...так страшно, врут, когда говорят, что не страшно. Утром у него была равнодушная спина, он вышел покурить, потом на стоянку, потом позвонил, оказалось, ушёл навсегда, и денег нет совсем, и работа дурацкая, и кошка утром не вышла поздороваться, и жизнь, кажется, вся закончилась, и ничего уже не произойдёт важного. И страшно, что наступит ночь. Всё самое страшное происходит ночью. Снятся те, кто нас не любит, опять и опять звонят со стоянок, говорят войлочным голосом, что полюбили другую, что всё, и больше так продолжаться не может. У всех цветы, у кого нет цветов - та проиграла, сердце сжимает обручальным кольцом, тем кольцом, что он оставил на зеркале, белым с камушком, красивым таким. Старой росомахой, монахиней-расстригой подошла беда, зовёт, смотрит.
Женщина поправляет шапку, выдыхает "Господи, прости" и шагает вперёд, туда, где поезд, где тёмная вода, кисельные берега. Но страшно, так страшно, врут, когда говорят, что не страшно. Тысячи людей вокруг, а нет никого, только прохожая старушка заглянула ей в лицо, им, старушкам, уже многое видно: плещется беда в тёмных глазах, мутная вода, нет берегов. Птичьей костистой лапкой в перстнях трогает старушка женщину за предплечье и смотрит в глаза, "ну, - говорит, - тихо, что ты, что ты...", и у женщины вдруг льётся беда слезами, и отходит что-то темное страшное, из глаз вымывает, верь-верь стучат колеса. Чшш, тихо, деточка, обернется мутная беда светлой печалью, останется только чистый лоб и мокрые серые глаза.
- Ничего-о-о, - горлом шепчет женщина, - ничего-о-о, - и покупает себе тюльпаны. И опять включается этот белый шум, шум большого города, кто-то кричит, кто-то смеётся, и кликуша маминым голосом зовёт у прозрачных дверей: "Ангел мой, пойдём со мной".

Иногда в марте так хочется цветов.

(с)