Мне было шесть лет, и это был мой первый музыкальный год – в музыкальной школе… был, как это тогда называлось, публичный вечер – рождественский. Давали сцену из «Русалки», потом «Рогнеду» - и:

Теперь мы в сад перелетим,

Где встретилась Татьяна с ним.

Скамейка. На скамейке – Татьяна. Потом приходит Онегин, но не садиться, а она встаёт.

Оба стоят. И говорит только он, всё время, долго, а она не говорит ни слова. И тут я понимаю, что рыжий кот, Августа Ивановна, куклы – не любовь, что это – любовь: когда скамейка, на скамейке – она, потом приходит он и всё время говорит, а она не говорит ни слова.

  - Что же, Муся, тебе больше всего понравилось? – мать, по окончании.

   - Татьяна и Онегин.

…….

   - Но как же это могло быть? Ты же там ничего не поняла? Ну, что ты там могла понять?

     Молчу.

    - Ага, ни слова не поняла…. Но что же тебе там  могло  понравиться?

     - Татьяна И Онегин.

…….

     - Теперь будет всю дорогу на извозчике на все мои вопросы повторять: «Татьяна и Онегин!» - подошедшему  директору школы

      - Но почему, Мусенька,  «Татьяна и Онегин»? – с большой добротой директор.

(Я молча, полными словами:)  «Потому, что – любовь».  

………………

На обратном пути – тихом, позднем, санном, - мать ругается:

   - …Как дура – шести лет – влюбилась в Онегина.

Мать ошиблась.  Я не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну. (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь. И  ни  одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в неё – немножко больше), не в них двух, а в их любовь. В любовь.

     Скамейка, на которой они не сидели, оказалась предопределяющей. Я ни тогда, ни потом, никогда не любила, когда целовались, всегда – когда расставались. Никогда – когда садились, всегда – когда расходились. Моя первая любовная сцена была нелюбовная: он не любил (это я поняла), потому и не сел, любила она, потому и встала, они ни минуты не были вместе, ничего вместе не делали, делали совершенно обратное: он говорил, она молчала, он не любил, она любила, он ушёл, она осталась, так что если поднять занавес – она одна стоит, а может быть, опять сидит, потому что стояла она только потому,  он стоял, а потом рухнула и так будет сидеть вечно.

   Это первая моя любовная сцена предопределила все мои последующие, всю страсть во мне несчастной, невзаимной, , невозможной любви. Я с той самой минуты не захотела быть счастливой и этим себя на нелюбовь – обрекла.

  В том–то и всё дело было, что он её не любил, и только потому она его – так, и только для того его, а не другого, в любовь выбрала, что втайне знала, что он её не сможет любить. (это я сейчас говорю, но знала уже тогда, тогда знала, а сейчас научилась говорить.) У людей с этим роковым даром несчастной – единоличной - всей на себя взятой – любви – прямо гений на неподходящие предметы.

  Но ещё одно, не одно, а многое, предопределил во мне «Евгений Онегин». Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку – и руки, не страшась суда – то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрёпанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах – сделала. И если я потом, когда уходили (всегда – уходили), не только не протягивала вслед рук, а и головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна застыла статуей.

Урок смелости. Урок гордости. Урок верности. Урок судьбы. Урок одиночества.