В. Брюсов - Огненный ангел. Иллюстрации Дениса Гордеева.

[показать]

Lanab

Интересные факты

История написания
(по книге Лавров А. В., Гречишкин С. С. Символисты вблизи. Очерки и публикации.)

Работа над "Огненным Ангелом" продолжалась в общей сложности почти три года одно время параллельно с печатанием законченных глав в журнале "Весы". В "Предисловии переводчика" , датированное в рукописи 1905 годом, Брюсов в концентрированном виде выразил свое понимание истории Германии ХVI века, дав афористические определения сущности гуманизма и Реформации: "Гуманизм, если понимать его широко, если считать его созданием все возрождение наук и искусств, всего вернее определяется одним признаком - неутомимой пытливостью человеческого ума, почувствовавшего свою силу. ... Гуманизм провозгласил самодержавие мысли, и она с жадностью наголодавшегося набросилась на весь мир: на изучение природы, на изучениевсех писателей древности, на собственные смелые метафизические построения. ... Реформация была таким освобождением человеческой совести, как гуманизм - освобождением мысли. ... Были открыты пути к свободному исканию Бога и даже к свободному отрицанию его".

[показать]

............................
 Судя по "Предисловию переводчика", Брюсов предполагал воссоздать в своем романе широкое полотно исторической жизни Германии ХVI века, дать развернутую характеристику гуманизма и реформации, анабаптистского движения и контрреформации. В ряду действующих лиц повествования "Предисловие переводчика" называет, помимо Агриппы Неттесгеймского и Иоганна Вейера, Лютера и Эразма Роттердамского. Большое место в романе должна была занять также проблема ведовства, затронутая опять же в историческом аспекте: "Эта странная, малопонятная нам сторона тогдашней жизни особенно полно представлена в "Повести". В ней проходят перед нами все те явления, которые современники относили к области ведовства, ... рисуется отношение к ведовству различных слоев общества и, наконец, описан судебный процесс против обвиняемой в ведовстве со всеми постыдными обязанностями того времени, не исключая пытки". Характеризуя "тайные знания"- "ведовство, магию, каббалистику", - Брюсов называет их "самыми темными суевериями человечества".
Перестановка акцентов в авторской концепции произведения связана прежде всего с выдвижением на передний план в сознании Брюсова реальных обстоятельств жизни самого поэта, Н. И. Петровской и Андрея Белого, что привело к усилению автобиографической темы в романе. По первоначальному замыслу роман должен был начинаться с описания осады Мюнстера католическим войском, где в стане контрреформации находится главный герой романа - врач Кристиан (Рупрехт). Сохранились черновики двух вполне отделанных глав, развивающих этот вариант начала повествования. После казни анабаптиста Дитрих фон дер Реке вызывает к себе в шатер Кристиана и предлагает ему, приняв ложное крещение, проникнуть со шпионскими целями в осажденный Мюнстер. Характерно, что именно Кристиан, как гуманист, равнодушный к религиозным догматам и таинствам, представляется грубому рыцарю наиболее подходящей кандидатурой, могущей без колебаний принять страшный грех ложного крещения: "Наше войско все из добрых католиков, и никто на это не пойдет, а ты, я знаю, ни в Бога, ни в черта не веруешь". В ответ горожанин Кристиан, оскорбленный высокомерием военачальника, противопоставляет неотесанности и невежеству владетельных феодалов образованность нового сословия: "Ваша милость по обыкновению шутит над тем, что я человек образованный. Но ведь это благородным рыцарям к лицу не знать грамоты, а нам, горожанам, приходится пользоваться умом, если не досталось от предков замков".

[показать]
По намекам Брюсова, герой, принявший предложение фон дер Реке, именно в Мюнстере должен был встретить "ведьму". Семь других вариантов встречи главных героев достаточно разнообразны. Один из них можно трактовать как продолжение рассмотренной главы. Герой романа, пробираясь в Мюнстер окольным путем, сталкивается на большой дороге с группой крестьян, которые во главе с монахом накинулись с угрозами на молодую женщину, обвиненную ими в колдовстве. Путник, обнажив шпагу, спасает ее от "мужичья", однако между ним и монахом завязывается перебранка, из которой можно понять, что герой романа выполняет задание католического войска: "Смелее других оказался монах. ... "А ты кто такой? Из проклятого войска Иоанна Лейденского? Перекрещенец проклят, из Мюнстера выбежал? Мало вас, лютеранцев, перевешано". "Молчи, негодяй, - сказал я. - Я на службе его величества Императора, и ты поплатишься, если тронешь меня. А как все вы смеете нападать на женщину без позволен властей и без суда?" . Спасенная женщина, лицо которой "напоминало лики ангелов флорентийских картин фра Беато", поражает затем путника способностью вызывать медиумические стуки, - так начинается их роман. Из разговора с хозяином придорожной гостиницы герой узнает, что "ведьму" зовут Елеонора и что она была возлюбленной местного дворянина - "алхимика и магика" - и помогала ему в "его бесовских опытах" "
В четырех вариантах начала романа встреча главных персонажей происходит в гостинице, как и в окончательной редакции "Огненного Ангела". Однако Брюсов в поисках наиболее яркого решения темы то изменяет фон этой встречи - после пира ландскнехтов или, в другом варианте, корпорантов , , то национальность и сословное положение своих героев: знатный итальянский юноша Паоло и герцогиня Маргарета, которую вместе с маленькой дочкой мучают духи. Судя по сохранившимся наброскам, Брюсов придавал большое значение выбору имен персонажей, связывая, должно быть, с их иностранным звучанием особые стилистические задачи. Главный герой романа в черновиках носит следующие имена: Кристиан, Паоло, Леонард, Рупрехт; героиня - Велли, Елеонора, Маргарета, Марта, Магда, Рената.
В нескольких фрагментах третий герой романа - граф Генрих фон Оттергейм - назван Рудольфом фон Эбенбергом "а также Л.", в других вариантах он носит имя Луциан фон Штейн, которое в окончательном тексте отдано его другу и секунданту. Испробовав несколько вариантов начала, Брюсов остановился на таком, который и вошел позднее в опубликованную редакцию произведения: герой, направляющийся из-за океана на родину, в придорожной гостинице встречается с женщиной, терзаемой призраками, и связывает с ней свою судьбу. Этот вариант, в отличие от незавершенных набросков, рассмотренных выше, можно назвать началом первой редакции романа, главные герои которой носят имена: Леонард, Рената и Луциан.

[показать]
Сюжетная канва первой редакции "Огненного Ангела" в общих чертах совпадает с фабулой в основном тексте, однако некоторые различия очень существенны. Кроме варианта начала от первой редакции сохранились лишь четыре небольших фрагмента.
1. "Третья ночь с Ренатой" - глава, не вошедшая во вторую редакцию. В ней Рената рассказывает Леонарду о своих любовных отношениях с земным воплощением огненного Ангела - Мадиэля "в других вариантах - Агиила или Иефраима" - Луцианом фон Штейном. На листе рукописи этой главы Брюсов сделал карандашную приписку: "Преимущественно" о Белом"
2. Вариант "исповеди" Ренаты. В первой редакции романа он полярно противоположен соответствующему месту в книге. В этом фрагменте огненный Ангел оказывается злым демоном; в нем не Рената побуждает Ангела к земной любви, а наоборот, Агиил "Мадиэль" добивается ее взаимности . Рената отказывает демону. "Тогда Агиил пришел в великий гнев и, став перед ней в образе пылающего столпа, проклял ее малодушие и сказал ей, что она
больше не узрит его никогда". Впоследствии через своего "собрата" Анаила он сообщает Ренате, что "ей явится под видом человека и чтоб она его ждала". Вскоре происходит встреча Ренаты с графом Луцианом, и тот, как и в окончательном тексте, увозит ее в свой замок. Однако "Ренате стал являться демон Бальбан Барбуель и соблазнять ее на грех с ним". Граф узнает об этом и внезапно покидает замок "в окончательном тексте поступок графа мотивирован более туманно". Рената, мучимая раскаяньем, отправляется на поиски Луциана, но демон преследует ее и жестоко истязает; только Леонард избавляет ее от козней дьявола. Этот вариант сюжетной линии вполне логически завершен, но Брюсов не воспользовался им, приблизив фабулу к реальной коллизии в судьбе Андрея Белого и Петровской и придав образу Мадиэля черты "светлого" духа.
3. Черновик дуэли, в котором раненому Леонарду лицо графа Луциана представляется "изваянием Феба-Ангела".
"Любопытно соединение античной символики с христианской, столь свойственное духу Ренессанса".
4. Черновик последней встречи Леонарда с Луцианом после смерти Ренаты, содержащий характерную деталь: "На прощание я подарил Луциану молитвенник Ренаты, написав на нем от своего имени: "память вражды
и любви" "первоначально в рукописи: "память любви и вражды" . Эта надпись дословно повторяет посвящение, предпосланное Брюсовым сборнику своих рассказов "Земная ось": "Андрею Белому память вражды и любви". Прощальная встреча Леонарда с графом "гл. XIX" - конец первой редакции "Огненного Ангела".
.......Главы во второй редакции переделывались и перебелялись Брюсовым по мере их опубликования в "Весах" в 1907 "№ 1 - 3, 5 - 8 - I - X главы" и в 1908 гг. "№ 2, 3, 5 - 8 - XI - XVI главы". Наборный экземпляр, имеющий пометы Брюсова для типографии, почти идентичен основному тексту "правка гранок была несущественной". Однако и некоторые варианты второй редакции имеют самостоятельное значение. В частности, оригинален набросок рассказа Рупрехта о своем детстве, не имеющий аналогий в книге: "С раннего детства обнаружился у меня характер строптивы и непокорный. Начать с того, что я решительно не выносил подчинения. Я готов был восставать против всего, на что мне указывали как на обязательное. "Мне было всего лет 6." Помню, я был еще совсем ребенком, когда мать учила меня, что надо служить Богу и бороться против козней Дьявола. Я возмутился. Дьявол, который в конце концов должен быть побежден, показался мне более слабой стороной, и, к отчаянию матери, я решительно становился на его
сторону". Рупрехт признается далее, что никогда не испытывал чувства любви и сострадания ни к родителям, ни к товарищам и лгал в юности для утверждения ощущения собственного превосходства. Брюсов, видимо, думал
придать характеру своего героя черты романтического авантюриста, с детства ощущавшего разлад между своей душой и обывательским миром, в соответствии с типом классического "романа приключений".
Среди законченных сцен, не вошедших в книгу, можно назвать также явление привидения Ренате и Рупрехту , эпизод сбора волшебных трав перед полетом Рупрехта на шабаш, содержащий ряд натуралистических подробностей магического обряда , а также картину исполнения Ренатой вместе с группой монахинь экстатической пляски в дионисийском духе под сводами монастыря, от которой Брюсов отказался, сочтя ее, по всей видимости, не соответствующей последовательно соблюденному правдоподобию исторических аксессуаров эпохи . Самого большого количества вариантов -9 потребовала сцена разговора Рупрехта с доктором Фаустом , В сохранившихся черновиках второй редакции Брюсов отводит Фаусту и Мефистофелю большее место, нежели в окончательном тексте. Кропотливая работа над образом Фауста еще раз свидетельствует об усилении оккультных мотивов в романе "сцена вызывания духа Елены Греческой".
Частично сохранившиеся подготовительные материалы к роману свидетельствуют лишний раз о необыкновенной авторской добросовестности Брюсова, о его аккуратности и скрупулезнейшей работе над источниками. По крупицам воссоздавая исторический фон "Огненного Ангела", Брюсов, в процессе подготовки материалов к роману, составил, например, таблицу европейской монетной системы XVI века , рецепт мази для полета на шабаш и даже специально выписал породы рыб, водящихся в Рейне . Все исследователи обращали внимание на стилизованный титул "Огненного Ангела", призванный свидетельствовать о якобы старинном
происхождении книги. Вот один из вариантов полного титула романа: "Повесть о ведьме, объявившейся в Монастыре св. Катерины, что близ города Бонна, судившейся имперским судом под председательством его преподобия архиепископа Кельнского, сознавшейся под пытками в своих горестных деяниях и казненной 15 мая, года 1535 от воплощения Слова, рассказанная очевидцем" Судя по этому варианту заглавия, Брюсов на какой-то стадии работы допускал возможность смерти своей героини не в темнице инквизиции, а на костре или на виселице. В подготовительных материалах сохранился набросок русского посвящения к "Огненному Ангелу", обращенного к реальной земной женщине "вне всякого сомнения - к Н. И. Петровской": "Женщине достойнейшей и в высшей степени умной, бывшей мне верной подругой эти месяцы, автор благоговейно посвящает сию правдивую повесть" ; в другом варианте Брюсов посвящает книгу "Божественной Маргарите, властительнице Австрии и Бургундии, государыне всемилостивейшей".
Заслуживают упоминания еще некоторые особенности черновиков "Огненного Ангела". Отдельным главам предпослано конспективное изложение их содержания. Например: "Я ее люблю меньше. Она разыгрывает из себя жертву. Мучит всех. Снова бред религиозный" ; или: "Рената натерла меня мазью, дала предписание. Я видел все. Опишу. Но его не видел. Утром. Полагаю, что сон. Но у меня знак на плече. Это единственное чудо". Противоречивость характера Ренаты позволяла Брюсову органично фиксировать в черновиках двоякое решение одной темы. В частности, в набросках последнего разговора Ренаты и Рупрехта в монастырской тюрьме фраза героини:"Милый Рупрехт, как хорошо, что ты пришел, а я умираю" - зачеркнута и изменена на противоположную по смыслу: "Зачем ты здесь? Ты погубил меня и хочешь видеть, как я умираю"

Прототипы

Рената -Нина Петровская,Нина Ивановна Петровская (1879-1928) - второстепенная писательница из круга московских символистов, жена С. А. Соколова "Кречетова", поэта и главы издательства "Гриф" - была одной из участниц кружка "аргонавтов".
Рупрехт -В.Брюсов
граф Генрих фон Оттергейм -А.Белый

История взаимоотношений Белый - Петровская - Брюсов
[показать]
С зимы 1903 г. все более крепнут, переходя в дружескую привязанность, личные отношения Брюсова и Андрея Белого. Брюсов становится для Белого постоянным связующим звеном с кругом московских символистов, информатором о текущих литературных делах. Одновременно Белый интересен и притягателен для Брюсова как талантливейший представитель нового поколения символистов: "Он очень настоящий человек. У меня душа успокаивается, когда я думаю, что он существует". В то же время все более явственно обозначались различия духовных устремлений и жизненных концепций обоих писателей. К началу 1903 г. вокруг Андрея Белого сплотились молодые московские поэты-символисты, художники и философы, преимущественно студенты; образовался кружок "аргонавтов". Члены кружка "Эллис, А. С. Петровский, В. В. Владимиров, С. М. Соловьев, А. С. Челищев, А. П. Печковский и др.", вдохновлявшиеся религиозной философией позднего Владимира Соловьева, жаждали крутых изменений изначальных основ бытия, насыщения жизни новым духовным смыслом, пытались развивать апокалипсическое миросозерцание. Огромное влияние на них оказали также философско-поэтические произведения Ницше и, еще более, сама личность мыслителя, в их представлении трансформированная в образ нового "пророка".
Андрей Белый впоследствии писал: ""Аргонавтизм" - не был идеологией, ни кодексом правил или уставом; он был только импульсом оттолкновения от старого быта, отплытием в море исканий, которых цель виделась в тумане будущего". Брюсов о кружке "Все, иже с Белым, замкнулись в общество "Арго", где выискивают "чистых" духом и говорят раз в неделю, по пятницам, о добродетели", с другой - стремился всерьез и глубоко осмыслить идеалы "младших" символистов и определить собственную в этой связи позицию, жалея даже - или сознательно культивируя в себе соответствующие эмоции, - что ему недоступны прозреваемые ими мистические глубины.
В символистском окружении в начале века все более определялось восприятие Брюсова как поэта-"мага", что в значительной степени объяснялось его общеизвестной увлеченностью спиритизмом и вообще "тайными" науками.
Знакомство с Петровской Белый относил к марту-апрелю 1903 г.: ":знакомлюсь с Соколовым-"Грифом", его женою, писательницей Ниной Петровской; начинаю бывать у них в доме довольно часто". Постепенно Белый начал выделять Петровскую из числа единомышленников и соратников, подчеркивая ее "особую чуткость" к нему. Отношение Петровской к Белому в этом время было благоговейным; в мемуарах она сообщает, что считала его "новым Христом". От месяца к месяцу эта духовная связь все более отчетливо вырисовывается для Белого, и он начинает воспринимать ее как реальное воплощение открытых и проповедуемых им качественно новых человеческих отношений - непосредственно духовной близости, осуществляющейся в мистическом откровении и мистериальной любви.
"Моя тяга к Петровской, - вспоминает Белый о ноябре 1903 г., - окончательно определяется; она становится мне самым близким человеком, но я начинаю подозревать, что она в меня влюблена; я самое чувство влюбленности в меня стараюсь претворить в мистерию" Н. Петровская, в свою очередь, стремилась идти по стопам Белого; это подтверждает и ее рассказ "Последняя ночь" "октябрь 1903 г.; Альманах "Гриф". М., 1904", навеянный "аргонавтизмом" Белого и Белому же посвященный. С его "аргонавтическими" медитациями вполне созвучны томления самоубийцы - героя этого рассказа Н. Петровской: "И разгорался светоч, и иглы венца Его сладостной болью ранили меня, и, весь отдав себя Ему, я стал безмолвно ждать последнего, неведомого людям чуда"; "Я знаю, Он придет вместе с солнцем. ... Под ноги Его я брошу мое земное, греховное тело, а душой потону в Его Вечном, немеркнущем свете, и мы будем одно - я в Нем и Он во мне" и т. д.
Белый обращает к Петровской послания, в которых убеждает ее в особенном смысле их отношений, в том, что они "связаны для Вечности". Он ищет в возникающем чувстве осуществления грядущей благодати; любовь для него - еще одна сфера доселе неведомых прозрений, освященный свыше союз душ. Всякое возможное проявление чувственности он отвергает и с глубоким опасением и сожалением судит о возможности между ним и Петровской земной человеческой любви. "Малую правду, свою человеческую, просто человеческую любовь они рядили в одежды правды неизмеримо большей", - замечает в мемуарах В. Ходасевич
Однако если в отношении Петровской эти слова, видимо, вполне верны, то в отношении Белого - едва ли: "малой правды" и "просто человеческой любви" он от Петровской явно не ждал и, тем более, не добивался. Однако в конце января 1904 г. произошло изменение в их отношениях, которого он остерегался и которое поколебало все его духовные устои: "произошло то, что назревало уже в ряде месяцев - мое падение с Ниной Ивановной; вместе грез о мистерии, братстве и сестринстве оказался просто роман. Я был в недоумении: более того, - я был ошеломлен; не могу сказать, что Нина Ивановна мне не нравилась; я ее любил братски; но глубокой, истинной любви к ней не чувствовал; мне было ясно, что все происшедшее между нами - есть с моей стороны дань чувственности. Вот почему роман с Ниной Ивановной я рассматриваю как падение; я видел, что у нее ко мне - глубокое чувство, у меня же - братское отношение преобладало; к нему примешалась чувственность; не сразу мне стало ясно, поэтому не сразу все это мог поставить на вид Нине Ивановне; чувствовалось - недоумение, вопрос; и главным образом - чувствовался срыв: я ведь так старался пояснить Нине Ивановне, что между нами - Христос; она - соглашалась; и - потом, вдруг, - "такое". Мои порывания к мистерии, к "теургии" потерпели поражение"
Белый воспринял происшедшее как удар по своим идеалам "аргонавтизма"; в его мироощущении зарождается то, что сам он позднее назовет "хаосом расшибания лбов". Белый продолжает тяготящие его отношения с Н. Петровской. В феврале 1904 г "они приобретают явно чувственный характер" и в дальнейшем все более запутываются. Белый не видит нравственного оправдания этого "романа", подмену "мистерии" "эротикой" он переживает крайне болезненно. Соединение "мистерии" и "эротики", по Белому, невозможно: одно должно неизбежно замениться другим, и "эротика" вытеснила "мистерию", ощущение непосредственной духовной близости заменилось "романом".
В феврале, марте и позднее отношения Белого и Петровской существенно не меняются; по-прежнему Белый ощущает глубокую неудовлетворенность собою. В апреле 1904 г. происходит столкновение между Петровской и Александрой Дмитриевной Бугаевой, матерью Белого; сам Белый приходит к выводу: "Все предыдущие недели я осознавал ясно, что Н. И. не люблю и что я длю отношения с ней только из боязни, что она наделает глупостей "покончит с собой или что-нибудь в этом роде"; тогда я решаю остаться на несколько дней сам с собой и, пользуясь зовом Метнера приехать к нему в Нижний Новгород, уезжаю из Москвы". Разъясняя матери смысл этой поездки к близкому другу и единомышленнику, Белый писал:"Там я и поговею, а то здесь мне будет трудно говеть, потому что, говея, я должен буду подтвердить свои данные Богу обещания стоять на страже зарождающегося религиозного искания".
К этому времени отношения Белого и Петровской не составляли тайны в символистском окружении, и Брюсов, едко иронизировавший над близостью "грифихи" "как он тогда нелицеприятно называл Петровскую" и "ангелочка с демонскими крылышками", "ангелоподобного Андрея" , отмечал, в частности, по этому поводу в дневнике: "Нина Петровская предалась мистике. ...А Белого мать, спасая от "развратной женщины", послала на страстную неделю в Нижн.Новгород. Сам он исхудал и серьезно поговаривает, как хорошо бы поступить в монастырь". "Бегство" в Нижний Новгород благотворно повлияло на расстроенное душевное состояние Белого.
Весной 1904 г., по возвращении в Москву, тяготившая Белого связь не прекращается: заменить "эротические" отношения "братскими" ему не удается, продолжение же отношений "эротических" он считает пагубным для себя: "этим летом я ощущаю последствия "падений"; духовный язык природы как бы закрылся для меня". Конец июня Белый проводит в Москве, где почти ежедневно бывает у Петровской; однако в июле он резко порывает с нею.
В августе уже происходит окончательный разрыв: "я заявляю Н. И. Петровской, что я - неумолим; у нас происходит пренеприятная сцена объяснения; она прямо мне бросает, что я - влюблен в Л. Д. Блок; ее проницательность удручает меня: я сам от себя стараюсь скрыть свое чувство". Еще более странный и драматический оттенок этим затухавшим и по сути исчерпавшим себя отношениям стала придавать зарождавшаяся близость Петровской и Брюсова. В 1904 - 1905 гг. Брюсов, по его собственным признаниям, переживал один из наиболее острых, эмоционально насыщенных периодов в своей жизни. С одной стороны, это было вызвано бурными социальными событиями "война, революция, общественный подъем", с другой - сугубо личными переживаниями, связанными с любовью к Нине Петровской. Некоторое время спустя Брюсов занес в дневник краткую запись, свидетельствующую о чрезвычайной значимости отношений с нею для понимания его биографии и творчества: "Из 1904 - 1905 года. Для меня это был год бури, водоворота. Никогда не переживал я таких страстей, таких мучительств, таких радостей. Большая часть переживаний воплощена в стихах
моей книги "Stephanos". Кое-что вошло и в роман "Огненный Ангел". Временами я вполне искренно готов был бросить все прежние пути моей жизни и перейти на новые, начать всю жизнь сызнова. Литературно я почти не существовал за этот год, если разуметь литературу в Верлэновском смысле. Почти не работал: "Земля" напечатана с черновика. Почти со всеми порвал сношения, в том числе с Бальмонтом и Мережковскими. Нигде не появлялся. Связь оставалась только с Белым, но скорее связь двух врагов".
Как "связь двух врагов" воспринимал свои отношения с Брюсовым и Андрей Белый, причем его чувства и переживания носили необычайно аффектированный характер. Ощущение Брюсова зловещим "магом", выйдя из сферы поэтических уподоблений в непосредственную "жизнь", достигло в 1904 г. своего апогея, и Брюсов в восприятии Белого все более явственно выступает активным действующим лицом в подспудно разыгрывающейся мистической драме.
В 1904 г., когда безнадежно запутываются его отношения с Петровской и обостряется мировоззренческий кризис, Белый, глубоко потрясенный крушением мистических упований, начинает все отчетливее ощущать Брюсова как некий роковой феномен, деформирующий его сознание. Брюсов для него - знак инфернальных сил, угрожающих цельности его духовного "я": "с Брюсовым устанавливаются холодные, жуткие отношения; кроме того: я чувствую, что какая-то дверь, доселе отделявшая меня от преисподней - распахнулась: точно между мной и адом образовался коридор: и - вот: по коридору кто-то бежит, настигая меня; чувствую: этот бегущий - враг,
меня осенило; враг - Брюсов"
"Реальный" же Брюсов для него в это время - "черномаг и отдушник, из которого, как из печки, в дни ужасов кто-то выбрасывает столбы серных паров", и это ощущение в особенности обострилось у Белого, когда между Брюсовым и Петровской установились близкие отношения. Согласно мемуарным свидетельствам Ходасевича, в союз с Брюсовым Петровская вступила, руководствуясь первоначально лишь желанием отомстить Белому за попрание ее чувства, однако "союз тотчас же был закреплен взаимной любовью". Натура раздвоенная и противоречивая, Петровская была склонна и к безудержной чувственности, и к мистической экзальтации. Отвергнутая Белым, но в глубине души преданная ему и желавшая сохранить верность его идеалам и заветам, она делилась своими переживаниями с Брюсовым; Белый тем самым становился постоянным объектом их интимных бесед. "Все, что было до Б. Н., - не существует, все о нем, эти два года минуту за минутой я рассказала тебе, не скрывая ничего", - писала впоследствии Петровская Брюсову . Первоначальное преклонение ее перед Белым как учителем жизни вызывало в свою очередь у Брюсова чувство соперничества, которым отчасти можно объяснить занятую им позицию: Брюсов хотел проверить крепость и стойкость жизненного кредо своего "соперника".
Белый позднее подробно описал возникавшие между ними "сеансы мистических фехтований": ":в подходе ко мне ощущал постоянно я некоторую предвзятость и обостренное любопытство, меня заставлявшее как-то сжиматься; теперь точно скинул он маску; весь стиль наших встреч - откровенное, исступленное нападениеБрюсова на устои моего морального мира; и я отвечал непредвзято на это - перчаткою, брошенной Брюсову; между нами господствовал как бы вызов друг друга на умственную дуэль; все-то чувствовалось, что между нами в глубинах туманного подсознания нашего назревает конфликт". В это время Брюсов уже был готов к осуществлению долго вынашивавшегося замысла "Огненного Ангела", и его позиция по отношению к Белому отчасти объясняется и писательской заданностью - воплотить возможно точнее и полнее задуманные психологические типы, проверить "жизнью" сюжетные ходы, а в "последней", может быть, не до конца осознанной глубине художественной идеи - реализовать такое творческое задание, которое - вполне в духе программных символистских установок - позволило бы говорить об осуществившемся на деле стирании различий между жизнью и искусством, игрой и "гибелью всерьез", согласно позднейшей формуле другого поэта. Мотивы поведения Брюсова были Андрею Белому совершенно неведомы. И он мучился в поисках выхода из создавшегося непонятного положения; духовное отчуждение сменялось исповедальной искренностью, стремлением к "братской" близости.
После разрыва с Петровской Белый еще более обостренно чувствует в Брюсове "врага"; эти переживания совпадают с порой сближения Брюсова с Петровской. "Общая тональность этого времени - тревожная и мрачная; ощущение, что враг невидимый подступает ко мне, все усиливается; оно началось еще в феврале 1904 года; теперь - оно усиливается; и опять ощущение: враг этот - Брюсов. Я от Брюсова скрываю свое отношение к нему, но он словно чует его; и внимательно вглядывается в меня".
Октябрь, ноябрь и декабрь 1904 г. Андрей Белый считает кульминацией своей борьбы с Брюсовым. Ему наконец открывается то, чем обусловлена напряженность отношений: "меня осеняет вдруг мысль: состояние мрака, в котором я нахожусь, - гипноз, Брюсов меня гипнотизирует; всеми своими разговорами он меня поворачивает на мрак моей жизни; я не подозреваю подлинных причин такого странного внимания ко мне Брюсова: причина - проста: Брюсов влюблен в Н. И. Петровскую и добивается ее взаимности; Н. И. - любит меня и заявляет ему это; более того, она заставляет его выслушивать истерические преувеличения моих "светлых" черт; Брюсов испытывает ко мне острое чувство ненависти и любопытства; он ставит себе целью: доказать Н. И., что я сорвусь в бездну порока; ему хотелось бы меня развратить; и этим "отмстить" мне за невольное унижение его; вместе с тем: любовь к сомнительному психологическому эксперименту невольно поворачивает его на гипноз; он не удовольствуется разговорами со мной на интересующую меня тему; он старается силой гипноза внушить мне - любовь к разврату, мраку"
Если доверять многочисленным свидетельствам Белого, Брюсов действительно стал сознательно выступать перед ним в роли "мага", демонического искусителя и служителя "тьмы". Памятуя о большой компетентности Брюсова в оккультных науках, можно предположить реальную возможность таких гипнотических экспериментов - или хотя бы их более или менее искусную имитацию, - проявление которых было, конечно, Белым невероятно
преувеличено. Все эти приемы оказывали на переутонченную душевную организацию Андрея Белого чрезвычайно сильное воздействие. Белый видел в них выражение той темной, дьявольской, плотской стихии, которую стремился отринуть во имя высших духовных ценностей: "При встречах в гостях он "Брюсов" с таинственной интимностью подсаживался ко мне, отзывал в теневой уголок, усаживал рядом и начинал говорить преувеличенные комплименты; вдруг, сквозь них, больно всаживал он, точно рапиру, подкалывая - "дьявольским афоризмом", или пугая намеком, что этот подкоп может стать: и боем на рапирах". В ответ на постоянно декларируемое Белым противостояние "темным силам" Брюсов еще более стремился загримировать себя под "служителя тьмы":стиль нашего умственного поединка с Брюсовым носил один характер: я утверждаю - "свет победит тьму". В. Я. отвечает: "мрак победит свет, а вы погибнете"". Защита Брюсовым "тьмы", несомненно, была лишь умелым исполнением взятой на себя роли, набором атрибутов и приемов в затеянном идейно-психологическом маскараде, но она имела под собой серьезное и глубокое внутреннее противостояние всей системе мировидения Андрея Белого. Это противостояние осуществлялось и в поэтическом
творчестве.
Наконец конфликт достиг высшего напряжения, когда Брюсов направил Андрею Белому свое стихотворение "Бальдеру Локи" . Бальдр и Локи - герои скандинавских мифов, в том числе сказаний "Старшей" и "Младшей" "Эдды". Бальдр - юный бог, сын верховного бога Одина, прекрасный, светлый и благостный; характерна его роль пассивной жертвы. Локи - стихийный, "демонический" многоликий бог, отличающийся хитростью и коварством; по его наущению погиб Бальдр. Локи в брюсовском тексте - сам автор, Андрею Белому "Бальдеру" он послал стихотворение, свернув лист в виде стрелы. Учитывая, как обостренно переживал тогда Белый проблему борьбы "света" с "мраком", Бога с дьяволом, небесного с земным, можно представить, что послание Брюсова он мог воспринять - и воспринял - только как жест, до последней ясности обозначающий их жизненное противостояние.
Стихотворением "Бальдеру Локи" Брюсов недвусмысленно заявил, что он намеренно надел на себя личину "демона", дабы противостоять чуждым ему мировоззренческим устоям Белого. Сохранилось несколько рисунков Белого, созданных под впечатлением от этого послания, где он изобразил себя и Брюсова . На одном из них Брюсов, весь в черном, стреляет в Белого из лука, причем Белый облачен в светлые одежды, на груди у него крест. Подпись к рисунку - две первые строки стихотворения "Бальдеру Локи". На другом рисунке Брюсов обеими руками простирает стрелу к Белому, поднимающемуся из постели. На третьем рисунке пробудившийся от сна Белый видит над собой Брюсова с угрожающе простертыми к нему руками. Подпись: "Что снится тогда врагам великого человека". Образ Брюсова занял в этот период важнейшее место в духовной жизни Белого; борьба с брюсовским "искушением" стала главным стимулом в его внутренних исканиях. Белый отказывался сдаваться натиску Брюсова, стремился сокрушить "обставший" его "магизм". "Теперь тень пала для меня на лик Валерия Брюсова, - сообщал он Блоку, - и мне предстоит выбор: или убить его, или самому быть убиту, или принять на себя подвиг крестных мук". 14 декабря 1904 г. Андрей Белый отправил Брюсову - в ответ на "Бальдеру Локи" - стихотворное послание "Старинному врагу", сопроводив его особым листом бумаги, на котором начертал крест и воспроизвел несколько цитат из Евангелия; несомненно, он придавал этому определенный мистический смысл: отвержение крестным знамением и сакральнымсловом "дьявольского" наваждения.
[показать]
Закончилась это стихотворная дуэль стихотворением Брюсова,в котором он ,фактически,признал свое поражение,
Бальдеру. II
"Тебя приветствую, мое поражение":
З. Н. Гиппиус
Кто победил из нас - не знаю!
Должно быть, ты, сын света, ты!
И я, покорствуя, встречаю
Все безнадежные мечты.

Своим и я отметил знаком
Ту, за кого воздвигся бой.
Ей на душу упал я мраком
И в бездны ринул за собой.

Но в самом ужасе падений,
На дне отчаянья и тьмы,
Твой дальний луч рассеял тени,
И в небеса взглянули мы!

Нас сладострастным содроганьем
Вязала страсть, но встал твой лик!
И мы отпрянули с рыданьем,
И я над плачущей поник.

Когда я мнил кричать проклятья,
Благословили скорбь уста,
И в наши грешные объятья
Влилась незримо - Чистота!

Я молча раскрываю руки:
Она - твоя, возьми! бери!
Мне сладко от смертельной муки,
Мне больно от лучей зари .

Помимо того что это стихотворение - завершение "умственного" поединка поэтов, оно примечательно и тем, что проясняет значительную роль, которую играл образ Белого в отношениях Брюсова и Петровской - "той, за кого воздвигся бой". Брюсов не отослал адресату этого стихотворения и не опубликовал его, и Белый, по всей вероятности, так и не узнал о его существовании . Впоследствии ощущение мистической подвластности Брюсову у Белого исчезло, но напряженные отношения сохранялись, грозя привести к новым осложнениям. Именно такое столкновение произошло в феврале 1905 г.; это был уже чисто "внешний" конфликт - инцидент между Брюсовым и Белым, едва не приведший к дуэли. Поводом для него оказались отношения поэтов с Мережковскими. В январе 1905 г. Белый побывал в Петербурге, где очень сблизился с Мережковскими. Мережковские приняли Андрея Белого в свою интимную "религиозную общину" седьмым членом. З. Н. Гиппиус подарила ему крест, который он демонстративно носил поверх одежды, празднуя, после отторжения соблазнов, причастность свою к "Свету". Брюсов понял направленность этого жеста и с иронией говорил, что "Борис Николаевич нас пугает крестом своим". Известно стало Брюсову и о том, что в Петербурге на "воскресенье" у В. В. Розанова
16 января Белый делился своими прорицаниями о "Звере, выходящем из бездны, в лице Бальмонта и Валерия Брюсова". Недовольство Брюсова касалось, конечно, и усиления симпатии Белого к Мережковским и их литературной платформе "Белый не раз замечал симптомы подспудной борьбы Брюсова и Мережковских за то, чтобы "перетянуть" его на свою сторону". 19 февраля, по возвращении Белого из Петербурга, Брюсов, зайдя к нему домой, завел разговор о Мережковском и оскорбительно отозвался о нем: "Вдруг без всякого повода, точно бутылка шампанского пробкою, хлопнул ругательством, - не на меня: на Д. С. Мережковского, зная, что у этого последнего жил и что для внешних я в дружбе с ним; я - оборвал Брюсова; он, отступая шага на два, свой рот разорвал: в потолок: "Да, но он продавал..." - "что" опускаю: ужаснейшее оскорбление личности Мережковского; я - так и присел; он, ткнув руку, весьма неприязненно вылетел". После ухода Брюсова Белый написал ему наскоро довольно резкое письмо, в котором осуждал его "злословие": "Ведь Вы ругаете периодически всех. Вы и пишете нехорошие вещи про всех "про меня, например" ... предупреждаю, что без позволения я бы не мог выслушать теперь Ваши слова о Мережковских, особенно в присутствии третьего постороннего лица", на следующий же день "20 февраля" Брюсов отправил Белому в ответ письмо, фактически являвшееся вызовом на дуэль . Акт, предпринятый Брюсовым, привел Белого в полное недоумение, так как он не видел для дуэли, и вообще для серьезной ссоры, никакого повода; вызов он воспринял как нападение, с умыслом организованное Брюсовым, как новое проявление ненависти после успешного отвержения Белым "психологического" натиска. "Очевидно, что Брюсов искусственно строит дуэль, - писал Белый, - что причин к дуэли меж нами и нет; Мережковский - предлог, чтоб взорвать; вся дуэль - провокация Брюсова; для провокации этой имел он причины; а у меня причин не было принимать этот вызов. И Брюсову написал я письмо; и просил В. Я. Брюсова взвесить: коль будет он твердо настаивать на дуэли, то буду я вынужден согласиться, но именно - вынужден". В этом письме Белый отказался признать свои слова оскорбительными и еще раз более сдержанно пояснил их смысл, уверяя Брюсова, что намекал в прежнем письме лишь на его "вспыльчивый темперамент": "...не понимаю, в каких именно оттенках слов Вы увидели нечто, оскорбившее Вас. Потрудитесь или переслать мне письмо с подчеркнутыми местами, которые Вам не нравятся, или процитировать их, чтобы я мог их объяснить". О вызове Белый известил своих ближайших друзей С. М. Соловьева и Эллиса, прося их быть его секундантами. Однако дуэль не состоялась. 22 февраля Брюсов пришел к С. М. Соловьеву и оставил Белому письмо, в котором счел себя удовлетворенным представленными объяснениями.
Когда Андрей Белый ознакомился с первыми главами "Огненного Ангела", печатавшегося в "Весах" в 1907 - 1908 гг., ему открылся потаенный смысл тех странностей, которыми его преследовал Брюсов: "...обирал он себя для героя романа, для Рупрехта, изображая в нем трудности нянчиться с "ведьмой", с Ренатой; натура, с которой писалась Рената, его героиня, влюбленная в Генриха, ею увиденного Мадиэлем, есть Н***; графом Генрихом, нужным для повести, служили ему небылицы, рассказанные Н*** об общении со мной; он, бросивши плащ на меня, заставлял непроизвольно меня в месяцах ему позировать, ставя вопросы из своего романа и заставляя на них отвечать; я же, не зная романа, не понимал, зачем он, за мною - точно гоняясь, высматривает мою подноготную и экзаменует вопросами: о суеверии, о магии, о гипнотизме, который-де он практикует; когда стали печататься главы романа "Огненный Ангел", я понял "стилистику" его вопросов ко мне"
Андрей Белый считал свою любовную связь с Ниной грехом и темным пятном на своем духовном облике , - вспоминала Л. Д. Рындина. - Нина мучилась, одевалась во все черное, носила на груди большой деревянный крест. Но тут же, чтобы забыться, ходила чуть не каждый день играть в железку в литературный клуб". Образ Ренаты, воплощающий неразрешимое противоречие любви к "небесному" графу и "земному" Рупрехту, становится
фабульным центром романа. Существенное место в романе занимает детальная и внимательная фиксация
экстатических состояний полубезумной Ренаты, причудливо совмещающей в себе высокие мистические взлеты и бездны "дьявольского" греха. Героиня романа раздираема противоречивыми страстями, каждая из которых захватывает все ее существо. В этой самозабвенной одержимости, опять же, преломляются главные
черты психологического облика Петровской. "Нину Петровскую я знал двадцатьшесть лет, - вспоминал Ходасевич, - видел доброй и злой, податливой и упрямой, трусливой и смелой, послушной и своевольной, правдивой и лживой. Одно было неизменно: и в доброте, и в злобе, и в правде, и во лжи - всегда, во всем хотела она доходить до конца, до предела, до полноты, и от других требовала того же. "Все или ничего" могло быть ее девизом".
Письма Петровской к Брюсову перенасыщены этим максималистским пафосом, требованием полной самоотдачи. Описывая встречу и столкновение Рупрехта с графом Генрихом, Брюсов совмещает в одной сюжетной ситуации две биографические предпосылки - "умственную дуэль" с Белым, сопровождавшуюся "гипнотическими" опытами и символическими стихотворными посланиями и завершившуюся "поражением" Брюсова, и реальный вызов на дуэль в феврале 1905 г. Здесь же он иронически обыгрывает метод мышления Белого и стиль эзотерического общения между участниками "аргонавтического" клана.
В связи с наблюдаемыми соответствиями вдвойне убедительно звучат слова В. Ходасевича о символизме, который "не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать
жизненно-творческим методом"; "События жизненные, в связи с неясностью, шаткостью линий, которыми для этих людей очерчивалась реальность, никогда не переживались как только и просто жизненные; они тотчас становились частью внутреннего мира и частью творчества. Обратно: написанное кем бы то ни было становилось реальным, жизненным событием для всех. Таким образом, и действительность, и литература создавались как бы общими, порою враждующими, но и во вражде соединенными силами всех, попавших в эту необычайную жизнь, в это "символическое измерение". То был, кажется,подлинный случай коллективного творчества".
Сложные, драматические отношения Брюсова и Нины Петровской, завязавшиеся в 1904 г. и длившиеся семь лет, были известны всей символистской среде. По воспоминаниям Петровской, она и Брюсов "влачили" свою трагедию "не только по всей Москве и Петербургу, но и по странам". Брюсов и в особенности Петровская не делали из своих отношений тайны; Петровская даже подчеркивала их открытость . Поэтому и второй, биографический план "Огненного Ангела" не был тайной для окружающих и служил материалом для идентификации духовного облика прототипов. Насколько проницательно обрисовал Брюсов в образе графа Генриха контуры личности Белого "в "аргонавтический" период его жизни", позволяет судить одно из писем Эллиса к Белому - "графу Генриху", полное призывов осознать свою провиденциальную миссию: "Обращаюсь к тебе не как к Боре, не как к Борису Николаевичу, не как к Андрею Белому, а как к Тому ..., кто существует как
узор складок на одежде Жены облеченной в Солнце, как неумершая часть души Гоголя, кто есть истинный граф Генрих и кто воистину убил Рупрехта на дуэли, поддержанный крылатыми всадниками. Графу Генриху я говорю: Ты был поддержан, Ты осенен и облечен, ибо умел смеяться из солнечного лика, когда лежал в колыбели, ибо Ты тонул и не утонул, любил и не погиб, убивал и прощен ".
Что касается Петровской, то после появления "Огненного Ангела" она старалась воспринимать свою жизнь в соответствии с литературным образцом и даже полностью слиться с ним. Свои письма к Брюсову, по стилю сходные с речами героини романа, она подписывала именем Ренаты "либо: "Та, что была твоей Ренатой", "Рената "бывшая"" и т. п.". Находясь в 1908 г. в Венеции вместе с влюбленным в нее Сергеем Ауслендером, Петровская сообщала Брюсову: "...всякие выходки мальчика довели меня до того, что я хотела не ехать с ним. Но когда я сказала "не поеду", - он понял серьезность угрозы и, немножко зная способность Ренаты к поступкам безумным, смирился и изменился"; из Италии же она писала: "...я хочу умереть ... чтобы смерть Ренаты списал ты с меня, чтобы быть моделью для последней прекрасной главы".
В конце 1908 г., когда уже наступало охлаждение былой страсти, Петровская ездила из Парижа, где она тогда жила, в Кельн, с тем, чтобы полнее и проникновеннее ощутить себя героиней "Огненного Ангела". "Чувствовала себя одной во всем мире - забытой покинутой Ренатой, - писала она Брюсову 21 октября 1906 г. - Я лежала на полу собора, как та Рената, которую ты создал, а потом забыл и разлюбил. ... На плитах Кельнского собора я пережила всю нашу жизнь минуту за минутой. .... А в темных сводах дрожали волны органа, как настоящая похоронная песнь над Ренатой".Желаемого слияния с брюсовской героиней Петровской в известном смысле удалось достичь: в 1910-е гг. она перешла в католичество, приняв имя Ренаты.
Вслед за "Огненным Ангелом" появились и другие произведения, в которых были отражены отношения Брюсова и Петровской. Прежде всего нужно отметить сборник рассказов Петровской "Sanctus Amor" "М., 1908" - апофеоз любви "святой и безгрешной" "в ее яркой земной красоте". Рассказы настолько близки по стилю письмам Петровской, что могут без особой натяжки интерпретироваться как беллетризованный дневник "хотя все они и написаны в форме мужского монолога" . Наиболее богат аллюзиями отношений с Брюсовым рассказ "Раб". Сборник "Sanctus Amor" был посвящен Сергею Ауслендеру, молодому прозаику из круга петербургских модернистов; Петровская сблизилась с ним в Петербурге в сентябре 1907 г. "Не подозревай меня в дурном с этим мальчиком", - заверяла она Брюсова. "А когда я сказала, - писала она в другом письме, - что люблю тебя и буду любить всегда, он побледнел, а глаза у него стали большие, и в слезах. ... "Он больше "существо", чем Б. Н.". ... Он ведь не захочет быть бледным пажом нашей любви".
Ауслендер посвятил Петровской стилизованную новеллу "Корабельщики, или Трогательная повесть о Феличе и Анжелике", написанную в сентябре-октябре 1907 г.. Позднее Ауслендер написал роман "Последний
спутник", в котором запечатлел Петровскую в образе Юлии Михайловны Агатовой. Героиня романа переживает любовный разрыв с Ксенофонтом Алексеевичем Полуярковым - знаменитым писателем и властным редактором модернистского журнала; под именем Полуяркова, бесспорно, выведен Брюсов.
Встретившись с молодым художником Гаврииловым, Агатова проникается к нему, "самому юному и прекрасному из смертных", необыкновенно аффектированной любовью. В образе Гавриилова причудливо совмещены отдельные черты Андрея Белого и облик самого Ауслендера. Характерно, что в первой половине романа, когда Гавриилов пытается "спастись" от любовных притязаний Агатовой, всячески подчеркиваются его "неземной" ореол, целомудрие и "святость" "заимствованные скорее всего от брюсовского графа Генриха; собственно с Белым Ауслендер был знаком очень поверхностно". Во второй же половине романа, когда Гавриилов постепенно сближается с Агатовой и отправляется с ней в Италию, в нем уже доминируют "светские" черты, роднящие его с самим автором. Если роль духовных опекунов Гавриилова в первой половине "Последнего спутника" исполняют священники и монахи, то затем на их месте появляется утонченный поэт и музыкант Юнонов "в этом образе выведен М. А. Кузмин". Любовная история развертывается на фоне внешней литературно-художественной жизни, хорошо знакомой Ауслендеру.
Отношения Брюсова и Петровской, апогей которых относится к 1905 - 1906 гг., в дальнейшем становились все более конфликтными. Уже в ноябре 1907 г. Петровская упрекает Брюсова в том, что он "плюет" на ее любовь "с бoльшим пренебрежением, чем когда-то Б. Н.". В 1908 и 1909 годах она провела несколько месяцев вдали от Брюсова, за границей; Брюсов постепенно готовил ее к забвению "перегоревшей" страсти. "Я чувствую, - писал он Петровской, - как в моей душе моя любовь к Тебе из дикого пламени, мечущегося под ветром, то взлетающего яростным языком, то почти угасающего в золе, стала ровным и ясным светом, который не угасит никакой вихрь, ибо он не подвластен никаким стихиям, никаким случайностям". Осложнения во взаимоотношениях обострялись и тем, что Петровская постоянно находилась в состоянии болезненной душевной взвинченности, вызванной как особенностями ее психики, так и злоупотреблением наркотиками. "Нина меня приводит в совершенное отчаяние, - писал С. А. Соколов, - не хочет никуда двигаться: образ жизни ведет обычный: днем плачет и лежит на диване, вечером в клубе". "Не удается никак исцелить рану моей души - Нину, -сообщал он через год. - Ни с какого боку не приладишь ее к жизни. ... Человек она - неуравновешенный, издерганный вконец и почти невменяемый".
В этой связи знаменателен инцидент, случившийся 14 апреля 1907 г. в Политехническом музее; Брюсов сообщает о нем в письме к З. Н. Гиппиус: "На лекции Бориса Николаевича подошла ко мне одна дама "имени ее не хочу называть", вынула вдруг из муфты браунинг, приставила мне к груди и спустила курок. Было это во время антракта, публики кругом было мало, все разошлись по коридорам, но все же Гриф, Эллис и Сережа Соловьев успели схватить руку с револьвером и обезоружить. Я, правду сказать, особого волнения не испытал: слишком все произошло быстро. Но вот что интересно. Когда позже, уже в другом месте, сделали попытку стрелять из того же револьвера, он выстрелил совершенно исправно, - совсем, как в лермонтовском "Фаталисте". И следовательно, без благодетельной случайности или воли Божьей, Вы совершенно просто могли получить, вместо этого письма, от "Скорпиона" конверт с траурной каймой.
Дополнительные подробности об этом случае сообщает Л. Рындина: "Нина грозила самоубийством, просила ей достать револьвер. И как ни странно, Брюсов ей его подарил. Но она не застрелилась, а поспорив о чем-то с Брюсовым, в передней Литературного кружка, выхватила револьвер из муфты, направила его на Брюсова и нажала курок. Стоявший с ней рядом Гриф выхватил из ее рук револьвер и спрятал в карман. ... Потом этот маленький револьвер был долго у меня". Это происшествие, впрочем, существенно не изменило характера отношений Брюсова и Петровской; в ее душе, как и у Ренаты из "Огненного Ангела", чередовались самые противоречивые настроения.
С годами эти отношения приобретали все более драматическую окраску. Петровская требует от Брюсова прежнего чувства, а не "мертвых свиданий из жалости"; ее здоровье, подорванное переживаниями и наркотиками, ухудшается , и С. Соколов с Брюсовым решают отправить ее за границу. "Наступил день отъезда - 9 ноября 1911 г., - вспоминает В. Ходасевич. - Я отправился на Александровский вокзал. Нина сидела уже в купэ, рядом с Брюсовым. На полу стояла откупоренная бутылка коньяку "это был, можно сказать, "национальный" напиток московского символизма". Пили прямо из горлышка, плача и обнимаясь .... Нина и Брюсов знали, что расстаются навеки".
Через посредничество С. Соколова Брюсов поддерживал Петровскую материально в ее заграничной жизни; кроме того, он помещал ее переводы с французского в журнале "Русская мысль". В Россию она более не возвращалась. Уехав из Москвы в ноябре 1911 г. в Италию, Петровская жила впоследствии также в Германии, в Варшаве, в Париже. Ее жизнь за границей сложилась глубоко драматически. В 1912 г. она перенесла мучительную болезнь , которая сопровождалась тяжелым нервным расстройством. С. Соколов сообщал, что Петровская "почти умирала, долго лечилась в Мюнхене ... Душа у нее больная и печальная". "Хорошо лишь то, что теперь она совершенно излечилась душой от власти Брюсова и давно порвала с ним абсолютно", - добавлял он в другом письме .
Последующая жизнь Петровской складывалась все более безотрадно. Связь с Брюсовым, поддерживавшаяся в переписке, распалась окончательно, а Первая мировая война вообще отрезала Петровскую от России. "Война застала ее в Риме, где прожила она до осени 1922 года в ужасающей нищете, то в порывах отчаяния, то в припадках смирения, которое сменялось отчаянием еще более бурным. Она побиралась, просила милостыню, шила белье для солдат, писала сценарии для одной кинематографической актрисы, опять голодала. Пила. Порой доходила до очень глубоких степеней падения". Годам своего пребывания в Италии сама Петровская подвела горький итог:"Жила 8 лет точно в Шлиссельбурге. Верно, только на том свете мне воздадут за эти воистину
погибшие годы". Осенью 1922 г. Петровская перебралась в Берлин, бывший тогда центром русской литературной жизни.
"Здесь Нина Петровская, - сообщал из Берлина В. Ходасевич. - Уж чего только не натерпелась, чего не вынесла - а все та же, 1905 год. Ничему не научилась". В Берлине и произошла ее последняя встреча с Андреем
Белым.
[показать]
Ходасевич пригласил к себе обоих участников пережитой драмы:"8 ноября, как раз накануне того дня, когда исполнилось одиннадцать лет содня ее отъезда из России, они у меня встретились, вместе ушли и вместе провели вечер. Оба жаловались потом. Даже безумства никакого не вышло. С ними случилось самое горькое из всего, что могло случиться: им было просто скучно друг с другом. ...Это уже не А. Белый прежних дней, тот, каким я его знала, - писала Петровская несколько дней спустя после этой встречи. - Растолстел, изменился, иначе думает, иначе живет и "конкретизируется"". В другом письме она добавляла: "Ведь мы однажды друг друга любили, "как любят"... и все этим было живо. А теперь... точно актеры, сыграли драму, сняли грим и в кафе прозаически коньяк пьют. Мне от этого скучно и томно и совестно чего-то. Может быть, и ему тоже".
В сознании Петровской, однако, представление о личности Белого в "ипостаси" графа Генриха сохранялось глубоко и неприкосновенно. В откликах на его произведения она вспоминает эпоху "аргонавтизма", когда "А. Белый, - страстный до безволия и гениальный до болезни, влекомый нечеловеческими, далекими естеству земными образами, заговорил о "чуде" - о несказанном". В 1922 г., сообщая о публичном выступлении Белого, она характеризует его в знакомой тональности: для нее он по-прежнему - "весь напряжение, устремление, зоркость, весь пророчество - тончайший, озаренный, вибрирующий струнами, как Эолова арфа, горя, не сгорающий". Необыкновенно высоко Петровская оценивает и творчество Белого . "Сменовеховская" газета "Накануне" стала литературным пристанищем Петровской в пору ее берлинской жизни. С октября 1922 г. вплоть до закрытия газеты в июне 1924 г. регулярно появлялись ее корреспонденции - фельетоны, рассказы, рецензии на русские книги. Годы пребывания в Италии дали ей богатый материал для многочисленных очерков об итальянской жизни; на приход к власти фашистов она откликнулась целой серией разоблачительных фельетонов и памфлетов. Особенно много внимания уделяла Петровская отзывам о новинках русской литературы; примечательна ее горячая заинтересованность писателями, рожденными революцией, которых она противопоставляла своему литературному поколению с его "ароматами мертвых кладбищенских тубероз". В декабре 1923 г. был выпущен специальный номер литературного приложения к "Накануне", посвященный 50-летию Брюсова. Среди юбилейных откликов поместила в нем свою статью и Петровская. Пытаясь дать объективную характеристику заслуг поэта,
она тем не менее не могла обойти определенных сторон, сыгравших столь значительную роль в ее жизни, когда писала об "испепеляющем костре", "очистительном огне", на который Брюсов "бросил без остатка душу и жизнь": "Превратить свою жизнь в суровую трагедию искупления, сказать, что Все в жизни лишь средство Для ярко певучих стихов, и знать только одно, что: "От века из терний поэта заветный венок" - дано лишь немногим в русской литературе".
Работа в "Накануне", впрочем, осталась лишь эпизодом в ее полной мытарств заграничной жизни. Старая знакомая Петровской, Е. В. Выставкина-Галлоп, сообщает в предисловии к ее воспоминаниям о встрече с нею в Берлине в 1924 г.: "В опустившейся, старой, больной, нищей женщине трудно было узнать сразу блестящую хозяйку модного литературного салона ... все же она остается в памяти сильной духом, ясно мыслящей, вполне сохранившей внутреннее единство. ... Я застала ее на краю гибели, когда хочешь не хочешь, а надо выбирать между медлительной смертью от голода и быстрой от яда. Мне удалось уговорить ее пока отказаться от самоубийства и принять мою помощь, взамен которой она напишет для меня свои воспоминания". Эти воспоминания - последнее произведение Петровской, в них замечательно воссоздаются характернейшие приметы символистской эпохи. Весной 1917 г. Петровская приехала в Париж. "Она уже была точно по другую сторону жизни", - замечал Ходасевич, приводя выдержки из писем Петровской к нему этого времени, полных постоянных мыслей о смерти . Друзья-писатели - Ходасевич, Б. Зайцев, М. Алданов, Ю. Айхенвальд - старались ей помочь, но их усилия не могли существенно изменить положения дел. Чтобы заработать на жизнь для себя и больной сестры, Петровская устроилась на работу в ресторанной кухне. "Пальцы мои, привыкшие только держать перо, - сводит к ночи крючками, - писала она 10 августа 1927 г. Ю. И. Айхенвальду. - Мир два часа вижу только через суповой пар ... и именно в эти два часа все больше и больше постигаю его подлинную сущность: "vita nostra vapor est" "наша жизнь - пар" - лат.... А дабы от всего этого не страдать, как все - "заветы символической эпохи храню свято", - вспоминаю Бодлэра, который рекомендовал "опьяняться". Чем бы то ни было, - но "опьяняться". Опьяняюсь усталостью, тоской, жарой, грубостью окружающих, собственными ядовитыми мыслями... И вот так пока живу!" В январе 1928 г. умерла ее младшая, умственно неполноценная сестра, Надежда Ивановна Петровская, сопровождавшая Нину Ивановну во всех скитаниях и глубоко ей преданная, - последняя нить, связывавшая ее с жизнью. Спустя месяц, в ночь на 23 февраля 1928 г., Нина Петровская покончила с собой, отравившись газом. В некрологе, помещенном в газете "Дни", говорилось: "Известная писательница и переводчица Нина Ивановна Петровская покончила с собой. Кончилась ее подлинно страдальческая жизнь в маленьком парижском отеле, и эта жизнь - одна из самых тяжелых драм в нашей эмиграции. Полное одиночество, безвыходная нужда, нищенское существование, отсутствие самого ничтожного заработка, болезнь - так жила все эти годы Нина Петровская, и каждый день был такой же, как предыдущий - без малейшего просвета, безо всякой надежды. Несколько месяцев тому назад она перебралась из Берлина в Париж, но и в Париже не стало лучше. Вынужденная жить буквально подаянием, помощью отдельных писателей, тоже дававших ей не от избытка, одинокая и забытая, - она не выдержала этой  жизни, сложившейся для нее особо несчастно".

В. Брюсов - Огненный ангел - Все о книге