Слово – не воробей. Народная мудрость, как водится, не врет, хотя и лукавит, подмигивая белесым глазом и щурясь, потому что накурено, а форточка заколочена на зиму. Если бы слова были воробьями, они бы спокойно порхали с крыши на крышу, умывались в лужах, беспрестанно чирикали о своем, гадили на электрические провода и клевали возле скамеек на бульварах сладкий бородинский хлеб, никому не причиняя вреда. И не впивались в тела острыми осколками расколоченной об стены посуды. Не врезались с разгона в неприкрытые челками лбы, оставляя шрамы и ожоги. Не рвали острыми клыками мышцы и мясо, обездвиживая и обесточивая. Слово – не воробей. Не галка и не синица.

Слово – печать. Огромная, резная, деревянная. Она медленно, но неотвратимо приближается к синей пористой подушечке, пропитанной несмываемыми чернилами, вгрызается в нее, густо обмазываясь синим, и с размаху оставляет вечный, не выводимый никакой кислотой след на безликой, но неизбывной ткани твоей маленькой и глупой жизни. И три потом опечатанное тельце мочалкой и пемзой в сидячей чугунной ванной. Отпаривай калеными кипятком из железной шайки. Сдирай ногтями вместе с кожей. Смазывай йодом, зеленкой и мазью Вишневского. Прижигай паяльником, расчерчивай выжигателем. Да ничего не поможет.

Слово – футбольный мяч. Круглый, кожаный, трехцветный, крепко накачанный. Скачет туда-сюда по огромной расчерченной белыми кругами и линиями зеленой лужайке. Метко или не очень направляется сильными ударами бойцов вербального спорта в плетеную сетку ворот неудачи. Разбег, удар, мяч в руках вратаря. Разбег, удар, девятка. Счет пять-ноль в пользу противника. И не стоило выкатывать его на поле. Надо было схватить его, сдуть, спрятать под куртку и бежать со всех ног от толпы разъяренных фанатиков. Тяжело дышать, сбиваться, падать, но бежать, бежать, бежать как можно дальше. И выкинуть ненужную тряпку на свалку.

Слово – игла. Тонкая, длинная, несгибаемая. Она накаляется на приплясывающем открытом огне и больно вгоняется в тело мастером-недоучкой иглоукалывания. На кончике дротика впивается в мишень, нарисованную на спине. Обматывается ниткой, макается в тушь и синими точками татуировки наносит карту твоей жизни на руки, плечи и скулы. Ставится на черную пластинку и прорезает ее насквозь. А надо, надо было стащить у мамы ее старую, набитую поролоном подушечку, воткнуть иглу туда и спрятать на веки во второй ящик под трюмо, завалив полотенцами и старым постельным бельем, которое теперь только на половые тряпки.

Слово – стекло. Дрожа и переливаясь на свету всеми цветами радуги (плюс три не видимых человеческому глазу цвета) оно выходит из длинной трубы стеклодува и застывает причудливым сосудом. Его надо беречь, укутать в тряпки, спрятать в подпол и никому не показывать. Но оно лезет и лезет в серванты, расталкивая фамильный хрусталь, чтобы рухнуть на пол и взорваться мириадом маленьких осколков. Впрыгивает в окна, чтобы лопнуть от метко брошенного дворовым мальчишкой камня. Облегает и обволакивает железные автомобили, делая их уязвимее. Наглая, беспардонная хрупкость, которую нельзя выпускать на волю.

Иногда нельзя ничего говорить. Тихо. Прижать палец к губам. К своим. К чужим. Ко всем губам мира. Молчать. Ни звука. Ни писка. Ни стона. Стиснуть зубы. Чтобы не улетучилась, не разбилась, не впилась под ногти острой болью ваша радость. Чтобы не устраивать вербальной баталии двадцати-двух потных сволочей из вашего счастья. Чтобы не заклеймить, не заставить закостенеть и расколоться то немногое, что у вас есть. Сберечь. Сберечь. Сберечь.

И поэтому больше я вам сегодня ничего не скажу.
Ни-че-го-шень-ки.