В феврале 1988, я уже семь месяцев  училась на первом курсе исторического факультета МГУ, мне исполнилось 20 лет и срок моего кандидатства в ряды коммунистической партии подошёл к концу. Заявление о приёме в партию я написала годом раньше, по доброй воле и находясь в трезвом уме и здравой памяти. Потому что в июле 1986 года по окончании приёмных экзаменов на истфак МГУ,  всех дошедших до конца  абитуриентов собрали в поточной аудитории. И там нам объявили, что на отделение общей истории поступили те, кто набрал столько-то баллов, на отделение искусствоведения столько-то, на отделение же « история КПСС » поступили « все дошедшие до конца вступительных экзаменов ». Это была моя вторая попытка поступления на истфак МГУ. Оба раза я доходила до конца, но ни разу не была зачислена – не хватало баллов. Сообщение заставило меня задуматься. Почему бы, собственно, и мне не попробовать поступить на отделение « История КПСС » ? Архивы тогда ещё были закрыты, но в печать уже начали просачиваться вещи по которым было видно, что в этой истории материала для изучения гораздо больше, чем представлялось до сих пор. Поэтому перед возвращением в село Насурово Рязанского района, где я выросла, я решила узнать, что в дополнение к аттестату надо иметь, чтобы поступить на отделение истории партии. Оказалось, что надо быть членом, или кандидатом в члены КПСС, иметь минимум два года рабочего стажа и предоставить рекомендацию обкома партии. К тому времени я уже полтора года как работала на рязанской швейной фабрике швеёй-мотористкой, так что со стажем всё было в порядке. Оставалось вступить в партию. А в том, что обком мне  даст рекомендацию, я даже и не сомневалась. Я в девятнадцать лет вообще мало в чём сомневалась.

            Ну, всё получилось, как я и думала. На швейной фабрике меня приняли в кандидаты в члены КПСС и решение это было одобрено на всех рязанских партийных уровнях, третье моё поступление на истфак МГУ закончилось зачислением, и радости моей не было предела.

             Приём кандидатов в члены проходил в три этапа. Сначала на курсовом партсобрании первичной партийной ячейки, потом на факультетском, а потом на общеуниверситетском.  На нашем курсе было человек пятнадцать членов партии (почти все ребята, вступившие в партию в армии, и несколько девочек, как я, на работе), и почти все они уже год проучились в университете на рабфаке. Из чего я заключила, что наш начальник курса набирал рабфак по партийному признаку. Кандидатов, вместе со мной,  было человека четыре. Моя кандидатура обсуждалась последней. Начальник курса, присутствовавший на всех наших партсобраниях, вышел покурить со своими рабфаковцами, которые уже и не вернулись, настолько оставшаяся часть собрания казалась всем скучной формальностью. В том числе и мне.               

           Но, когда обсуждение моей кандидатуры подошло к концу, мой одногруппник Леша Чеботин, простой, между прочим, комсомолец, попросивший разрешения присутствовать на собрании, встал и сказал. « Всё это, конечно, верно, Лена хороший человек, но я сам слышал, как она восхищалась западной демократией. » Я, помнится, растерялась. Несмотря на двадцать лет жизни при советской власти, закладывали меня впервые, В моей деревне это было как-то не принято. Да и на швейной фабрике тоже. Тем более, что единственный случай, когда я при Чеботине говорила о западной демократии (что мне говорить что-ли больше не о чем ?) произошёл месяца за два до описываемых событий, и Чеботин тогда не только мне не возражал, но, наоборот, очень меня внимательно слушал. Опрадываться я не стала, только уточнила, что я не « восхищалась », а « одобрительно отзывалась ». К моему удивлению, это моё признание   привело в ужасное волнение двух моих однокурсников-партийцев – Сергея, бывшего моряка и Олега, бывшего слесаря заточника (ну, мы же там все были с  двухлетним рабочим стажем). Долго удивляться мне не удалось, потому что мой другой одногрупник-комсомолец Артур, присутствоваший на собрании в качестве вольного слушателя, как и Чеботин, встал и сказал. « Ну да, Лена человек, конечно, хороший но вот после октябрьского пленума (на котором Ельцин впервые выступил и о котором запрещено было говорить), я сам  слышал, как она вместе с Дубровским (другой однокурсник-партиец-рабфаковец, хороший человек, но покинувший партсобрание за час до его окончания) в аудитории, перед семинаром говорили « Вот вам и гласность, вот вам и демократия ». И, между прочим, при комсомольцах они всё это говорили. »  « Это правда ? » - пронзил меня взглядом бывший моряк. « Правда » - ответила я, несколько ошалев от того, что за какие-то десять минут меня успели два раза заложить. И добавила, что это происходило до партийного разъяснения (да, нас, членов и кандидатов в члены, особо собрали и разъяснили, почему нельзя разглашать содержание октябрьского пленума  Очень серьёзно и внушительно нам это всё объяснили, и на партийном доверии к тому же. Меня, помню, это впечатлило тогда. Такия торжественность и серьёзность. Мне в моей деревне такого и за сорок лет увидеть бы не пришлось.) И добавила, что после разъяснения  я уже ничего такого не говорила.  Но бывший моряк сказал « Я буду голосовать против ». И бывший слесарь тоже сказал, что проголосует против. И в этот критический момент вернулся наш начальник курса. Он оценил ситуацию. Она ему не понравилась. И он сказал, что никто не имеет права голосовать против. Потому что у меня три рекомендации от трёх членов партии с многолетним стажем (конечно ! с рязанской швейной фабрики. И между прочим,  очень даже хорошие рекомендации. Там так за меня все были рады, так мной все гордились, да и вообще меня на швейной фабрике любили, ясное дело, что с рекомендациями, которые они мне там написали,  к самому Господу Богу не стыдно было бы явится).  И если бывший моряк и бывший слесарь проголосуют против моей кандидатуры, то этим они поставят под сомнение мнение рязанских товарищей, у которых, к слову сказать, партийный стаж почти в десять раз превышает стаж бывших моряка и слесаря. Вместе взятых. После этого вмешательства бывший моряк и слесарь голосовать против меня не стали, но оба воздержались. Что было внесено в протокол и в моё личное дело.

 После моего приёма в партию в первичной партийной ячейке надо было пройти комиссию на общеуниверситетском уровне. Которая, по словам начальника курса,  состояла из старых большевиков, вступивших в эту партию чуть ли не в 1905 году. Нас в этот день, было человек пятнадцать со всего факультета. Наш начальник курса был с нами и время от времени на меня поглядывал так, что было видно, что история с двумя воздержавшимися вызывает у него опасение по поводу благополучного завершения этого торжественного мероприятия. Мы вошли. На каждого кандидата пришлось по одному большевику. Мой начал меня спрашивать почему это у меня два воздержавшихся. Я ответила, что один комсомолец слышал, что я восхищалась западной демократией, а другой, что после Октябрьского пленума я говорила : "Вот вам и гласность, вот Вам и демократия." Старичок спросил: "Вы действительно это говорили?" Было ясно, что он ждёт, что я ему скажу, что меня не так поняли, что я совсем не то имела в виду, и что в любом случае партия может мне доверять. Мне же этого говорить не хотелось и я решила, что пошли они все туда, куда я думаю, и что если из-за такой фигни надо врать, то мне действительно нечего делать в этой партии.  То, что меня могут из-за этого исключить из университета, мне, прямо скажу, даже в голову не приходило. Я же приехала в Москву из края непуганных идиотов и жизнь воспринимала по тамошним законам. Тем более, что были мы на третьем году перестройки. Поэтому, глядя старичку прямо в глаза, я твердо ответила "Да. Я действительно это говорила. Слово в слово". Старичок слегка понизил голос и спросил: "Вы и правда так думаете?".   Я и тут ответила утвердительно. Тогда старый большевик придвинулся ко мне, приблизил свою седую голову к моей, и горячо зашептал : " Вот и я тоже думаю, что же это, а? Методы-то какие?..." Он продолжал горячо шептать, с опаской поглядывая по сторонам, дикция у него была неважная, к тому же в комнате были другие кандидаты и большевики, которые тоже разговаривали, так что слышала я его плохо, примерно через слово, но поняла, что мысли мои он полностью разделяет, сказать ему об этом некому и он рад излить мне душу. В это время я подняла глаза и увидела, что наш начальник курса очень внимательно на нас смотрит. Было видно, что меньше всего он от меня ожидал, что старый большевик будет со мной шептаться с видом заговорщика. Так мы горячо шептались ещё какое-то время  Потом старичок меня спросил, над чем я собираюсь работать. Я ответила, что мне интересен сталинский период (ну, да, в начале 1988 года был интересен А кому он тогда не был интересен ?) Тогда он,опять понизив голос, стал мне советовать, что мне надо на эту тему почитать, добавив, что в библиотеке мне этих книг не найти. В конце собеседования, уже успокоившись и подписывая мои бумаги, старый большевик, положил свою руку на мою и сказал : "Что ж, Леночка, давайте, идите, боритесь, но будьте очень осторожны, предельно осторожны,- тут я попыталась ему сказать, что, да, постараюсь, я уже поняла, что при комсомольцах лучше вообще ничего не говорить, но он продолжал : будьте очень осторожны, а то ведь пристрелят". - и от неожиданности слова застряли у меня в горле. Выбитая из колеи таким своеобразным предостережением, я пробормотала что-то вроде того, что это он преувеличивает, но старик продожал тоном человека, видевшего в жизни всё. "Уверяю Вас, пристрелят. С них всё станется. Будьте осторожны". Ну, я пообещала, конечно. А что мне оставалось делать в такой абсурдной ситуации? Не объяснять же ему, что в партию я вступила исключительно, чтобы воспользоваться этой лазейкой для поступления в университет ? И что какая бы то ни было боpьба с кем бы то ни было в мои планы не входит?

 И все эти годы, вспоминая об этом случае, я думала : бедный дедушка, как же его в своё время запугали. Так запугали что он уж и верить не в состоянии, что страшное позади, что уже никто никого никогда не пристрелит. И как жалко, что он из-за этого не сможет насладиться наступившей новой и прекрасной жизнью.

 И только месяц назад, седьмого октября , почти двадцать лет спустя, я поняла, что старичок-то совсем и не ошибался. До последнего слова не ошибался…