На голом асфальте седой, постаревший в одну ночь иней. Зима пришла и отличилась от осени только цветом: та же жестокость, прикрытая мягким пушком инея: наступишь – не останется следа ни от него, ни от тебя. Вокруг более ничего мягкого – жестокие настойчивые поцелуи, чужие жестокие руки в чужом теле, жестокие прикосновения, которые и прикосновениями-то назвать нельзя – только попытки сжатия души в кулак. Жестокие танцы в жестоких клубах под отсутствие музыки и под присутствие пива в желудке и силуэтов, которые по прошествии времени снова покажутся людьми. Жестокие туалеты с запахом рвоты и секса, которым занимались только оболочки.
Утром первая сигарета и пепел по ветру, как прах маленьких человечков, с которыми провела все детство. Утром запах сонного пота в маршрутке и грязные ногти старых женщин, которым незачем ехать туда, куда они едут. За окнами – мой город, превратившийся в одно воспоминание, рвущееся из меня толчками, сгустками крови; за окнами – люди, которым больше не верю. Маршрутка быстро по серому проспекту, и – об лобовое стекло ударяются два голубя, их крылья распластываются по окну, а через мгновение они разлетаются в разные стороны, как будто стекла и не было.
На стадионе мертво: тут больше никто не бегает, даже собаки. Но на инее яркие мандариновые шкурки – символ декабря, символ приближающегося следующего года, символ стереотипного празднования, пьяных объятий, которыми наверняка никто не ограничится. Время идет впереди и стирает иней с беговых дорожек, я иду следом и проклинаю его за то, что ты не дожила до этого утра. Мой двухнедельный траур – проводы тебя в смерть, стереотипные, как и все вокруг; однако черный цвет маскирует все чувства, что еще остались во мне. Я распластываюсь по стеклу жизни и не понимаю, как голубям удалось взлететь.