П. Флоренский
О РЕВНОСТИ
Мне кажется, стало несомненным, что обсуждение любви вообще и дружбы в частности и в их конкретной жизненности почти неизбежно поднимает вопрос о явлении теснейше с ним связанном, – о ревности. Что практически этот вопрос выдвигается на первую линию по важности, о том едва ли возможно двоякое мнение. Но, мне думается, недостаточно сознается большинством мыслителей его теоретическая важность: в философской литературе понятие ревности загнано куда-то на задворки и редко-редко когда его удостаивают взглядом. Вот почему мне кажется необходимым глубже проникнуть в понятие ревности. Полагаю, на основании сказанного в конце предыдущего письма, что уяснение понятия ревности служит вместе к уяснению самого понятия дружбы и любви.
Итак, что же такое ревность?
В ходячем, интеллигентском словоупотреблении ревность понимается как порок или по меньшей мере как бесспорный нравственный недостаток, – нечто постыдное и достойное осмеяния. В основе ревности интеллигенцией принято усматривать и гордость, и тщеславие, и самолюбие, и подозрительность, и недоверие, и мнительность, – словом, все, что угодно, но только не какое-либо моральное преимущество. Этот взгляд на ревность особенно свойствен тому веку, который был революционно-интеллигентским по преимуществу, – XVIII-му; и осуждается ревность в особенности в том месте, где просветительская рассудочность царила нетерпимее всего, – в Париже.
«Гордость и тщеславие делают ревнивыми столько же людей, сколько и любовь», – сказал Буаст. «Любовь ревнивцев походит на ненависть», – свидетельствует Мольер. «Ревность происходит более от тщеславия, чем от любви», – признает М-м де Сталь. «В ревности бывает часто более самолюбия, нежели любви», – указывает Ларошфуко. «Ревность грубая – это недоверие к любимому предмету; ревность деликатная – это недоверие самому себе», – рассуждает некто. «Самые ревнивые из всех любовников – это любящие славу», – наблюдает Трюблэ. «Ревнивец – это ребенок, который пугается чудовищ, созданных в потемках его воображением», – думает Буаст. «Ревнивец проводит свою жизнь в отыскании тайны, открытие которой нарушает его благополучие», – подмечает Оксенштирн. Эту мысль облекает игрою слов Шлейермахер или Грилльпарцер: "Die Eifersucht mit Eifer sucht, was Leiden schafft", то есть «ревность с рвением ищет то, что доставляет страдание», или «что страсть», так как в произношении слышится «Leidenschaft»; каламбур, который можно передать приблизительно через: «ревность ревностно ищет, что – страсть». «Из недугов ума ревность есть тот, пищею которого служит наибольшее число вещей, а лекарством – наименьшее», – определяет Ноэль. «У ревности глаза рыси», – говорит Беллами. Поэтому любовь и ревность несоединимы. «Когда самолюбие господствует над ревностью, любовь потеряла свою власть», – утверждает Ленгрэ. «Ревность гасит любовь также, как пепел гасит огонь», – пишет королева Наваррская. «Сильные страсти выше ревности», – читаем у Ларошфуко.
Это – несколько расплывчатое, житейское – понимание ревности нашло себе законченную и психологически мотивированную форму в чеканном определении ревности, данном Барухом Спинозой. Любовь, полная ненависти к любимому предмету и зависти к другому, пользующемуся любовью первого, есть, по Спинозе, ревность. Спиноза тут чрезвычайно удачно пользуется образом смешения двух жидкостей, когда они, проникая одна в другую, струятся и мутнеют, что обозначается термином fluctuatio. Так и при ревности: любовь и ненависть, смешиваясь, образуют fluctuatio , «струение» души, вследствие чего сознание мутнеет и делается непрозрачным.
Ревность, по Спинозе, есть такое именно «струение души», происходящее зараз от любви и ненависти, сопровождающейся идеей другого, которому душа завидует: "Нос odium ergarem amatam invidiae junctum Zelotypia vocatur, quae proinde nihil aliud est, quam animi fluctuatio orta ex
Amore et Odio simul, concomitante idea alterius, cui invideret".
Вот какими рассуждениями приходит Спиноза к этому своему классическому определению ревности.
Любовь, говорит он, стремится к взаимности, и притом – к совершеннейшей взаимности. Всякое умаление и всякий ущерб, испытываемые нами в этом отношении, ощущаются как самоумаление, то есть причиняют сильнейшую скорбь. Совершеннейшая взаимная любовь есть любовь всепоглощающая; мы хотим сполна обладать ею, она – наше высшее счастие, которое мы ни с кем не хотим делить и никому не хотим уделять. Если любимое существо любит кого-либо другого более, чем нас, то ощущаем себя несчастными. Причина нашего несчастия есть предмет нашей ненависти; следовательно, мы будем ненавидеть возлюбленного, потому что он лишает нас своей взаимности, и завидовать тому, кто пользуется этой взаимностью. Так возникает любовь, которая одновременно ненавидит и завидует, – ревность. Эта страсть особенно сильна, если нашим счастием завладел другой; и чем сильнее было счастие, тем ярче разгорается ревность, так что она, если не укротит ее какая-нибудь иная сила, затемнит всю нашу душу: ненависть к любимому предмету тем сильнее, чем сильнее была ранее любовь. (…)
Согласно житейскому пониманию, ревность есть вредный для любви и безобразный нарост ее; причины ревности чужды сущности любви, и потому ревность обычно признаётся устранимой из любви. Спиноза усматривает более тесную связь между любовью и ревностью; для него ревность – не случайный попутчик любви, а верная тень, появляющаяся на экране душевной жизни всякий раз, как любовь освещается изменою любимого; или, точнее, ревность, по Спинозе, есть необходимый эквивалент любви, возникающий при повороте отношений к худшему. Любовь не исчезает, но преобразуется в ревность. Но все же и тут, на почве спинозовского анализа, мыслима любовь без ревности, при полной взаимности, так что ревность, хотя и необходимая психологически при известных условиях, получает в глазах Спинозы оценку отрицательную, как animi fluctuation, как затемнение сознания, как неукротимая страсть. Ревность в любви для Спинозы не есть любовь: и потому, как инородная любви, как не-любовь, хотя с любовью и находящаяся в причинном отношении, в отношении эквивалентности, – ревность предосудительна. Таким образом, и Спиноза в итоге остается при ходячем понимании ревности. Почему же это произошло?
Чтобы ответить на поставленный вопрос, вспомним безжизненный и вещный характер всей философии Спинозы. Не имея категории личности, Спиноза не может различать любви к лицу и вожделения к вещи, – смешивает любовь и вожделение, или, точнее сказать, подменяет первую последним. Всюду мы читаем у него безличное res amata, что должно перевести: «вещь вожделенная», ибо вещь не может быть любима; да, res amata, но нигде нет речи о любимой личности, – о личности, к которой одной только и может быть приложен эпитет «любимая». Правда, в современном обществе нередко можно услыхать что-нибудь вроде «любимое варенье», «люблю сигары», «полюбил карты» и т.п., но для всякого здорового человека ясно, что это – или извращение и затемнение сознания, или же – насилие над языком. «Варенье», «сигары», «карты» и т.д. нельзя любить, а можно лишь вожделеть. Но коррелят вожделения – ненависть с завистью; поэтому-то у Спинозы в исходном понятии любви получает такое ударение этот предосудительный момент ненависти с завистью. Однако как любовь не есть вожделение, так же точно и ненависть с завистью – не ревность, хотя, действительно, последняя так же относится к тому, что Спиноза разумеет под ревностью, как истинная любовь – к вожделению. Чтобы понять ревность в собственной ее природе, надо еще теснее связать ее с любовью, ввести в самое сердце любви и, подчеркнув личную природу любви, вскрыть, что ревность есть сама любовь, но в своем «инобытии»; нам надо обнаружить, что ревность есть необходимое условие и непременная сторона любви, – но обращенная к скорби, так что желающий уничтожить ревность уничтожил бы и любовь. Точно так же в вожделении есть всегда ненависть с завистью.
Чтобы показать это, прежде всего надо снять с ревности тяготеющий над нею момент осуждения. Ревность так часто смешивалась с известными недолжными видами проявления ее, что самые слова «ревность», «ревновать» и «ревнивый», не говоря уже о «ревнивец», стали словами осуждения.
И однако, видеть в подозрительности, мелочном самолюбии, недоверии, недоброжелательстве, злобе, ненависти с завистью и т.д. сущность ревности столь же неправильно, как в недавании свободы, лицеприятии, несправедливости и т.п. полагать суть любви, или в холодности, черствости сердца, жесткости и жестокости его усматривать суть справедливости. Подозрительность, ненависть с завистью и т.п. – все это дурные, недолжные, эгоистические проявления ревности, рождающиеся от смешения любви с вожделением. Между тем два ряда исторических данных намекают на эту непредосудительность, и даже не только не предосудительность, а прямо положительность, должность ревности. В самом деле, во-первых, народ с богосознанием чистейшим, избранный народ еврейский, яснее, нежели кто-нибудь знавший и понимавший любовь Божию, настойчиво, непрестанно, без колебаний твердит о ревности Божией. Вся Библия насыщена и пронизана ревностью Божиею, и не считаться с этим – невозможно. А затем, во-вторых, народ чистейшей человечности, гениальный народ эллинский, лучше кого бы то ни было знавший и понимавший человеческую любовь во всех ее видах, он опять-таки черту ревности имеет во всех как основную черту, как черту характернейшую и неотъемлемую от него. Фр. Ницше в своих набросках-«размышлениях» «Мы филологи» среди трех «избранных пунктов из древности» преднамечает к разработке: «Облагорожение ревности, греки – самый ревнивый народ». И с этим опять нельзя не считаться. Если и яснейший гений, и чистейшая вера являют нам ревность как силу положительную и необходимую в существе любви, как человеческой, так и Божественной, то, значит, она и есть такова и, значит, она совсем не то, что побочные страсти, сопровождающие ее.
Но что же, в таком случае, сама ревность? Она – один из моментов любви, основа любви, фон любви, первичная тьма, в которой воссяивает луч любви. Любовь есть свободное избрание: из многих личностей «Я», актом внутреннего самоопределения, избирает одну и к ней – одной из многих, устанавливает отношение как к единственной, душевно прилепляется к ней. Ее, обыкновенную, «Я» хочет рассматривать как необыкновенную; ее, серую, – как праздничную; ее, будничную, – как торжествo. Она в толпе стоит, но «Я» вызывает ее торжество. Она в толпе стоит, но «Я» вызывает ее и с площади ведёт в прибранную горницу сердца своею. «Я» рисует воображение её на чеканном золотом поле. И – справедливо, ибо изображение – не карикатура, какую рисуют люди в большинстве случаев, это даже и не портрет, живописуемый мудрыми. Это – образ образа Божия, – икона. «Я», нарушая «справедливость» закона тождества, метафизическим актом самоопределения, не рассудком, – всем существом своим, решает видеть в избранной, одной из многих, личности – исключительную, из ряда прочих выходящую, – одним словом, делает себя в отношении к избранной таким, что та личность делается для него «Ты». Дружба, повторяю, исключительна, как исключительна и супружеская любовь. «Много» – признак несовершенства объекта любви как таковою, признак незаконченности «Ты» как «Ты». И многобрачие и многодружие ложны по самой идее своей и неизбежно должны или перейти в нечто личное, – первое в единобрачие, второе – в единодружие, или же вовсе растлиться и перегнить, – первое в отношения похоти, а второе – в отношения корысти, то есть из полуличных сделаться вещными «Нельзя, – говорит Аристотель, – нельзя быть другом многих, имея в виду совершенную дружбу, точно так же, как нельзя в одно время быть влюбленным во mhoгих. Подобная дружба кажется совершенством и как таковое может быть обращена лишь на одного человека».
Но если даже сказать здесь, что таких, любимых, «Ты» бывает «много», то все-таки к каждому, при любви, отношение – как к единственному. Всякая любовь в существе своем имеет избирательную, избирающую силу, есть dilectio, и потому любимый – всегда избранник, избранный, единственный. В этом-то и заключается личная природа любви, без которой мы имели бы дело с вещным вожделением и безразличием в замене вожделенной вещи вещью ей равною. Требование нумерического тождества любимой личности – хотя бы при отсутствии тождества генерического, признакового, то есть верность личности и при изменении ее, – характеризую любовь и вместе нарушение ею закона тождества, тогда как требование генерического, признакового тождества вожделенной вещи, при безразличии к тождеству нумерическому, даже при непонимании его, и поэтому соблюдение закона тождества характеризует собою вожделение. Сознание единственности, – таково условие любви, даже в самых несовершенных ее проявлениях; мало того, даже для иллюзии любви нужна если не единственность, то хотя бы иллюзия единственности, неповторимости, исключительности, хотя бы он, любящий, мнил любимое существо единственным столь же неосновательно, сколь всегда мнил себя единственною в мире и истории всякая первая любовь, сколь ошибочно считает себя единственным каждый из «единственно законных» наследников и истолкователей Канта, сколь ложно, наконец, утверждает себя единственным «Единственный» Штирнера. Иначе, безусловно, невозможна даже иллюзия любви, и будет в отношениях лишь корысть и смерть. Самая мысль о возможности замены одного лица другим как опирающаяся на признании омиусии, то есть вещности, есть мысль греховная и ведущая к смерти. (...)
Данные этимологии подтверждают те заключения, к koторым привел нас метафизический анализ понятия ревности. Понятие ревность в русском языке в основном своем направлении характеризуется как мощь, как сила, как напряжение, но вовсе не как страх, или ненависть, или зависть Рев-н-ив и соответственные производные рев-н-о-ва-ть, рев-н-ость некоторыми сближается с латинским riv-al-is, riv-in-us – соперник, – с французскими riv-al, riv-al-is-er, riv-al-it-é. Но если это и так, то все же остается неясным, каково коренное значение этого слова. Ответ на этот вопрос дать не трудно. Рев-н-ив чрез свою старославянскую форму рьв-ьн-ив-ъ приводится к тому же корню, что и семейство слов рв-ен-и-е, рев-н-ост-н-ый, рев-н-и-тел-ь.(…) Ревность, очевидно, то же, что и рвение, ревнивый – то же, что и ревнитель, ревновать –то же, что и рвать или, скорее, рваться. Сербское рв-а-ти имеет смысл eniti, рв-а-ти, ce-certare. Тут проводятся соотношения с санскритскими: ar-v-an –стремительно бегущий, поспешающий, aurva– проворный, быстрый, конный, с греческими όρέφοντο– они поспешили, όpoùεiv–спешит, устремляется; с латинским ru-i-t, с древнесаксонским aru, древнесеверным Örr – быстрый, готовый, конный.
Как «иметь ревность», так и «иметь рвение» по своему корню означает лишь наличность силы, мощи, стремительности. Это – противоположность вялости, бессилию, слабости. Вот почему «ревновать» нередко употребляется в значении «с силою, с энергиею стремиться к чему-нибудь» «быть энергичным в чем-нибудь». Ревновать чего или поревновать чего – значит, по В. Далю, «потщиться всеми силами», «со рвением стремиться к чему-нибудь». Так, говорится: «ревную знаний», «ревную небесного царства», «ревнуйте же дарований больших». Ревновать кому, чему имеет значение «соревновать, подражать, последовав или стремиться как бы взапуски, не уступая». Так, Ломоносов употребил оборот «ревнуйте нашему примеру»; так же точно говорится: «я всегда ревновал успехам его » и т.д. Отсюда мы можем с решительностью заключить, что ревность прежде всего означает, как и указывает Даль, «горячее усердие, стремление» и даже, преимущественно, – «к делу»; в этом именно смысле говорится: «ревность по службе», «ревность не по разуму». Вместе с тем ревностный – значит «самый усердный, прилежный, заботливый, предавшийся всею душою делу»; таков оборот. «ревностный поборник правды или за правду». (...)
Итак, общее заключение, к которому пришли мы, будет таково: этимология и словоупотребление слова «ревность» и производных ею, бесспорно, подтверждают данный ранее метафизический анализ понятия ревности. А именно: окончательно снимается с ревности тяготеющее на ней осуждение, и она признается лишь необходимым выражением, или, точнее сказать, лишь необходимою стороною сильной любви. Это-то и делает понятным, почему Слово Божие столь часто и столь упорно приписывает ревность Богу. Да и было бы совершенно непонятно, как состояние, само в себе предосудительное, может быть образом чего-то в Божественной жизни. Ведь никогда, ни при каких анфропопафизмах Богу не приписывается греха, или похоти, или лжи. Если же Ему приписывается ревность, то, как бы мы ни понимали эту Божию ревность, загодя можно утверждать, что она – нечто святое; и потому человеческая ревность не есть что-то само в себе недолжное и скверное. Из сделанных же здесь разьяснений очевидно, что в таком приписывании Богу ревности должно видеть не натянутый анфропопафизм, а точное обозначение существа дела. Ведь ревность есть понятие онтологическое, а не психологическое и не этическое.
Но мало того, что ревность есть необходимый момент любви. Она, по распространительному толкованию преп. Исаака Сирина, есть необходимая сторона всего доброго, что ни есть в человеке. Она вообще есть сила, осуществляющая добрые желания. «Кто имеет добрые желания, тому противление не может воспрепятствовать исполнить оныя... Бывает же это по следующей причине. За всякою мыслию доброго желания, в начале его движения, последует некая ревность, горячностию своею уподобляющаяся огненным углям; и она обыкновенно ограждает сию мысль и не допускает, чтобы приблизилось к ней какое-либо сопротивление, препятствие и награда, потому что ревность сия приобретает великую крепость и несказанhvю силу ограждать на всякий час oт расслабления или от боязни при устремлениях на нее всякого рода стеснительных обстоятельств. И как первая та мысль есть сила святого желания, от природы насажденная в естестве души, так ревность сия есть мысль, движимая раздражительною душе силою, данная нам Богом на пользу, для соблюдения бедственного предела, для выражения понятия о своей свободе исполнением естественного желания, находящегося в душе. Это есть добродетель, без которой не производится доброе, и она называется ревностию, потому что время от времени движет, возбуждает, распаляет и укрепляет человека… Некто... ревность свою в словах своих назвал «псом и хранителем закона Божия», то есть добродетели...»
Далее, св.Отец объясняет, что ревность слагается из страха утратить благо и из стремлений удержать его; вот почему ослабление ревности – худое предзнаменование, обусловленное либо охлаждением духовным, либо самонадеянностью и гордостью, то ecть отношением к духовному благу уже не живым и личным, а имущественным и плотским, как в какой-то вещи, которую можно положить под замок и, не переживая ее, все же владеть, ею.
Так стремление к Столпу и Утверждению Истины осуществляется и сохраняется ревностью, этою для современного сознания загнанною и презренною силою нашего духа.