Середина лета – его самое любимое время. Когда луга стоят сочные от зелёной травы, а золотые колосья уже начинают склонять свои головы под тяжестью зреющего в них зерна. Совсем скоро год придёт к повороту, и над лесом поплывёт прохладное дыхание подступающей осени. Но, пока ещё не наступило августовское изобилие, в полях стоит тишина, а над лугами будто разлилась сиреневая дымка. Особенно хорошо эта нежная вуаль заметна на фоне темно-зелёного, старого леса. Сиреневая дымка – начало сбора урожая, начало Праздника Изобилия, торжества жизни. Но и летняя радость имеет свой конец, она перейдет в увядание осени, потом наступит ноябрьская промозглая хмарь, следом придёт долгая зимняя стужа, и опять все заснёт до весеннего солнца – символа того, что ничего окончательного и бесповоротного в мире нет. Даже смерти.
Так когда-то давно, страшно даже представить, как давно, объяснял Ивонне Его Светлость. Хотя, конечно, это сейчас он Его Светлость, а тогда – Николас, её Ники. Высокий, черноволосый, с точёным профилем и темными бровями, похожими на ласточкины крылья. Это всё она придумывала: и про брови, и про ласточек, и про глаза, синие, словно ирисы, что распускаются на лугу весной. Необычная она была, не такая, как все. Начитанная, упрямая, часто, пожалуй, излишне серьёзная, но с ним весело щебетала, словно маленькая птичка, и собирала для него землянику – спелые, удивительно ароматные ягодки. И мечтала о том, как замок наполнится серебристым смехом целой кучи детишек. Он лишь улыбался в ответ, но знал, что будет рядом всю жизнь. Всю её жизнь.
Только вот счастье оказалось почти мимолётным – супружеству их было отмеряно всего четыре года. В тот страшный Самайн он остался один, в безмолвии меряя шагами огромную бальную залу. И больше никогда имя Ивонны не слетело с его уст. Его сочли бессердечным, но он не мог придумать ничего лучшего, чтобы хоть как-то забыться. И никто больше за целую жизнь не сказал, что глаза у него словно ирисы, и никто с тех пор не собирал для него землянику.
Многое вспоминается в бессонные ночные часы, особенно в самое тёмное и тяжкое время. Думается о разном. Он никогда не мог предположить, что так полюбит эту маленькую птичку. И ведь были потом и другие женщины, но ни у кого не было таких золотистых волос, в которых отражались луна и солнце. Никто так лукаво не щурил глаза, словно затем, чтобы приглушить бьющую из них весеннюю зелень. А может быть, просто для того, чтобы скрыть пляшущие в них смешинки. Никого Граф так не любил в своей долгой жизни. Ну, разве что Герберта, их единственного сына. Надеялся, что тот вырастет похожим на его Ивонну. И действительно, Герберт очень напоминал свою мать, только вот глаза были как у самого Графа – синие.
Сына он любил исступлённо. Не хотел его ни с кем делить. Не хотел отпускать. Не хотел ни словом, ни жестом омрачить его беззаботную жизнь. И молчал о том, что это его клыки в клочья разодрали нежную кожу на тонкой шее Ивонны, где билась такая беззащитная, голубая жилка. И больше всего он боялся того, что Герберт узнает. И не простит.
И однажды он узнал. И больше не вернулся. Буда и Пешта, Вена, Прага, Парис, Лейбциге, Венеция… Его сын обретал свою истинную силу вдали от него и родного дома. Открытку от него Граф получил лишь однажды. Две безукоризненно вежливые, безжизненные строчки. Открытка была вложена в конверт с письмом от Герхарда Фон дер Молля, в котором дракон писал о новых научных открытиях и ничего – о его сыне.