

Компьютер подчиняет своим правилам. Мы думаем, что он нас обслуживает, а на самом деле мы будем ему служить очень скоро.

Апдайк, по-моему, сказал, что ты прочел все, что прочел, до 26 лет. Потом трудно в чужое воображение переселяться.

В переводе единственная выгода, что ты сам что-то делаешь и сам за это отвечаешь. Далеко не загадываешь, не строишь свою биографию, ничего от нее не ожидаешь, ни о чем не мечтаешь.

Есть люди, которые очень сильно зависят от прошлого, а для меня прошлое роли не играет. Оно сидит в тебе, ты кое-что помнишь, но не очень много. И насчет будущего никаких планов нет.

В детстве я читал Джека Лондона. Там есть какая-то моральная линейка. Там не зависишь от чужого мнения, а зависишь только от того, справится с тобой мороз или нет

esquire